– Привет.
Рифаа смотрел на Ханфаса, едва сдерживая возмущение. Мать шепнула ему на ухо, чтобы он подошел поздороваться с футуввой. Рифаа против воли протянул тому руку, а Шафеи сказал:
– Мой сын Рифаа!
Ханфас смерил юношу недовольным и презрительным взглядом.
Презрение это, как поняли окружающие, было вызвано непривычным для нашей улицы деликатным обликом Рифаа. Небрежно пожав его руку, Ханфас обернулся к его отцу.
– Ты, наверное, пока отсутствовал, забыл все порядки на нашей улице?
Шафеи сразу понял, куда он метит, и сказал, пытаясь скрыть неловкость:
– Мы всегда готовы тебе услужить, муаллим!
– А почему ты бежал с нашей улицы? – подозрительно глядя на него, спросил футувва.
Шафеи медлил, стараясь найти подходящий ответ, а Ханфас вновь спросил:
– Ты бежал от Занфаля?
На помощь Шафеи поспешил поэт Гаввад:
– Он ни в чем не провинился.
– Если я рассержусь,– пригрозил Ханфас,– от меня не убежишь!
– Муаллим, ты увидишь, мы будем самыми примерными жителями улицы,– умоляющим голосом пообещала Абда.
Семья Шафеи в окружении друзей и родственников направилась к дому Наср, чтобы разместиться там в свободных комнатах, которые указал им Гаввад. В окне, выходящем во внутренний двор, стояла девушка вызывающей красоты. Глядясь в стекло, как в зеркало, она расчесывала волосы. Увидав вновь прибывших, девушка кокетливо спросила:
– Кто это выступает, как жених на свадьбе? Послышались смешки, и один из мужчин сказал:
– Твой новый сосед, Ясмина. Он будет жить в одном коридоре с тобой.
– Да увеличит Господь число мужчин! – смеясь, воскликнула девушка.
Она скользнула безразличным взглядом по Абде и с восхищением уставилась на Рифаа. А Рифаа, заметив девушку, удивился еще больше, чем когда увидел дочь Ханфаса Аишу. Он пошел за родителями к отведенному им жилью, находившемуся напротив двери Ясмины, и в этот миг все услышали, как Ясмина пропела:
– Как он красив, о мама!
46.
Дядюшка Шафеи открыл у входа в дом Наср плотницкую мастерскую. По утрам Абда отправлялась за покупками, а Шафеи с сыном приходили сюда и садились на пороге, ожидая заказчиков. У них еще оставалось немного денег, которых должно было хватить на месяц или чуть больше, и Шафеи не тревожился о будущем. Как-то, глядя на крытый коридор, по обеим сторонам которого находились жилые помещения и который вел во внутренний двор, он сказал сыну:
– Это то самое место, где Габаль утопил наших врагов. Рифаа взглянул на него своими мечтательными глазами и улыбнулся, а отец продолжал:
– А вот здесь Адхам построил свою лачугу, в которой произошло много памятных событий. В ней Габалауи и благословил своего сына, и простил его.
Рифаа улыбался, глаза его стали еще более мечтательными. Все прекрасные предания родились на этом месте! Если бы не время, то наверняка сохранились бы следы ног Габалауи и Адхама и ветер донес бы их дыхание… А вот из этих окон лилась вода на головы футувв, которые барахтались в яме. И из окна Ясмины тоже лилась вода на головы врагов. Сегодня же изо всех окон выглядывают только лица, на которых написан страх. Время стерло все героическое. Сам Габаль стоял тогда во внутреннем дворе. Его окружали слабые люди, но он победил.
– Габаль победил, отец, но какова польза от этой победы? – очнувшись от своих дум, спросил Рифаа.
Шафеи тяжко вздохнул.
– Над этим лучше не задумываться. Ты видел Ханфаса?
В этот момент раздался громкий игривый голос:
– Эй, дядюшка! Плотник!
