Никогда в жизни не видел я артистов и все же обрадовался, решив, что сни не похожи на простых смертных. Нечего удивляться, что так хорошо сошло: эту басью я повторил по дороге самое малое раз пятьдесят.
Учитель спросил меня, чего бы я хотел. Как жаль, что я не обдумал ответа... Мне бы попросить книгу для чтения — у нас на троих учеников приходилась одна книга. А я показал пальцем на Афа-
насия Шмуратку и тут же осекся. Разве жалоба поможет? Этакий разбойник возьмет да прибьет так, что и не поднимешься. Но молчать нельзя, а голова пуста, со» всем пуста, и я сказал со вздохом:
— Прошу перо...
Наступила первая перемена. Афонька Шмуратка, тупо улыбаясь, приближался ко мне... Я бросился к двери, перескакивая через парты, и вылетел во двор. Во вторую перемену мне не повезло: я так проголодался и устал, что даже опасность не придала резвости моим ногам. Шмуратка прижал меня к столу и стал медленно сгибать в колесо — на этот раз ему некуда было спешить.
Андрюша Добролюбов двинулся ко мне на помощь, но Альфонс, растопырив свои толстые руки, загородил ему дорогу. Как неуклюжий медвежонок, завозился он с Андрюшей и помешал ему выручить меня. А Алеши Зайцева и Яши Ходаса, как назло, не было в классе.
Вдруг мне пришла в голову великолепная мысль, и я закричал:
— Дам тебе медового дерева!
Шмуратка согнул меня еще несколько раз, потом, отпустив, спросил, что это за медовое дерево. Я отвел его в сторону и, вытащив кусочек паслена, велел пожевать.В наших местах паслен попадается редко, и потому вряд ли кто из школьников знал о нем. О Шмуратке и говорить нечего.Афонька взял у меня веточку, недоверчиво повертел ее, затем понюхал и неуверенно спросил, не умирают ли от этого. Вместо ответа я сунул в рот кусочек паслена и стал его грызть. Афонька покачал головой, но поддался соблазну и начал, как кролик, грызть веточку паслена.
Ого, сладко! Афонька зажмурился и спросил, не дам ли я ему еще несколько кусочков.Я объяснил, что эти веточки очень дорогие, присланы из-за границы. Но, так как Афонька неплохой парень, я согласен дать ему целых три, только с одним условием: Афонька проделает с Альфонсом Шуманом то же самое, что со мной, — согнет его в колесо так, чтобы тот раз десять заорал. Сначала Шмуратка и слышать ничего не хотел: Альфонс, оказывается, обещал ему хлеба с медом, а он не дурак, чтобы отказаться.
Наконец я убедил его, что можно получить двойную выгоду, если сгибать самого Альфонса до тех пор, пока тот не отдаст весь хлеб с медом.Шмуратка поблагодарил за совет и очень обрадовался. Но тут перемена кончилась, пришлось ждать следующей.
Думаю, что за все время существования школы не бывало подобного события. Оно произвело впечатление совершенно такое же, как если бы в класс внезапно вошел человек без головы или если бы мы с Шуманом обнялись и расцеловались. Афонька Шмуратка подошел к неприкосновенному барчуку и согнул его в колесо.
Ну и взвыл Альфонс! Могу поспорить, выл он не только от боли, а еще и от неожиданности, от страха и злобы. Шмуратка продолжал свое дело, пока даже такой олух, как Альфонс, не догадался, что криком силы противника не убавишь, и начал предлагать ему всякое добро. Шмуратка честно выполнил уговор. Я подсчитал: Альфонс принимался орать раз восемнадцать.
