Я забыл даже о том, что должен переобуться.Проснулся дома — и только когда меня начали разувать. Сердце замерло, когда я увидел на своих ногах мокрые лапти.
Пришлось во всем признаться. Трудно представить себе, что случилось бы, не будь здесь дяди Дависа. Он так смеялся над каждым моим словом, что казалось — вся комната ходуном ходит. Когда я рассказывал о каше с салом и о предательских грызунах, дядя даже попросил воды, а не то, мол, он задохнется от смеха. А когда дошел до сена, мха и лаптей, Давис от восторга воскликнул:
— Ай да парень! Прямо-таки черт, а не парень! Что ты скажешь? Вот голова!
Домашние были в недоумении: они не собирались хвалить меня, как дядя Давис, но и ругать в присутствии моего спасителя тоже, должно быть, не посмели. Правда, дедушка вставил словечко, что я горазд на выдумки, но остальные молчали.
Вдоволь насмеявшись и напившись воды, дядя Давис спросил серьезно: неужели они слепы и не видят, как мальчишка мучается?
Я хотел его прервать: такие речи, по-моему, никак не могли пойти мне на пользу. Но дядя Давис отмахнулся и еще больше возвысил голос:
— Нельзя допустить, чтобы такой паренек погиб. Ведь из него выйдет ученый человек, только надо лишний раз пошевелить мозгами. Неужели нельзя подыскать в Аничкове кого-нибудь, кто приютил бы Роба?
Отец и мать молчали, не зная, что ответить: ведь не могли же они так, сразу, согласиться с Дависом Каули-нем—это было бы не солидно. А дядя заключил еще энергичнее:
— Надо подыскать!
— Да разве там будет лучше?—нашлась наконец мать. — Сейчас Роб утром и вечером ест горячую пищу, да и пройдется по свежему воздуху. А у аничковцев?
Кто там ему сварит? Всю неделю придется есть всухомятку — совсем зачахнет...
Что касается еды, то это правда: дома я получал горячий суп или щи. Но, когда дядя Давис, прищурившись, спросил мое мнение, я с трудом выдавил:
— Лучше ночевать в Аничкове.
Весь следующий день пришлось лежать —ушибленная нога болела так, что я не мог двинуть ею. Но вечером стало легче, и наутро меня уже нельзя было удержать дома.На этот раз меня сопровождал отец, который нес мой мешок с припасами на неделю и должен был найти мне пристанище. Лишь только прозвучал звонок на урок, отец сообщил, что меня согласился приютить школьный сторож — Иван Иванович Чвортек. За это надо уплатить полтора рубля, и мне иногда придется помочь ему убрать школу.
В класс я поплелся как человек, ослепленный вспышкой молнии. Что за молния поздней осенью? — спросят меня. Поверьте, в тот миг впервые, словно при вспышке молнии, я увидел, как по заросшей щеке отца покатилась слеза. Я уже готов был закричать: «Папа, подожди, пойдем оба домой!..»
Отец посмотрел мне в глаза, вздохнул и, сутулясь, зашагал...
В моей школьной жизни началась новая полоса.
Глава XIII
Я не хочу быть лягушачьим королем. — В доме Чвортека.
Чвортек жил при школе. За два рубля в месяц он выполнял обязанности сторожа и уборщика.
Изба его была еще довольно крепкая, но зимой во всех углах выступал иней. Почти полкомнаты занимала огромная печь, в которой варили и готовили для всех — И для людей и для домашнего скота. Осенью и зимой семья — сам Чвортек, его жена и маленькая дочка Нина — спали на печи. Мне отвели лавку в углу под иконами, в самом почетном месте.
Уже на следующий день Иван Иванович велел мне наносить в школьный ушат воды. В жизни учеников вода
имела очень большое значение: после своего скудного обеда ребята чуть ли не дрались у прикрепленной к ушату кружки.
Колодец был далеко, да и колодезный сруб внушал опасения: через него легко было свалиться вниз, а обратно как выберешься?
Впрочем, о смерти я не думал. Меня тревожило другое. Ушат наполнялся подозрительно медленно. Мне казалось, что воду берет тайком жена Чвортека — Марина Ефремовна. Если так будет и дальше, то много ли вре-. мени останется на уроки? Поэтому я уже на третий день сказал Ивану Ивановичу, что не стоит посылать меня к колодцу, а то как бы не пришлось дожить до такой минуты, когда свалюсь в него и стану лягушачьим королем. Если я утону, тогда Ивану Ивановичу не отвертеться от урядника и от других начальников. Он нехотя согласился, но добавил, что придется еще что-нибудь выжать из моего отца; он, мол, не знал, что я такой слабосильный. А так как печи топить нельзя доверить такой букашке, то Иван Иванович поручил мне подметать класс. Тут уж я не мог отказаться. Подмести пол — это, конечно, пустяк. А вот тяжелые парты, сделанные будто для медведей, отнимали у меня последние силенки. Часто не без основания казалось: пожалуй, легче отмахать весь путь от школы до дому.
