Все такими же изможденными оставались лица и залатанной – одежда. Все так же вместо приветствий воздух оглашали ругательства, а лицемерие отравляло слух. Большой дом по-прежнему прятался за высокой стеной, погруженный в безмолвие и в думы о прошлом. Справа от него стоял дом управляющего, слева – дом главного футуввы. За ними начинался квартал Габаль, к нему примыкал квартал Рифаа, занимавший центральную часть улицы, а дальше улица спускалась в сторону Гамалийи. Именно на этом конце улицы находили себе пристанище люди без роду без племени, или, как их называли, бродяги – самые бедные и жалкие ее обитатели. В то время управление имением находилось в руках Рифата, ровно ничем не отличавшегося от тех управляющих, которые были до него. Главного футувву улицы звали Лахи-та. Это был мужчина невысокого роста, который с виду не казался сильным. Но в драке Лахита преображался – быстротой движений и тем, как молниеносно наносил он удары противнику, он напоминал в эти мгновения огненный смерч. Благодаря этому, после множества кровопролитных драк во всех кварталах, он занял место главного футуввы. Футувву квартала Габаль звали Гулта. Жители этого квартала по-прежнему очень гордились своим родством с владельцем имения и считали себя цветом жителей улицы, утверждая, что Габаль был первым и единственным, с кем говорил Габалауи и кому он оказал предпочтение. Из– за этого жителей квартала Габаль мало кто любил.
Квартал Рифаа возглавлял футувва по имени Хаджадж. В делах управления он не стал следовать примеру Али, а действовал так же, как Ханфас, Гулта и другие стяжатели. Он присваивал себе доходы от имения, расправлялся с теми, кто высказывал недовольство, и в то же время призывал рифаитов идти по стопам Рифаа в его пренебрежении к богатству и высокому положению.
Даже у бродяг был свой футувва по имени Саварис, но он, конечно, не был допущен к делам управления.
Так все и шло заведенным порядком. Обладатели дубинок и поэты, игравшие на ребабах, утверждали, что это справедливый порядок, что именно такой порядок предусмотрен десятью заповедями владельца имения, а управляющий и футуввы поставлены неусыпно следить за его соблюдением.
В квартале бродяг жил дядюшка Закария, известный всем своей добротой. Он состоял в далеком родстве с муаллимом Саварисом. А занимался тем, что торговал печеным бататом. Каждый день он обходил улицу, толкая перед собой тележку, посредине которой возвышалась печка. От печки тянуло аппетитным дымком, несказанно соблазнявшим мальчишек из всех кварталов нашей улицы, а также мальчишек Гамалийи, Даррасы, Кафр аз-Загари, Бейт аль-Кади и других близлежащих кварталов и улиц.
Закария был давно женат, но Аллах не благословил его потомством. Одиночество его скрашивал сирота Касем, сын его брата. Дядюшка Закария взял на себя заботы о мальчике после смерти его родителей. Впрочем, особых забот малыш не требовал, ведь жизнь людей в их квартале была немногим лучше жизни собак, кошек и мух, которые искали себе пропитание в мусорных кучах и среди отбросов. Закария любил Касема, как прежде любил его отца. А когда, вскоре после появления Касема в семье, жена Закарии понесла, он решил, что именно мальчик принес им счастье, и проникся к нему еще большей любовью, которая не ослабла даже после рождения сына Хасана.
Касем с детства был полностью предоставлен сам себе. Дядя целыми днями отсутствовал, тетка была занята домашними делами и младенцем. По мере того как мальчик рос, мир его расширялся. Сначала он играл во дворе дома, потом на улице, затем подружился со сверстниками из кварталов Рифаа и Габаль. Иногда он отправлялся в пустыню, играл там у скалы Хинд, уходил далеко на восток или на запад, поднимался на гору Мукаттам. Вместе с другими мальчишками любовался Большим домом, чувствуя гордость оттого, что у него такой дед. Но когда при нем начинался спор между последователями Габаля и Рифаа, он не находил что сказать. И не принимал ничью сторону, если спор переходил в потасовку и драку. На дом управляющего он смотрел с удивлением и восхищением, ему так хотелось попробовать необыкновенных плодов, которые выглядывали из листвы деревьев, росших в саду.