Когда Шмуратка, откусывая большие куски, уплетал хлеб с медом, добытый таким необыкновенным способом, а Альфонс на скамейке всхлипывал, как побитая собачонка, я осмотрелся, нет ли поблизости Зильвестра из нашей Рогайне, и, подойдя к Альфонсу, сказал:
— Ну что, видал? Я околдовал Шмуратку и приказал ему намять тебе бока. Это только начало. Если ты еще раз попробуешь кого-нибудь натравить на меня, то пиши свое последнее прощальное письмо. Ты не думай, я не простая Букашка — я хожу во тьме мимо Варесского болота, мимо сарая Зудрагов и мимо Загожского кладбища! И каждый раз здороваюсь со всеми призраками и нечистью... И еще... Если ты, негодяй, — продолжал Я, — снова вздумаешь оговаривать меня у себя дома, я напущу на тебя всякую хворь! Смотри, сегодня же скажи своим, что наврал и что я не нападал на тебя и не мучил!
Никогда не встречал такого жалкого труса! Я долго говорил, гораздо дольше, чем рассказываю теперь. Как только Альфонс увидел, что, кроме силы денег, появилась еще какая-то ему непонятная другая сила, он за-: дрожал как осиновый лист и стал божиться, что вовек не тронет меня. Более того, он пообещал дать Шмуратке
котлету, чтобы тот в трудную минуту защищал меня.На это я гордо ответил: «Обойдусь собственными силами! И троим таким, как Шмуратка, со мной не справиться!»
Тогда бедняга попросил совета, как быть с домашними. Он вовсе не говорил, что у меня в руках был шкворень. Про шкворень мать сама придумала.Я заявил: пусть делает как хочет, только он должен непременно признаться дома во лжи. Альфонс взмолился: на что это будет похоже, если теперь сказать домашним, что вообще ничего не произошло! Я стоял на своем.
Тут Альфонс вытащил из своей школьной сумки сверток, в котором был хлеб с мясом и хлеб с медом. Я подивился: ну и обжора! Развернув сверток, он оглядел еду жадными глазами и дрожащей рукой протянул мне самое вкусное — хлеб с медом.
Искушение было велико. В желудке урчала целая стая голодных волков, и если бы я не закрыл глаза, то едва ли удержался бы, чтобы не вонзить зубы в предложенный хлеб. Я сознавал, что должен закрепить победу, а не то опять начнут сгибать в колесо, и тогда уж ничто не спасет меня. Я взял хлеб с медом спокойно — по крайней мере, у меня не дрожали руки, как у сытого Альфонса, — отворил дверцу печки и швырнул толстый ломоть в золу.
После этого я гордо повернулся И сел на свое место, не взглянув на Альфонса.Но голод не желал считаться с моим мужеством и отомстил мне так же, как я отомстил своему врагу. На большой перемене мне не оставалось ничего иного, как жадными глазами смотреть на товарищей. Какую бедность увидел я! Уж у меня бывал скудный обед: ломоть хлеба, творог, соленый огурец, картошка... А сейчас я заметил: мало кто ел творог, мало у кого положен на хлеб кусочек копченого сала величиной с бобинку— у большинства конопляная толчонка, селедка или печеное яблоко.
Двое очень важничали: Андрюша Добролюбов с треском раскусывал жареный горох, словно стрелял из пистолета, Алеша Зайцев долго размахивал маленькой щукой, прежде чем съесть ее. Некоторые просто ма-
кали клеб в соль и запивали холодной водой, зачерпнутой в ушате.Почему ты не обедаешь? — спросил меня Яша Ходас, мой маленький друг из первого отделения.
Было стыдно сознаться, что ушел из дому с пустыми руками. Поэтому я сказал, будто в дороге на меня на-пали злые собаки: пришлось скормить им весь хлеб, иначе от них не отбиться и не убежать.
— С собаками шутки плохи, — ответил Яша и дал мне ломтик хлеба: — На, ешь.
Я чувствовал себя неловко — ведь у него самого оставалось немного. Но Яша не слушал моих отговорок.
