Чем дальше мы шли, тем меньше шутили. У меня от лихорадки стучали зубы, а перед глазами плескались красные волны. Дома я едва успел снять сумку и разуться, как стал бредить.
Пролежал две недели. В весеннюю распутицу никуда нельзя было отвезти меня, и отец три раза ездил верхом к волостному фельдшеру за лекарствами. Я не мог даже читать. Только слушал рассказы деда и вместе с ним как бы проходил по Саукской, Неретской, Элксненской и Биржской волостям Латвии... Как долог пройденный им жизненный путь!
— Скажи, где у тебя был настоящий дом? — спрашивал я деда.
Дед, словно не понимая, пожимал плечами:
— Уезд большой. Один год мой дом в этой, на следующий — в другой волости...
Я не отставал;
— Нет, настоящий дом... ну, который ты во сне видишь. .. Тот, где ты учился ползать и ходить.
— Эге! — Дед зажимал в кулаке седую бороденку.— Видишь, парень, когда я был маленьким, я страшно орал, хозяевам мешал спать. Поэтому мать таскала меня, как котенка, из одного двора в другой. — Немного поду-мав, он все же сознался: — Правильно, есть такой дом, который мне порой снится. Только не один, как у хозяи-. на, а четыре-пять. Разве ты не понял из наших разговоров, где эти дома? Куда бы я ни шел, где бы ни работал до седьмого пота, всегда возвращался на берега Большой Сусеи.
Я слушал, слушал и решил, что нет в мире места красивее, чем полоска земли между Даугавой и Сусеей. Набравшись храбрости, я спросил деда:
— Ведь там было так хорошо, зачем же вы оттуда уехали сюда, в Белоруссию?
— «Зачем»! — сердито ворчал дед.— Была бы у меня пурвиета брусничника, где хоть баньку можно поставить, никогда не ушел бы с берегов Сусеи.
Бабушка была настроена скептически:
— Не болтай, Юрис, глупостей! Даже кладбище занимает самое малое три пурвиеты. Возьми измерь Мюн-стерское, Кундзенское, Узанское... С одной пурвиетой, так или иначе, давно бы ты попал в могилу или в богадельню.
— Ну, зато на десятине я бы зажил счастливо, как воробей на рыночной площади.
— Дед, почему же ты не купил этой десятины? Оба старика стали говорить самые резкие слова:
— Чтоб они околели, эти бароны, корчмари да кула-, ки! Пока они не околеют, батраку не получить ни пяди. Нигде ни репку, ни стебель конопли не вырастишь. Эх, парень, там у нас земли было столько, сколько под ногтями. ..
Наконец наступил день, когда я, хватаясь за окружающие предметы, как маленький, делал первые неверные шаги. Еще утром нас навестил дядя Давис и, уходя, сунул мне под подушку чудесный подарок — книжку с картинками о разных зверях. Я листал ее дрожащими руками и радовался, что скоро смогу прочесть — ведь, наверное, голова перестанет кружиться.
Вдруг на дворе залаяла собака. Мать, посмотрев в окно, сказала: «Приехал погорелец из Голодаева— надо отсыпать ему торбу овса».
У меня потемнело в глазах, по телу пробежала дрожь. Дверь несколько раз скрипнула, и когда я открыл глаза, то увидел у печки отца моей маленькой подруги Сони Платоновой. Он исхудал, почернел и как будто постарел лет на десять.
— Как Соня?
Платонов, узнав меня, грустно улыбнулся:
— Соня? Ей тоже с каждым днем становится лучше. Я поманил его к себе и быстро сунул ему в руку красивую книжку с картинками, подаренную дядей Дависом:
— Отдайте Соне...
Неужели нужно было сказать Платонову, чтобы он спрятал книжку, словно украденную вещь? Мать заметила /и сердито взглянула на меня. Когда пришел отец, она, разумеется, не утерпела:
— Мальчишка не в своем уме! Подумай-ка: отдал книжку Дависа!.. А если он узнает об этом... разве он тебе станет помогать, как раньше?