Недели через две я стал умнее и упростил работу. Подметал сени, все углы и небольшое пространство вокруг стола учителя, а парты не двигал. И в самом деле, пол у нас — что твоя пашня, кто там заметит мои проделки! Только раз в неделю передвигал все парты, и тогда грязи и мусору набиралось ведра три.
Иногда, правда, закрадывалось сомнение: не стыдно ли обманывать? Но тут же успокаивался: не нанимался же я убирать школу! Мне нужно учиться и учиться. Кроме того, сам Иван Иванович подметал не лучше, а может быть, и хуже. Учитель иногда ворчал, что скоро в школе можно будет коноплю сеять. Но Чвортек, приложив руку к шапке, рапортовал по-военному:
— Ваше благородие, что поделаешь с такими сорванцами? Поставьте, ваше благородие, в каждый угол по сторожу — все равно не поможет.
Учитель, улыбаясь от удовольствия, что Чвортек назвал его «вашим благородием», соглашался. Да, иногда обезьяну легче выдрессировать, чем таких шалопаев. И, вздохнув, печально добавлял:
— А я вот, Иван Иванович, из этой деревенщины должен сделать людей.
Чем ближе мы знакомились яруг с другом, тем больше Чвортек давал мне работы. Частенько приходилось нянчить двухлетнюю Нину, бегать в лавку, рубить хворост. Сначала я безропотно все выполнял, но потом смекнул, что в этом мало хорошего: в конце концов стану и нянькой и дровосеком, но только не школьником. Пришлось быть более изворотливым: тотчас же после уроков я убегал заниматься к товарищам или притворялся, что плохо понимаю по-русски, и выполнял поручения Чвортека шиворот-навыворот. Так, однажды в плохую погоду, когда мела метель, он послал меня чуть не на другой конец Аничкова к куму за табаком. Но я вместо табака попросил собаку, сказав, что Иван Иванович, должно быть, с самого утра пойдет на охоту, и вернулся домой с большим мохнатым псом... Несмотря на это, мы с Чвортеком ладили. В подобных случаях он, упершись руками в бока и выпятив грудь с медалями, хохотал:
— Такого озорника и в Японии не сыщешь!
Глава XIV
Смешение языков. — В доме Мухобоч. — «Пан и вор».
Хотя в доме Ивана Ивановича у меня не было недостатка в работе, я все же быстро пошел вперед в учении. Особенно успевал по арифметике. Многие товарищи говорили, что из меня может выйти хороший торговец селедками, кренделями и другими бакалейными товарами. По их мнению, стать торговцем — большая удача. Митрофан Елисеевич любил задавать всякие головоломные задачи. Иногда он еле успевал прочесть условие, как я уже поднимал руку... Как-то на уроке арифметики Митрофан Елисеевич даже сравнил меня с Андрюшей Добролюбовым из третьего отделения. Что могло быть похвальнее! Учитель всегда ставил его в пример. И по заслугам. Не было случая, чтобы Андрюша не ответил
урока или сделал ошибку в диктанте. Зато и жилось ему в школе хорошо. Учитель ни разу, пожалуй, не тронул Андрюшу Добролюбова. Единственного...
Писал я все еще с ошибками, но читал и пересказывал лучше всех учеников второго отделения. Учитель, укоряя других, говорил:
— Посмотрите на Букашку: латыш, а скоро будет говорить по-русски лучше, чем вы — русские! Вас никак не отучишь от мужицкой речи.
Учитель не признавал белорусов. Он считал их русскими, а белорусского языка, говорил он, вообще не существует: это испорченный простонародный, мужицкий язык, на котором не подобает разговаривать более или менее порядочному человеку.
Но, что бы ни говорил учитель, для моих товарищей это был родной язык. Им приходилось еще трудней, чем мне. Я не знал многих, даже самых простых русских слов, но если уж что-нибудь заучивал, то это навсегда оставалось в памяти. А они путали слова обоих языков.
Едва я достиг первых успехов в учении и меня реже стали драть за уши, как коварный враг снова подстерег меня.
Альфонс Шуман уже давно жил в Аничкове у местного лавочника Мухобоя. Признаться, после ужасного «сгибания в колесо» я совсем забыл о нем. Должно быть, у учителя с Альфонсом были свои расчеты: он его никогда не трепал за уши и почти не вызывал к доске. Иногда мне казалось, что я в школе единственный латыш, так как с мальчиками Зильвестров я тоже не дружил. Они учились в третьем отделении и считали себя взрослыми.
И вот однажды после уроков подошел улыбающийся Альфонс Шуман и пригласил к себе. Хозяева, мол, уходят вечером в гости и поздно вернутся. Они разрешили Альфонсу позвать таких ребят, которые ничего не разобьют и не украдут. Им, хозяевам, спокойнее сидеть в гостях, когда они знают, что дом хорошо стерегут.
Я долго ломал голову: идти или не идти? При воспоминании о прошлом поднималось какое-то странное беспокойство. Но как отказаться когда человек тебя приглашает и, видно, хочет мириться!