Я знал о так называемом «голодном» хлебе, в который примешивают мох, опилки и всякие листья. У нас нарочно хлеб передерживали в печи, пока корка не обугливалась. Нам тоже редко приходилось есть свежий хлеб: мол, свежим не насытишься. И все-таки мы ели настоящий хлеб. А Яшин «голодный» хлеб был очень горький и колол горло, будто в нем запечены мелкие иголочки.
— А с чем он — с мякиной?
— Сегодня с мякиной, — ответил Яша. — Но моя мать не как другие — она умная. Наши соседи, с осени едят чистый хлеб, а к весне им есть нечего; а моя мать один раз печет хлеб с льняным семенем, другой — со свеклой, третий—с мякиной. Поэтому нам хватает до нового урожая, да и ешь его с большей охотой, когда каждый раз подмешано что-нибудь другое.
Я посмотрел вокруг — какой же хлеб едят те, чьи матери не такие умные, и увидел, как мало хорошего хлеба у наших учеников. У большинства были какие-то лепешки из всякой всячины. Кусочек хлеба, данный Яшей, был невелик, но стало веселей и теплей на душе.
Глава XI
Испорченные башмаки. — Знаменитый батюшка Онуфрий — И будешь дурацким!» — Слезы, которыми можно вымыть класс. — Маленький Яша дрожит и трепещет.
С кого дня мы с отцом долго были не в ладу. На-верное, домашние упрекнули отца, что из-за него мал. чишка убежал в школу как полоумный. А дедушка пошел на хутор Шуманов разузнать, что же, наконец, случилось в школе.
Шуманы говорили об испорченности молодого поколения, которое благодаря школе сбивается с истинного пути. Дедушка спросил, что натворил их Альфонс: ведь он учится уже третий год. За своим внуком Робом он пока ничего не замечал, да и ходит он в школу всего первый месяц. В ответ на это ему буркнули, что от природы порядочный человек может годами прожить по соседству со змеями — и ничего. А уж кто родится с дурным и подлым сердцем, того и ангелы не исправят... Так они и не пришли ни к какой ясности. Когда же дедушка заикнулся о долге, Шуманы никакой отсрочки не дали: строго наказали платить в срок.
Наши понимали, что это из-за меня. Конечно, было бы куда легче отдать долг после Нового года, да что поделаешь. .. Придется раньше времени за полцены продавать еще не откормленного Эрцога, а может быть, и Толэ, если только не удастся занять денег.
— Хотя бы знать, какое преступление совершил малец!— ворчал про себя дед, садясь ужинать. — Какое зло могла причинить сыну богатея такая букашка? — Он пожимал плечами. — Должно быть, все же провинился в чем-то.
Меня больше никто не спрашивал об этом, а я, сам не знаю почему, упрямо молчал.
Шлепая стоптанными постолами, к столу подошла бабушка. В глазах у нее мелькнул задорный огонек:
— Плюньте на Шумана!
— Что ты, мама! — Отец заерзал на скамейке. — На раскаленное железо не плюют.
— Утром к нам заходил Казимир Важуль...
— Опять со своими побасенками? Бабушка спрятала руки в переднике.
— Петер, меня так и тянет угостить тебя оплеухой! Выслушай до конца. Важуль обещал выручить нас до рождества и без всяких процентов. Ну, если он не наскребет сполна в своем кошельке... Поговорю еще с Альбиной Залит. Мне-то она не откажет.
— Не откажет, да. Но и у нее карманы с прорехами... а полтинником нас не спасешь.
— Загляну еще к Зильвестрам...
Отец заскрипел зубами и всем телом навалился на стол.
— Как нищие... от одних дверей да к другим.
— Не дури! В нашей жизни всякое бывало! — Бабушка сердито посмотрела на отца. — Что же, коли тебе здесь невтерпеж, вернемся в Прибалтику под баронский кнут.
— Никогда, никогда!..
— То-то...