Отец и сын обменялись недовольными взглядами. Шафеи встал и, задрав голову, увидел высунувшуюся из окна Ясмину, длинные косы которой раскачивались из стороны в сторону.
– Ну, что тебе? – буркнул он.
Девушка все тем же шутливым тоном продолжала:
– Пришли ко мне своего сына, пусть он заберет стол в починку.
– Положись на волю Аллаха и иди,– сказал Шафеи сыну.
Рифаа увидел, что дверь жилища открыта в ожидании его. Он кашлянул, давая знать о своем приходе, и услышал голос, приглашавший его войти. Войдя, он увидел девушку в коричневой галабее с белой отделкой у ворота и на груди, с босыми ногами. Она смотрела на него молча, словно желая проверить, какое впечатление она произвела, но, заметив, что выражение его глаз не изменилось, указала на столик о трех ножках, стоявший в углу комнаты, и сказала:
– Четвертая ножка под диваном. Умоляю тебя, почини его и покрась заново.
– К твоим услугам, госпожа! – любезно ответил Рифаа.
– А сколько это будет стоить?
– Спроси у моего отца.
– А ты разве не знаешь цен?
– Цену назначает отец. Девушка не отводила от него взгляда.
– А кто будет чинить?
– Я. Но под руководством отца и с его помощью. Ясмина рассмеялась и сказала:
– Батыха, младший из футувв, моложе тебя, но он один может справиться с целой толпой, а ты не можешь самостоятельно починить ножку стола.
Рифаа, желая закончить на этом разговор, ответил:
– Главное, что стол твой будет лучше, чем сейчас. Достав из-под дивана четвертую ножку и взвалив стол на плечо, он направился к выходу, сказав на прощанье:
– Будь здорова!
Когда он принес стол в мастерскую и опустил на пол перед отцом, Шафеи, оглядывая его со всех сторон, недовольно проговорил:
– По правде сказать, я предпочел бы, чтобы первый заказ поступил из более чистого места. Рифаа с присущей ему наивностью откликнулся:
– Там совсем не грязно, отец. Но, как видно, эта девушка одинока.
– Нет ничего опаснее одинокой женщины!
– Но, может быть, она нуждается в добром совете?
– Наше дело плотничать,– усмехнулся Шафеи,– а не давать советы. Подай– ка мне клей!
Вечером Шафеи с сыном отправились в кофейню квартала Габаль. Слепой поэт Гаввад сидел на своей лавке, прихлебывая кофе. Хозяин кофейни Шалдам расположился неподалеку от входа. А центральное место занимал футувва Ханфас, окруженный толпой приспешников. Первым делом Шафеи и Рифаа подошли поздороваться с футуввой, а потом сели на свободные места рядом с Шалдамом. Шафеи попросил себе кальян, а для Рифаа – стакан ирфы с орехами. Воздух в кофейне был застойный. Под потолком клубились облака дыма от трубок. Пахло мятой, гвоздикой и подслащенным табаком. Лица посетителей с отяжелевшими веками и взъерошенными усами казались бледными. Время от времени слышался кашель, грубый смех, непристойные шутки. С улицы доносились голоса мальчишек, распевавших:
Дети нашей улицы, сюда, сюда скорее! Вы христиане, а не иудеи. Что вы едите? Финики. Что вы пьете? Кофе.
У входа в кофейню появилась кошка. Прошмыгнула под лавку, на которой сидел поэт, и оттуда раздались визг и мяуканье. Спустя некоторое время кошка выскочила на улицу, неся в зубах мышонка. Рифаа при виде этого зрелища с отвращением отставил свой стакан. Ханфас сплюнул и, обращаясь к Гавваду, крикнул:
– Когда же ты начнешь, старая развалина?