Отец тоже посуровел:
— Довольно валяться! Пора начать пасти коров. Я съежился, словно от удара.
С какой тревогой ждал я прихода дяди! Мать не раз повторяла, что, приехав из Витебска, он своим детям подарил какую-то мелочь... А мне... И вот...
Дядя явился на другой день, когда я, пошатываясь, выполз во двор и грелся, сидя у поленницы дров. Я рассказал ему все о Платоновых, начиная с липового чая и малинового варенья и кончая нападением маленькой поэтессы на свирепого пса. А рассказав, закрыл глаза, так как мне казалось, что он за книжку с картинками скажет мне много горьких слов.
Вдруг мою голову окутала борода дяди Дависа, и я вздрогнул, услышав ласковые слова:
— Молодец! За это не могу оставить тебя без награды... Чего бы ты хотел?
Кровь быстрее потекла по моим жилам.
— Дядя, если бы ты... если тебе нетрудно... Сходи к учителю — переведет ли он меня в третье отделение? Скажи: я так хорошо решал задачи...
Уже дядя успел скрыться за поворотом, когда я вдруг увидел на дороге светлоголового мальчика — идет себе, бросает в воздух шапку и свистит. Да ведь это Алеша Зайцев! Как он сюда попал? Ага, идет меня навестить! Я теснее прижался к поленнице: подожди, уж я тебя напугаю! Через минуту, высунув голову, увидел: мальчик уже миновал нашу баньку. Я закричал:
— Алеша, Алеша!
Он оглянулся, посмотрел, кто его зовет, и в два прыжка очутился возле меня:
— Букашка, что же ты?.. — И Алеша сразу начал мне объяснять: — Вот это хорошо, что ты рядом живешь! Теперь уж мы с тобой когда-нибудь сцепимся! Только не забывай: не хватайся за одежду — одежду нужно беречь. Но я знаю, ты честный.
— Что ты тут делаешь?
— Разве не слыхал? — удивился Алеша. — Нанялся к Шуманам пастухом.
— А как со школой? Кончились занятия?
— Нет. Да много ли ребят там осталось! Все уже ушли в пастухи. В первом отделении пять-шесть, во втором—тоже немного, только в третьем отделении еще все потеют — готовятся к экзаменам. Ну и дерут же их! Митрофан Елисеевич совсем доконает их этими «ять».
Я поразился:
— И в первом отделении мало учеников? А что говорит Зинаида Ивановна?
— Зинаида Ивановна? — Алеша свистнул. — Зинаиды Ивановны больше нет: батюшка Онуфрий доказал инспектору, что она совсем не годится для школы. И уже перегородка разобрана.
— Но что об этом говорят люди?
— Старики жалеют Зинаиду Ивановну: с каждым она умела поговорить... Ученики потихоньку плачут, а Митрофан Елисеевич—этот-то рад... — И, пригнувшись ко мне, Алеша зашептал: — Знаешь, у нее брат арестован. Тоже был учителем. Ну, Митрофан Елисеевич стал к ней придираться, а Зинаида Ивановна сказала ему прямо в глаза: «Лучше идите с батюшкой Онуфрием служить в полицию — там вам скоро медали навесят».
Мне показалось, что солнце померкло и тучи заволокли все небо. Вспомнился тот вечер, когда Алеша, чуть не проглотив со страха мел, скрылся из класса и оставил меня одного с учительницей. Так вот почему Зинаида Ивановна была такая грустная и сердитая! Видно, она только что получила печальную весть о брате. Мы помолчали, потом я спросил:
— А тебя переведут во второе отделение?
— Не знаю... Думаю, переведут. Как же иначе?.. Э, да пусть делает что хочет!.. — И Алеша, подбрасывая шапку, отправился дальше к Шуманам.
