Казалось, его лицо в детстве расплющил какой-то силач: правую щеку посильнее, левую послабее. Может быть, казалось так оттого, что человек собственноручно остригся, оставив бакенбарды на левой щеке более густые, чем, на правой. Тонкий нос тоже определенно тянулся влево. К тому же на левой щеке торчала безобразная шишка. Вообще человек этот не внушал ни доверия, ни симпатии. Серо-зеленые глаза светились зловеще, как у кошки, которую отогнали от крынки с молоком.
Это был Сидор Поликарпыч Мышкин, который заве-дывал конторой «Братьев Ивановых и компании».
— Здравствуйте, — сказал я.
Мышкин, не поднимая головы от объемистой счетной книги, пробурчал:
— Здррр...
Немного откашлявшись, я решил подождать. Нельзя же мешать занятому человеку! Но прошло минут пять, он как клещ всосался взглядом в одну точку... даже. страницы не перелистывал. Это ободрило меня.
— Я приехал сюда на работу. Сидор Поликарпович наконец поднял злые глаза:
— Приехал на работу? Что же не остался в лесу, чего лезешь в контору? Деревья в .лесу растут.
— Меня прислали работать в конторе.
— Я тебя не звал! — грубо отрезал Мышкин. — Нет, не вы, а господин Крысов... Илья Степанович.
— Ничего не знаю! — Он снова наклонился над книгой, словно в ней заключалась волшебная сила.
Однако видно было, что проклятая чернильная душа уже знает, зачем явился я в Лопатово. С первого взгляда Мышкин возненавидел меня. «Мальчишка, не умеет себя вести! Вошел в контору, здоровается с начальством, как с равным! Пентюх!» — прочел я в его злобных глазах.
Но тут коса нашла на камень. Я не раз читал у Салтыкова-Щедрина о таких чугунных лбах в канцеляриях. Нет, чугунный лоб, проклятая чернильная душа, ты меня кривляться не заставишь! Здесь не заработаю на кусок хлеба —пойду в другое место. А там скоро весна, буду питаться щавелем.
С независимым видом я подошел к одному окну, к другому, снял со стены висевшие на гвозде счеты, повертел и повесил обратно. Потом галантно поклонился:
— Спасибо за отказ. Видите, как мне повезло! Просил своего дядюшку-полковника: «Пошлите в военное училище». А он уперся: «Нет и нет! Езжай к моему старому другу Крысову — там пройдешь на практике весь курс коммерции». А мне коммерция не по душе. Сейчас протелеграфирую со станции дядюшке — пусть посылает в военное училище. Почему он не хочет, чтобы я стал военным? У меня мускулы будто слабые! Подумайте! — Я подошел к Мышкину, потряс рукой перед его кривым носом.,— Подумайте, у меня слабые мускулы! Они небольшие, это правда, но зато твердые. Ну, спасибо, что отвергли мои услуги. Закажите подводу — сейчас же отправлюсь, на станцию...
Я заметил явную растерянность на лице Мышкина. и стал горстями сыпать всякую чушь, плести все, что приходило на ум... Я был взволнован, раздражен, обозлен и, не думая о последствиях, решительно направился к выходу.
Мышкин мгновенно оказался на ногах, и, подходя к двери, произнес:
— Ай-яй, молодой человек, какие мы. гордые, какие мы быстрые! О, вы будете истинным коммерсантом! — Сидор Поликарпович засмеялся, как дрессированный попугай. — Меня,старого, воробья, на мякине не провес
дешь. Нарочно представление разыграл... Как в окно вас увидел, так нарадоваться не мог — какая благородная походка! Манеры у вас такие обходительные...
— Уж будто? — Загадочно усмехнувшись, я покачал головой. — А дядюшка всегда бранит меня за то, что я, дескать, не умею вести себя. Наверное, на пути в Лопа-тово выправился... — Я вернулся к столу и, продолжая играть роль сказал: — Полагаю, мне пора и за работу.
— Что вы... что вы!.. — подскочил Мышкин. — Отдохните! Сходите ко мне на квартиру... там, в поселке. Пахомыч вас отведет.
— Нет, я должен с самого начала приучить себя к строгой дисциплине. Кто знает, сколько времени пробуду в Лопатове. Нужно скорее ознакомиться со всеми хитростями службы.
Разве мог Мышкин усомниться в молодом табель-шике? Нет. Он в первый раз видел подчиненного, который вел себя столь независимо. Сняв с гвоздика счеты, он снисходительно уступил:
— Хорошо. Поупражняем руку. Завтра отправитесь в лес, а сегодня поработаем с конторской книгой. Вдвоем будет полегче.
Мне пришлось диктовать числа, Сидор Поликарпович считал — на костяшках счетов складывал, вычитал, умножал, делил. Все это он делал, словно играючи. Только число названо, стук-стук-стук — сумма готова!
С неподдельным изумлением я воскликнул:
— Сидор Поликарпович, на бумаге мне пришлось бы считать целый день!
Мышкин печально вздохнул.
— Да, это я умею. Но на одних костяшках двухэтажного дома не наживешь!