Гаввад улыбнулся, кивнул головой, взял в руки ребаб и ударил по струнам. Сначала он провозгласил здравицу в честь управляющего имением Игаба. Вторая здравица прозвучала в честь главного футуввы Байюми, третья – в честь футуввы Ханфаса, преемника Габаля. После этого поэт начал свой рассказ: «Однажды Адхам сидел в конторе имения, принимая арендаторов и записывая их имена в тетрадь. И услышал он голос, назвавший имя – Идрис аль-Габалауи. В испуге поднял Адхам голову и увидел перед собой своего брата…»
Все слушали с большим вниманием, а Рифаа жадно ловил каждое слово, восторгаясь и поэтом, и его историями. Сколько раз говорила ему мать: «Наша улица – улица преданий». И впрямь эти предания достойны восхищения. Они вознаградят его за все утраченные удовольствия рынка Мукаттама. Они успокоят его сердце, сжигаемое неведомым пламенем, столь же загадочным, как загадочен этот Большой дом с его наглухо закрытыми дверями и окнами, с его высоким забором, из-за которого виднеются лишь кроны смоковниц, пальм и тутовых деревьев. Эти живые деревья да предания – вот единственные доказательства существования Габалауи. А единственное доказательство того, что он, Рифаа, внук Габалауи,– его сходство с дедом, которое нащупали руки слепого поэта Гаввада.
Ночь надвигалась. Дядюшка Шафеи курил уже третью трубку. На улице смолкли голоса бродячих торговцев и крики мальчишек. Звучал только ребаб, да откуда– то издалека доносились удары тамбурина и вопли женщины, которую, видимо, колотил муж… А тем временем Идрис завлекал Адхама в западню, которая обернулась для несчастного изгнанием в пустыню вместе с плачущей Умеймой. И матери моей тоже пришлось покинуть улицу, когда она носила меня под сердцем. Проклятие на головы футувв, а также кошек, в зубах которых испускают дух мыши. Будь проклят каждый насмешливый взгляд, каждая холодная усмешка, любой, кто встречает своего вернувшегося издалека брата словами: «Уж если я рассержусь, от меня не убежишь!» Будь прокляты те, кто сеют и порождают льстецов и лицемеров. А у Адхама не осталось ничего, кроме пустыни. Вот поэт затянул песню, одну из тех, которые любил орать пьяный Идрис. Рифаа наклонился к уху отца, прошептал:
– Я хочу побывать и в других кофейнях.
– Но наша кофейня – лучшая из всех,– удивленно отозвался Шафеи.
– Я хочу послушать, что там рассказывают поэты.
– Те же самые истории, только звучат они по-другому. Их перешептывание дошло до слуха Шалдама, и он сказал Рифаа:
– Нет людей более лживых, чем жители нашей улицы. А самые лживые среди них – поэты. В следующее кофейне ты услышишь, что Габаль якобы называл себя сыном нашей улицы. Но это неправда. Он называл себя лишь сыном рода Хамдан.
– Поэт готов соврать что угодно,– заметил Шафеи,– лишь бы это понравилось его слушателям.
– Главное, чтобы понравилось футувве,– добавил Шалдам.
Отец с сыном покинули кофейню около полуночи. В кромешной тьме не видно было ни зги. Слышались какие-то голоса, но казалось, что исходят они из пустоты. Сигарета, горящая в чьей-то невидимой руке, походила на падающую звезду.
– Понравилось тебе предание? – спросил отец.
– Да, эти предания прекрасны! Шафеи, ласково смеясь, сказал:
– Дядюшка Гаввад полюбил тебя. Что он сказал тебе, когда отдыхал?
– Пригласил меня к себе в дом.
– Как быстро ты внушаешь людям любовь, хотя сам такой медлительный – до сих пор не освоил наше ремесло.
– Все еще впереди, мне всю жизнь предстоит плотничать. А сейчас я так хочу побывать во всех кофейнях!
Они добрались до своего дома, вошли в коридор и услышали, что из окон Ясмины несутся пьяные крики. Какой-то голос пел:
Скажи, владелец такии расшитой, Кто так искусно вышивал? Трудились руки той, которой сердце Свое я навсегда отдал.