Во время обеда отец был особенно угрюм:
— Сегодня побывал у Каулиней. Лиене жалуется, что Давис снова куда-то исчез в самое горячее время. Люди пахать готовятся, хомуты чинят, а этот... И она думает— опять из-за нашего Букашки... Ну, ты тоже берись завтра за работу! Школами сыт не будешь.
Я сидел тихий и задумчивый.
— Пусть еще денек отдохнет, пока совсем не встанет на ноги, — проговорила бабушка.
На другой день я уже срезал для своего стада хворостины. Сияло солнце, заливались жаворонки, прыгали козявки. Тут же рядом носилась Зента. А мне не хотелось ни радоваться, ни смеяться. Я думал о Зинаиде Ивановне, о Соне; жизнь бедняков — как поле, поросшее репейником: он их колет и царапает.
— Э, парень, ты соскучился по дождю?
Я быстро провел ладонью по глазам и вскинул голову. Неужели дядя Давис думает, что я способен плакать?
— Не горюй! Сначала, правда брыкался": нужно, мол, подумать и поразмыслить.
— Дядя Давис, ты не напомнил учителю о том, как я задачи решаю?
— Сказал, но он только пробурчал: «Считает он средне, ничуть не лучше других». Но потом вспомнил: «Ага, Букашка знает наизусть все слова с буквой «ять».
— Он переведет меня, дядя? — все еще сомневался я.
— Переведет! — Дядя хлопнул меня по плечу.
За спиной осталась тяжелая, мрачная зима, принесшая мне столько огорчений. А впереди ожидалось еще много таких же мрачных дней, если захочу учиться. Чуть слышно вздохнув, я сжал кулаки:
— Надо выдержать!
Часть 2
Глава I
Суровые молитвы. — Веселея весна. — Прогулка маменькиного сынка. — «Нет на свете справедливости!»
В зимнее время дядя Давис, бывало, поздоровавшись со всеми и обогревшись, рассказывал анекдоты о священниках, дьячках, о глуповатых свадебных гостях, под-выпивших участниках похорон и веселых поминках. Бабушка, правда, бранилась: негоже слуг божьих хулить, всемогущий может не на шутку рассердиться. Однако и она вместе со всеми смеялась до слез, до колик в боку. У дедушки на длинные зимние вечера был тоже припасен целый ворох всяких сказок и бывальщин, которые вряд ли привели бы в восторг и порадовали владыку владык и царя царей.
Отношение отца к богу было довольно трудно опре-делить, так как отец с каждым годом становился все угрюмей и молчаливей. Во многих домах нашей колонии Рогайне в воскресенье по утрам всегда читались предлинные молитвы. Но у нас часто, особенно летом, случалось и так: кто зароется поглубже в сено, чтобы
отоспаться за целую неделю тяжелого труда, кто убежит на рассвете в лес по ягоды да но грибы. В таких случаях отец, нерешительно теребя бородку, говаривал:
— Какие уж тут молитвы! Ставьте на стол завтрак! После этого бабушка без особых препирательств клала обратно на полочку свои потрепанные молитвенники.
Но были такие молитвы и песнопения, на которых все присутствовали и никто не смел зевнуть или молвить лишнее словечко; лица у всех становились строгие, словно окаменевшие. Бывало это весной, перед началом сева.
На обработанные поля возлагались все надежды: будет хлеб или не будет? Рожь на нашей земле давала плохие урожаи; ее сеяли мало. Разумеется, капуста, брюква и свекла не спасали нас от нужды, хотя, может быть, бабушка, высевая семена в парничках, бормотала про себя молитвы. Когда же дедушка объявлял: будем сеять овес или ранний ячмень, бабушка созывала всех — больших и малых.