Прошло еще несколько дней, погода совсем испортилась. Дули холодные ветры, моросил мелкий дождик, изредка выпадал снег. Тогда мать мне посоветовала:
— Обуй, сыночек, башмаки, что я тебе подарила. А то как бы не простудиться в постолах.
В самом деле, ноги мои постоянно были мокрыми, и меня мучил насморк. Дольше ждать нечего. Я живо забрался на чердак клети, бросил ласковый взгляд на три сундучка и, посвистывая, схватил свою драгоценность. Радость моя была бесконечна: наконец-то избавлюсь от насморка и ноги больше не будут зябнуть!
Когда я схватил башмаки, завернутые в бумагу, мое сердце сжалось в предчувствии большого несчастья: бумага была разорвана. Развернув сверток, я побелел, на глазах выступили слезы; подумать только — какие-то мыши или крысы обгрызли носки моих башмаков!
Я был близок к отчаянию. С таким нетерпением ожидал каши, все сало истратил на башмаки, и вот что из этого получилось!
Букашка снова попал в беду.
Что делать, что сказать домашним? Я не смел явиться им на глаза с такими башмаками. Не сознаться ли маме? Нет-нет! Конечно, она не упрекнет меня ни единым словом, никому не заикнется о беде. Но на ресницах навернутся слезы... Боже мой, мамины слезы обожгут меня, как та страшная серная кислота, о которой я не-давно слышал. Нет-нет, маму не надо огорчать.
Лоб покрылся липким потом- вот не везет, будто кто-то проклял! Однако делать нечего. Я сбросил постолы и обул свои злополучные обгрызенные башмаки. Штаны мои и так уж низко свисали, а я спустил их еще ниже, чтобы домашние не заметили беды, пока я сам не при-шел в себя.
- Ну что, не жмет? — сочувственно спросила мать.
— Нет, как раз, словно влитые! — радостно ответил я, но у меня было такое чувство, что на мои плечи навалился тяжелый камень. — Слышишь, как скрипят?
— Да, сынок, ты еще можешь в них пофрантить. Только не забывай: мать сберегла эти башмаки для тебя, не огорчай ее. Покажи-ка, как они выглядят.
— Некогда, мама... я сейчас.. . Вот буду уходить... обязательно...
Эх, какая ходьба в таких башмаках! Как ни выбирай место посуше — сколько грязи на дороге, столько и в башмаках. Ноги мерзли хуже, чем в постолах.И, как назло, в школу приехал в тот день учитель «закона божьего» — батюшка Онуфрий. Когда он являлся, все события приобретали совсем другой оттенок, чем в обычные дни.
Жил он в шести верстах от Аничкова и к нам наезжал раз или два в неделю, но бывали и такие несчастливые недели, в которые посещал нас раза по три. И никто не знал, когда он налетит словно коршун, поэтому приходилось всегда быть наготове.
Батюшка Онуфрий — высокий мужчина лет сорока, с длинными рыжими волосами и пышной рыжей бородой. Думаю, что его борода мало чем уступала бороде дяди Дависа. Представительный, в темно-синей рясе, напоминавшей длинную юбку, с золотым крестом на животе, он казался великаном.
Позже я видел много всяких священников, толстых и худых, высоких и маленьких, но все они были с каким-нибудь изъяном. У одних одежда в отвратительных пятнах, у других ногти вросли в мясо, как у откормленных свиней копыта. А такого видного попа, как батюшка Онуфрий, никогда не встречал. Каждая складочка и каждый шов его рясы были тщательно выглажены. В кармане всегда лежал гребень, которым он часто взбивал свои пышные волосы; при этом подымал руку так, точно она была из фарфора.
С лютеранами и католиками отец Онуфрии не занимался. Должно быть, относительно этого существовал циркуляр Мы были обязаны сидеть в классе вместе со всеми, ко не смели вынуть из сумки книжку или тетрадь. Мы почти завидовали православным: они чем-то зани-
мались, перед ними лежали книги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56