– А я-то думал, что она одинока! – удивленно сказал Рифаа отцу.
– Как мало ты еще знаешь жизнь! – ответил тот со вздохом.
Они медленно и осторожно стали подниматься по лестнице. И тут Рифаа сказал:
– Отец, я обязательно пойду домой к дядюшке Гавваду.
47.
Рифаа постучал в дверь третьего дома в квартале Габаль, где жил поэт Гаввад. Со двора дома доносилась громкая брань, которой обменивались женщины, собравшиеся во дворе стирать и готовить пищу. Рифаа перегнулся через перила балкона, опоясывавшего дом с внутренней его стороны, и увидел, что главная перепалка завязалась между двумя женщинами. Одна находилась у таза с бельем, окруженная детьми, которые полоскали руки в мыльной пене. Другая, вызывающе подбоченясь и засучив рукава, стояла у двери, ведущей в коридор, и отвечала на ругательства еще более грязными ругательствами. Остальные женщины разделились на две партии и орали так, что брань эхом отскакивала от стен дома. Все увиденное и услышанное привело юношу в содрогание, и он поспешил пройти дальше к жилищу поэта Гаввада. Даже женщины! Даже кошки! А что же говорить о футуввах?! Каждая рука вооружена когтями, с каждого языка капает яд, а в сердцах – страх и злоба. Чистый воздух лишь в пустыне да в Большом доме, где владелец имения в полном одиночестве наслаждается миром и покоем! Дверь открылась, и в проеме показалось лицо слепого, улыбающееся всеми морщинами. Дядюшка Гаввад посторонился, давая пройти гостю.
– Добро пожаловать, сын моего брата,– приговаривал он.
Едва переступив порог, Рифаа почувствовал аромат курений, сладостный, как дыхание ангелов. Он последовал за стариком в маленькую квадратную комнатку, вдоль стен которой были разложены тюфяки, а середину пола покрывала цветная циновка. Решетчатые ставни на окнах были затворены, и в комнате царил полумрак. Посередине комнаты висел фонарь, а потолок вокруг него был расписан изображениями воробьев и голубей. Поэт уселся на тюфяк и усадил Рифаа рядом с собой.
– Мы уже приготовили кофе,– промолвил хозяин дома.
Он кликнул жену, и она появилась, неся поднос с кофейником и чашками.
– Вот, Умм Бахатырха,– сказал дядюшка Гаввад,– это Рифаа, сын Шафеи.
Женщина села на тюфяк по другую сторону от мужа и принялась разливать кофе по чашкам, ласково повторяя:
– Добро пожаловать, сынок, добро пожаловать.
Она выглядела лет на пятьдесят с небольшим. Это была прямая, крепкого сложения женщина с пронзительным взглядом, с татуировкой на подбородке. Указывая на гостя, дядюшка Гаввад сказал:
– Он слушал мои истории, они ему очень нравятся. Слушатель, подобный ему, вдохновляет поэта. Ведь все прочие, накурившись гашиша, скоро начинают дремать.
– Ему твои истории в новинку, а остальные слышали их много раз,– пошутила женщина.
Но поэта шутка рассердила.
– Это ифрит говорит твоим голосом! – воскликнул он. И, обращаясь к Рифаа, пояснил: – Жена моя занимается тем, что изгоняет ифритов из людей при помощи обряда зар.
Рифаа внимательно посмотрел на женщину. Она протянула ему чашку кофе, и глаза их встретились. Живя на Мукаттаме, как он радовался, заслышав стук трещоток, которыми сопровождается зар! Сердце его начинало биться в такт этим звукам. Он останавливался посреди дороги и заглядывал в окна, из которых вился дымок курящихся благовоний и виднелись головы танцующих.
– Что слышал ты о нашей улице, когда жил на чужбине? – спросил поэт.
– Мне много рассказывали о ней отец и мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57