После духовных песен и чтения «Отче наш» она, сдвинув очки на лоб, начинала громко читать свою молитву, все время обращая вверх суровый взгляд, словно боженька с чердака дома слушал ее, припав к потолку. Хотя у бабушки в руках был молитвенник, мы все знали, что таких требовательных и повелительных слов нет ни в одной священной книге. Все громче и громче высказывала она наши просьбы богу: пусть градовые тучи рассеются в воздухе, как пух одуванчиков; пусть солнце палит пустыни и моря, а не полоски, засеянные льном, горохом и ячменем; пусть дождь поливает вдосталь, а что окажется лишку, пусть унесется в Днепр, в Двину и в другие реки; пусть мыши и черви грызут каменные скалы, а не плоды нашего тяжелого труда...
Это была страшная молитва, это были сердитые, яростные слова, и наши сердца вторили им. Однажды во время такой молитвы вошел дядя Давис, и я заметил, что на его лбу появились глубокие складки. Когда позже все разошлись, дядя с грустью взял бабушку за руки.
— При чем тут бог!.. Нужен навоз! Удобрения! Шуманы не просят ни бога, ни черта, а у них зёрна в колосьях всегда как бусы. У вас же — рос на полях репейник и будет расти...
Бабушка тихо отвернулась и назидательно вымолвила:
— Богатый поступает как хочет, бедный — как может...
Весной 1913 года бабушка поехала к каким-то дальним родственникам и, заболев, пролежала там несколько недель. Перед тем как сеять овес, отец пробовал сам заявить богу о наших нуждах и желаниях; но у него не получалось так складно, как у бабушки: не было ни той силы, ни требовательности, не было ее воодушевления. Поэтому пришлось только удивляться, что после такой молитвы наступили чудесные, погожие дни: солнце, тучи и ветер полностью подчинились желаниям и воле человека. Если пахарь вечером ложился спать с мыслью: «Хоть бы побрызгало», — глядь, на другой день в окна стучат капли освежающего дождя. Лишь взоры людей обратятся к небу: не покажется ли где розовый просвет— южный ветер тут как тут и дует, пока края неба посинеют и перед солнцем откроется дорога к большим и малым пашням и лугам.
Что за радостные были дни, когда на тощих лугах заблагоухали клевер и сочные травы! Стебли ржи все утолщались, намереваясь состязаться с озерным тростником. Когда бабушка наконец вернулась из своей неудачной поездки, дедушка ее поддразнивал:
— Послушай, мать, не кажется ли тебе, что на небо взобрался Давис Каулинь и, не скупясь, бросает то солнечные лучи, то дождевые струи?
Здесь нужно пояснить, что дядя оставил свой неблагодарный клочок земли, который назывался хутором, и прошлой зимой переехал со всей семьей жить и работать в Витебск. Нам казалось, что Давис Каулинь уехал куда-то за высокие горы и широкие моря — такими одинокими мы временами чувствовали себя без его смеха и шуток.
Бабушка утерла глаза:
— Бедняга, зря он поторопился искать счастья в дру-гом месте. Разве теперь не накормил бы вдосталь жену и детей?
Одному, пожалуй, мне не по душе была такая по-
года. Этой весной, когда наше маленькое стадо лениво щипало траву на лужку, когда даже шаловливый Барон, -наш бычок, озорничал только изредка, благодаря тому, что все росло так обильно, домашние решили: маленькая Зента вполне заменит Роба. И вот мне изо дня в день приходилось тащиться с дедом па Заячье болото, что неподалеку от хутора Шуманов: там мы копали канавы, вырубали ольховый и ивовый кустарник, корчевали измокшие пни и гнилые коряги. Беда.
Иногда я поглядывал на Зиедалю и Толэ. Они паслись себе на одном месте, словно их кто привязал. Да и куда им торопиться, когда тут же, у морды, трава по колено и еще цветы в придачу! Эх, кабы Я остался пастухом, мог бы читать, писать и считать! К тому же восьмилетней Зенте новые обязанности принесли много неожиданных горестей и мук: по утрам приходилось рано вставать, мочить ноги в холодной росе, целый долгий день проводить на пастбище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56