Вечером начальник пригласил меня к себе:
— Пока приедет Илья Степанович... Вежливо поблагодарив его, я отказался:
— Переночую в бараке...
На другой день я внимательно выслушал указания Мышкина и с саженью и фанерной доской отправился в лес учитывать выработку дровосеков и возчиков.Ночью выпало много снега. Погода после сильного мороза стала мягче. Как медведь, пробирался я по сугробам, вокруг штабелей, спотыкался, падал, проваливался в снег по пояс. Перед тем как записать на доске окончательный результат, по три-четыре раза измерял каждый штабель. Даже в аптеке лекарства не взвешивают с такой тщательностью. Ведь это был первый день моей самостоятельной работы. Меня мучило преувеличенное, болезненное чувство долга. Поэтому я взрывал ногами вокруг штабелей и брусьев широкие борозды в снегу. От меня валил пар, как от горшка с супом на плите. Рабочие о чем-то между собой говорили, переглядывались, улыбались. Какая-то коренастая женщина с широкой спиной сердобольно заметила: «Чай, и не поел, бедняжка». Но я только жадно глстал свежий воздух. Лес захватил меня и отпустил лишь поздно вечером.
Весь день вертелся е саженью вокруг дров и брусьев, как неопытная сестра милосердия с термометром вокруг больного. Но, как бы то ни было, задание выполнил аккуратно.
По дороге в контору я наблюдал печальную картину. Хромая женщина понукала свою лошаденку:
— Эй, Вороной, не дури! Тащись, тащись! Зарабатывай хлебушек! Дома пять ртов голодных. Коли упадем посреди дороги — кто их накормит? Эх, мало в тебе силы... хлеб — осока, приварок — осока.. Ну. чего стал!.. Вот тебе, скотина, проклятущий черт! — И женщина вытянула прутом по ребрам лошаденки.
Прут не помог, возница взяла другой. Здоровенное бревно не давало ни лошади, ни саням подняться на отвесный пригорок Женщина, покричав еще, начала перебирать мокрую гриву клячи:
— Эх, милый, знаю, воробей на базаре больше зерна ест, чем ты... Что делать! Война! Лошадок на фронте тоже калечат...—Погладив морду лошади, женщина снова схватила прут. — Пошел, дьявол!..
В контору я вернулся в плохом настроении. Сидор Поликарпович еще работал. Бросив шапку, пригладив мокрые волосы, я протянул ему фанерную таблицу. Мышкин взглянул на нее, потрогал рукой безобразную шишку на щеке, потом приподнялся, иронически посмотрел на меня сощуренными глазами:
— Где это вы так вывалялись в снегу... словно от собак спасались?
- Что за беда! В лесу разве дятел в снегу не вываляется.
— Ко мне ни снежинки не пристало бы.
— Сидор Поликарпович, ведь...
— Я бы прошелся по проезжей дороге, как по тротуару, посмотрел в одну, в другую сторону — и все концы в руках.
У меня забилось сердце. Не бахвалится ли он? О нет! Ведь я своими глазами видел, как виртуозно считал Сидор Поликарпович на костяшках счетов, словно на рояле играл. Можно завидовать ему — удивляться нечему. Может, и глазомер у него необыкновенный. Смерит взглядом штабель дров и безошибочно запишет: столько и столько саженей. Знавал же я Менделя, перекупщика скота. Тому стоило взглянуть на корову, чтобы сразу определить ее вес.
— Сидор Поликарпович, мне еще долго придется бродить по снегу с саженью, пока не научусь...
— Хи-хи-хи! — захихикал Мышкии и откинулся в кресле. — По мне, вы можете бродить сколько угодно, только бы все было правильно подсчитано. К сожалению, сегодня вы допустили ошибку, невиданную ошибку!
— Сидор Поликарпович!—Мне стало жарко.— Это невозможно...
— Возьмем возчиков—их сорок человек. А по-вашему, они справились с работой шестидесяти. Как же так?
— Сидор Поликарпович, если вы не верите... завтра перемерьте. Готов биться об заклад!
— Эх, молодой человек! — сочувственно вздохнул Мышкин.— Меня самого в первый день начальник выругал: «Негодяй, почему так поздно? В селе за девками гонял?» А я еще больше устал, чем вы сегодня. Но уже на другой день сообразил, как надо работать.
В изумлении я уставился на Мышкина:
...— На второй день... и без ошибок?
— Это уж кто как сумеет. Ошибиться можно, только надо знать, в чью пользу. Да, молодой человек, я больше не.ощибался, на второй день меня уже в пример ставили.
—Так быстро? Как это вам удалось?
— Да так, просто хотелось мне есть, пить, приодеться, а вы об этом, должно быть, не подумали.
Вытащив носовой платок, Мышкин начал его складывать и вязать концы. Получился «зайчик».
— По вашей табличке, — повторил он, — сегодня в лесу работали не сорок возчиков, а все шестьдесят. Как это получилось? Дрова, мил-человек, не лекарство. Вы, наверное, не саженью мерили, а на весах аптекарских взвешивали.
— Но...