Однажды, заметив, что сидевший у ворот бавваб задремал, Касем быстро пробрался в сад. Сердце его ликовало от радости, когда он расхаживал по дорожкам и наслаждался вкусом плодов гуавы, которые срывал прямо с веток. Потом он очутился у фонтана и не мог оторвать глаз от воды, струями бьющей вверх. Поглощенный своим счастьем, он забыл о страхе, скинул с себя галабею, влез в фонтан и стал барахтаться в воде, бить по ней ладонями и обливаться, не замечая ничего вокруг. Вдруг сердитый голос заставил его вздрогнуть: «Эй, Осман, собачий сын! Иди сюда, слепец несчастный!» Обернувшись на крик, мальчик увидел вышедшего из саламлика мужчину в красного цвета абе. Трясущимся пальцем мужчина указывал на него, и лицо его пылало от гнева. Касем выбрался из фонтана на землю и, увидев бегущего к нему бавваба, со всех ног кинулся к зарослям жасмина у стены сада. Галабея его осталась лежать там, где он ее с себя скинул. Прошмыгнув в ворота, он что было силы припустился бежать по улице. За ним с радостными криками понеслась толпа ребятишек и с громким лаем стая собак. Бавваб Осман тоже выскочил за ворота и погнался за мальчиком. Он догнал Касема посреди квартала бродяг, ухватил за руку и остановился, тяжело дыша. Касем завопил на весь квартал, на его вопли из дома выбежала тетка с младенцем на руках, а из кофейни вышел муаллим Саварис. Тетка очень удивилась, увидев племянника нагишом. Она схватила его за руку и сказала баввабу:
– Господь с тобой, дядюшка Осман, ты напугал мальчика. Что он натворил и где его галабея?
Осман с важным видом объяснил, что господин управляющий застиг мальчишку за купанием в фонтане в его саду и что постреленок заслуживает хорошей порки за то, что пролез в сад у него под носом, воспользовавшись тем, что его сморил сон.
– Прости его, дядюшка Осман,– взмолилась женщина,– ведь он сирота. Это я виновата, недоглядела за ним.
Она тянула мальчика к себе, высвобождая его из цепких рук бавваба, и продолжала упрашивать:
– Я сама его выпорю от твоего имени, но заклинаю тебя твоими сединами, отдай его единственную галабею!
– Из-за этого паршивца меня обругали последними словами. Проклятая улица! И дети на ней хуже бесенят!
Бавваб презрительно махнул рукой, отпустил мальчишку и пошел обратно к дому. А женщина вернулась к себе, одной рукой прижимая к груди Хасана, а другой таща за собой рыдающего Касема…
64.
Любовно глядя на Касема, Закария проговорил:
– Ты уже не ребенок, Касем. Тебе скоро десять лет. Пора приниматься за работу!
Черные глаза Касема засияли от радости.
– Я так часто мечтал, что ты возьмешь меня с собой, дядя.
Закария рассмеялся.
– Тебе просто хотелось позабавиться, а не работать. Теперь же ты разумный малый и можешь помочь мне.
Касем бросился к тележке, пытаясь сдвинуть ее с места, но Закария остановил его, а тетка сказала:
– Осторожнее, а то рассыплешь весь батат, и мы умрем с голоду.
Закария взялся за поручни тележки и приказал Касему:
– Иди перед тележкой и выкрикивай: «Свежий горячий батат!» Внимательно следи за тем, что я говорю и делаю. Ты будешь подниматься к покупателям на верхние этажи. Главное же, хорошенько все запоминай.
– Но я могу сам толкать тележку,– разочарованно проговорил Касем.
– Делай, как я тебе велю! Не упрямься! Твой отец был самым покладистым человеком на свете.
Они зашагали по направлению к Гамалийе, и Касем тоненьким детским голоском кричал: «Свежий горячий батат!» Он не мог нарадоваться тому, что ходит по чужим кварталам и работает, как взрослый мужчина. Когда они добрались до улицы аль-Ватавит, Касем, оглядевшись вокруг, вдруг сказал:
– Здесь Идрис преградил путь Адхаму.
Закария равнодушно покачал головой, а мальчик, смеясь, продолжал:
– Адхам вез тележку, как и ты, дядя!
Тележка двигалась по своему обычному маршруту: через Хусейнию к Бейт аль– Кади, оттуда в ад-Даррасу. Касем с любопытством разглядывал прохожих, лавки, мечети. Наконец они дошли до маленькой площади. Закария объяснил, что это рынок Мукаттам.
– Тот самый Мукаттам,– удивился Касем,– куда убежал Габаль и где родился Рифаа?!
– Да! Но какое нам до них дело?
– Но ведь мы все дети Габалауи. Значит, такие же, как они!
– По крайней мере все мы одинаково бедны,– рассмеялся дядя.
Закария направил тележку в самый конец рынка, дальше начиналась пустыня. Там стояла сделанная из жести лачуга, в которой находилась лавка – в ней продавались четки, благовония и амулеты. Перед входом, на меховой подстилке, сидел старик с седой бородой. Закария остановился перед ним и приветливо пожал ему руку.
– У меня еще довольно батата,– сказал старик.
– Посидеть с тобой для меня приятнее, чем продать тебе батат,– ответил Закария, усаживаясь рядом с ним.
Старик внимательно оглядел Касема.
– Подойди сюда, Касем,– приказал Закария,– поцелуй руку муаллиму Яхье.
Мальчик послушно взял худую руку старца и вежливо поцеловал ее. А Яхья в ответ ласково потрепал вихрастую голову мальчика, разглядывая его смышленое лицо.
– Кто этот мальчик, Закария? – спросил он.
– Это сын моего покойного брата,– ответил Закария, вытягивая ноги на солнышке.
Старик усадил мальчика рядом с собой на меховую подстилку и обратился к нему:
– Ты помнишь своего отца, сынок? Касем замотал головой.