Меня задержали домашние дела и долгие сомнения,поэтому я подошел к дому Мухобоя с большим опозданием. Когда я отворил двойные двери и переступил порог комнаты, где горела лампа, душа ушла в пятки, и мне тут же захотелось пуститься наутек: за столом рядом с Альфонсом сидели Афонька Шмуратка и Тихон Бобров. Но во мне заговорила гордость: убить меня они вряд ли убьют, а все остальное как-нибудь перенесу.
Афонька, несмотря на свою медвежью силу, не очень-то беспокоил—умом он не блистал. А вот Тихон Бобров— зубастый, отчаянный и горячий — смущал меня. Там, где он появлялся, сейчас же поднимался смех, шум, начиналась драка. Странный это был паренек. Охотнее всего он нападал на сильных, хотя сам и не мог похвастать силенками. Трудно бывало разобрать, кто его друг, кто враг; смотришь — только что он шел рядом и разговаривал с одним, а через минуту он уже с ним на ножах.
В комнате, где жил и делал уроки Альфонс, я увидел такие вещи, что пришлось только удивляться, как это он до сих пор еще не стал учителем.
Большая, светлая лампа на позолоченной подставке; она светила ярче солнца. В середине комнаты стоял стол на крепких ножках, а на столе книги и тетради Альфонса. Только его книги и тетради! На подоконниках— цветочные горшки. Вот бы где учиться да учиться!..
Едва я успел все рассмотреть, как Афонька предложил:
— Ребята, сыграем в «пана и вора»!
У меня екнуло сердце: ну вот, началось. Хотя бы подождал, пока Букашка согреется.Мне не нравилась эта игра — почти всегда дело кончалось дракой. А если сейчас начнется потасовка, в чем я не сомневался, то ясно — на мою долю выпадут все наказания: и законные и незаконные.
Игра была очень простая. Каждый, встряхнув в пригоршне четыре расщепленных палочки, бросал их на стол. Кому как.везло: у кого все четыре падали плоской стороной вверх, тот становился паном. Остальные—кто судьей, кто стражником, а кому совсем не везло — вором.
Когда все получали свой «чин», пан сообщал судье,
что вор украл у него какую-нибудь вещь — например, нож. Судья присуждал, сколько ударов должен получить вор и каких: «с перцем», «горячих», «теплых», «холодных». .. И тогда стражник бил вора ремнем по протянутой ладони.
Сначала мы играли довольно честно и щадили ладони друг друга. Но я заметил, что Тихон уже сверкает глазами и поджимает губы. Мне стало не по себе: разумеется, он подстерегает меня!
Наконец моим врагам, должно быть, показалось, что наступил благоприятный момент. Я был вором, Тихон — стражником, Афонька — судьей, а Альфонс — паном. Пан заявил, что у него украдена «лошадь с седлом». За такое крупное воровство судья присудил пятьдесят ударов «с перцем», «очень горячих», чтобы «неповадно было красть панское добро».
Меня бросило в жар. Всегда бывало: как присудят слишком суровое наказание, вор пускается наутек, а должностные лица хватают его — и начинается драка...
Бежать? Я осмотрелся... Куда побежишь? Афонька нарочно сел у самых дверей; я видел, он даже чуть-чуть приподнялся на цыпочки, чтобы мгновенно схватить беглеца за шиворот. Стиснув зубы, я протянул ладонь стражнику и зажмурился. После нескольких ударов я в изумлении открыл глаза: ремень Тихона хлопал устрашающе... но ударял совсем не больно. Не знаю, догадались ли те двое о лукавстве Тихона, но они очень удивлялись, откуда у меня взялось столько мужества. Когда дело уже подходило к концу, я вскрикнул несколько раз, чтобы ввести их в заблуждение, а Тихон усмехнулся.
Вслед за этим Афонька был паном, я — судьей, Тихон — опять стражником, а Альфонс — вором.
Альфонс спокойно ждал. Случалось, что пан заявлял: украден овод, ольховый лист, пена с речки... За что тут судить? В таких случаях судья присуждал погладить ладонь вора.
Афонька сообщил: у пана украдена иголка. Ну что тут такого?
На размышление мне хватило одной минуты. Затем я произнес целую обвинительную речь: есть такая поговорка— «С иголки начнет, лошадью кончит». Вор, как видно, еще молод и неопытен, и, чтобы спасти этого человека от гибели, чтобы он с самого начала понял, что воровство не шуточное дело, — дать ему пятьдесят горячих!
Альфонс побледнел и злобно сверкнул глазами в мою сторону. Он, видно, хотел что-то сказать, как-нибудь вывернуться, но Тихон сурово прикрикнул:
— Ну не вертись, маменькин сынок! Такой маленький выдержал, — он кивнул в мою сторону, — а ты дурака валяешь! Давай!— И он почти силой повернул руку Альфонса ладонью вверх.
Каждый удар прилипал, как пластырь. Уже на восьмом ударе я украдкой схватил с окна свою шапчонку и зажал ее между коленями, чтобы в случае бегства она была под рукой. А на тринадцатом приподнялся со стула и повернулся к двери.
После восемнадцатого удара Альфонс не выдержал, завопил и вскочил со стула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56