— Подождите. Церковь — самое святое место на земле. Вы покупаете свечечку, чтобы зажечь ее перед иконой господа нашего Иисуса Христа ради спасения своей души.. За.свечку вы заплатили три копейки, а церкви она не стоит и грошика. Чертовская прибыль! Поняли?
— О церкви судить не берусь! — ответил я с возмущением.— Но здесь, в лесу... Во что обуты мужики? В драные онучи и лапти. Во что одеты? В худые поддевки и, тулупы. А дома у них дети, жены, старики... Как же обсчитывать человека, который живет впроголодь?
Мышкин смял «зайчика» и вытер им нос.
— Что вам их жалеть? Мужик, как только лишняя копейка заведется, напьется и норовит благодетелю своему глаза выцарапать. Так-то, молодой человек!
— А честь... а совесть... а грех... — пробормотал я. Мышкин поспешил с ответом. У него, как в катехизисе, было готово толкование к каждой заповеди.
— Если заводчик жить не умеет, если он мягкотелый да боязливый—ему банкротство на роду написано. А банкротство, молодой человек, — это смерть, и пропадет не он один, а дело свое вместе с собой погубит. Глядишь, десятки, сотни, тысячи без работы остались, без кусочка хлеба... Что о мужиках говорить! Подумайте о хозяевах. Фирмы норовят одна на другую петлю надеть. Ежели бы наши хозяева опасались в ход когти пускать, ни нам бы кренделька, ни рабочему супа, а на-, ших господ живо другие обобрали бы... Эхма, молодой человек, вам повезло! Такого хозяина, как Илья Степанович Крысов, хоть министром сажай! — Мышкин заговорщически прошептал:—Для лопатовцев Илья Степанович царь и бог.. Он себя надуть не даст... все под его дудочку пляшут, да еще благодетелем зовут... Благо-детеяемш большой буквы!
Дрожа от негодования, я решительно заявил:
— Нет, Сидор Поликарпович, я не буду воровать у рабочих заработанные ими гроши.
— Ай-яй-яй! — Мышкик развязал «зайчика». — Вы удивительный мастер все преувеличивать. Я не завидую ни вашему дядюшке-полковнику, ни родителям. Что поделаешь... Пока Илья Степанович не явится, поработаете на месте конторщика Гришина.
Глава VII
Разговор на французском языке. — Преступная, тайна. — Царица — первая шпионка. — Ночь в бараке у рабочих..
Уже второй день сидел я в чуланчике возле кабинета инженера. Кабинет был пуст. Когда я спросил у Михаила Михайловича Дударя, кто этот инженер и каков он из себя, механик коротко пояснил:
— Приезжает тут один субъект. Приедет, посмотрит, несут ли куры в Лопатове золотые яйца. Если несут, едет дальше.
Мышкин завалил меня конторскими книгами, списками и другими документами. Успевай только считать, записывать, переписывать
Удивляло меня одно. В те времена в России все ме-рили дюймами, вершками, аршинами, саженями, верстами. .. А тут в некоторых документах счет вели на метры и километры. Странно, что бы это могло означать?
И вот к вечеру в кабинет инженера вошли два человека Из разговора я понял, что длинный, костлявый и необычайно зябкий—это инженер Михно, а второй — грузный, с густыми рыжими бровями и бегающими глазками — граф Воруинский.
Кабинет был не топлен. Вероятно, никто не ждал инженера. Поэтому Михно оставил открытой дверь в мой: натопленный чуланчик. Изредка он заходил ко мне и заглядывал в бумаги. — Господин инженер, вы должны работать аккуратно, как работают немецкие инженеры. — Господин граф, в этой стране дороги так плохи. .. даже пушки Гинденбурга не в состоянии наступать
Оба разговаривали по-французски. Кого им было опасаться —не меня же, худенького паренька, давно не стриженного! Эти господа преспокойно беседовали, не обращая на меня внимания. Инженер Михно немного заикался — это помогало лучше понять смысл их беседы.
Граф Воруинский говорил высоким голосом, напоминая скорее истеричную базарную торговку, чем высокородного графа. Он пробирал Михно, а инженер, будто школьник, только оборонялся, оправдывался, божился, клялся... Вынув из несгораемого шкафа какие-то бумаги, показывал их графу, доказывал, что в других филиалах компании план экспорта перевыполнен.
— Господин граф, я честно заработал высшую военную награду — железный крест.
Граф Воруинский отступил. Наконец оба, улыбаясь, вышли на улицу.
Из их беседы я узнал, что шпалы и столбы с нетерпением ожидают в Киле. Но это ведь город в Германии! Значит, «Братья Ивановы и компания» под самым носом у царской ставки производят лесоматериалы для врага! Страшно подумать!
Неподвижно уставился я в пол, словно заметил на нем кровавые пятна, оставленные сапогами ушедших. Еще в гимназии некоторые педагоги объясняли успехи Германии густой сетью железных дорог. Немцы легко перебрасывали свои дивизии из сектора в сектор. Гимназист седьмого класса Вертель, сын полковника, как-то важно заявил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56