– Нет, муаллим.
– Твой отец считался моим другом, очень хороший был человек.
Касем поднял глаза к полкам, рассматривая лежащие на них товары, а Яхья протянул руку к ближайшей полке и, взяв с нее амулет, надел на шею мальчику со словами:
– Береги его, и он убережет тебя от зла.
– Муаллим Яхья жил когда-то на нашей улице,– сообщил Касему Закария,– в квартале Рифаа!
– Почему же ты ушел с нашей улицы? – поинтересовался Касем.
– На меня рассердился футувва квартала, и я был вынужден бежать.
– Ты поступил так же, как дядюшка Шафеи, отец Рифаа. Яхья долго смеялся, открыв беззубый рот, затем спросил:
– Тебе уже и это известно, малыш? Как много историй знают дети нашей улицы, но не понимают их смысла.
Тут мальчишка из соседней кофейни принес им на подносе чай, поставил его перед Яхьей и удалился. Старик вынул из-за пазухи маленький сверток.
– Очень хорошая вещь,– сказал он, разворачивая тряпицу,– действует до самого утра.
– Давай попробуем! – обрадовался Закария.
– Я никогда не слышал, чтобы ты сказал «нет»,– засмеялся Яхья.
– Как же я откажусь от такого удовольствия? Мужчины поделили содержимое свертка и принялись жевать, а Касем с интересом наблюдал за ними, чем очень насмешил своего дядю.
– Ты, как и все жители улицы, мечтаешь стать футув-вой? – спросил мальчика Яхья, отхлебывая чай.
– Да! – с улыбкой ответил Касем.
Закария захохотал во все горло, потом извиняющимся тоном произнес:
– Прости его, муаллим Яхья. Ты же знаешь, что на нашей улице мужчина либо должен быть футуввой, либо получать затрещины.
– Да упокоит Аллах твою душу, Рифаа! – вздохнул Яхья.– И как он только вырос на нашей адской улице?
– Поэтому и конец его был таков, как ты знаешь!
– Рифаа умер не в день своей гибели,– сказал Яхья, хмуря брови,– а тогда, когда его преемник стал футуввой.
– А где он погребен, дядя? – озабоченно спросил Касем.– Люди из его рода говорят, что сам Габалауи перенес его в свой сад и похоронил там, а члены рода Габаль утверждают, что его тело пропало в пустыне.
– Проклятые негодяи! – воскликнул рассерженный Яхья.– Они даже теперь продолжают его ненавидеть.
Затем спросил спокойным тоном:
– Скажи мне, Касем, ты любишь Рифаа?
Мальчик опасливо покосился на своего дядю, однако чистосердечно ответил:
– Да, дядюшка, очень люблю.
– А чего тебе хочется более – быть похожим на него, или стать футуввой?
Взгляд Касема отражал одновременно растерянность и лукавство. Он хотел что-то сказать, но запнулся, а Закария сквозь смех проговорил:
– Пусть он, как и я, довольствуется продажей батата. Они замолчали. В это время донесся шум со стороны рынка – неожиданно упал осел, везший повозку. Повозка перевернулась, ехавшие в ней женщины очутились на земле. Возница стегал осла кнутом, заставляя его подняться, испуганные женщины кричали. Закария встал со своего места.
– У нас еще долгий путь впереди. До свидания, муаллим!
А Яхья попросил:
– Всегда приводи с собой мальчика!
Он попрощался с Касемом за руку и, погладив его по голове, сказал:
– Ты мне понравился!
65.
В пустыне не было другого места, где можно было бы укрыться от палящих лучей солнца, кроме скалы Хинд. Здесь и привык располагаться Касем со своими овцами. Одет он был обычно в синюю чистую галабею – насколько может быть чистой галабея пастуха,– повязка из грубой материи защищала голову от солнца, на ногах ветхие, с обтрепанными краями сапоги. Частенько он сидел в глубокой задумчивости, лишь время от времени бросая взгляд на стадо. Свой пастуший посох он клал рядом с собой. С места, где он сидел, хорошо была видна гора Мукаттам, она казалась отсюда мрачной громадой, каким-то неведомым чудовищем, единственным под этим ясным синим небом созданием, которое бросает угрюмый вызов солнцу. Вокруг, до самого горизонта, простиралась пустыня, окутанная покровом тишины и зноя.
Когда Касем уставал от своих мыслей и грез, он принимался наблюдать за стадом, забавляясь стычками самцов и резвыми играми ягнят. Ему нравились глаза животных, словно подведенные кохлем, и порой ему казалось, что взглядами они пытаются что-то сказать ему, и он тоже «беседовал» с ними, рассказывал, как заботится о них – не то что футуввы, которые так грубы в обхождении с жителями улицы.
Касема ничуть не задевало обычное пренебрежение жителей улицы к пастухам. Он искренне полагал, что пастухом быть лучше, нежели попрошайкой, бродягой или жуликом. Кроме того, он любил пустыню и свежий воздух, ему доставляло удовольствие любоваться горой Мукаттам, скалой Хинд, непрерывной игрой красок на небосводе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57