«Весь доход в пользу нуждающихся гимназистов».
Я усмехнулся: ну, я-то теперь свободен от унизительной опеки «дамского комитета»!
Часть 3
Глава I Безжалостно студеная зима. — Молитвы пани Ядвиги.
Зима на белорусских берегах Двины из года в год зло шутила над людьми, носившими худую одежду, по-ношенную обувь и облезлые шапки. Вдосталь помучив жителей серых деревень и городских окраин, она все же выпускала на улицы, на дороги и поля оттепели с легкими туманами. Пусть людишки переведут дух, пусть они схоронят тех, кто оказался послабее, кто умер в свирепые ночи, пусть ребятишки слепят снегурок и построят снежные крепости.
Новый, 1916 год привел за собой особенно злую зиму — бесконечно долгую и безжалостно студеную. Губернская газета утешала читателей, что такая же зима была и в начале прошлого века. Тогда тоже под стрехой находили замерзших птиц. Газета ободряла: зато, мол, весна в тот год была на редкость хорошей, солнечной и цветущей. Итак, потерпите: грозного деда-мороза и в этом году прогонит веселое пение жаворонков. Настанет день, когда даже у детворы из темных подвальных квартир запестреют в руках подснежники, одуванчики, ромашки.
А пока многие тысячи жителей Витебска вынуждены были страдать и терпеть.В эту зиму я жил у одного доброго знакомого, кожевника Тараканова. Кожевнику принадлежали две комнатенки, разделенные тонкой дощатой перегородкой. В первой были широкие полати. Здесь спали «сам» и «сама», подросток-сын и дочь. Во вторую Тараканов впустил семью польских беженцев из Ченстохова — пани Ядвигу с малышами. В перегородке была когда-то дверь, но ее еще до войны выломал захмелевший гость. Дверной проем завесили такой реденькой материей, что для любопытных глаз, почитай, ее вовсе не было.
Но обитатели этой квартиры ничего и не скрывали друг от друга. Все у нас было на виду.
Как обычно, семья Тараканова расходилась спозаранку. Отец вместе с сыном — в дубильню, дочь — в начальную школу, мать — на работу без адреса. Не угадаешь же заранее, где потребуется вымыть пол, где ощипать гуся, где зарезать теленка...
Пани Ядвига работала дома на швейной машине — на кого зимой оставишь детей? Заказы доставала ей старуха крестная.
В обеих комнатушках было холодно. Казалось, что мороз проникает со всех сторон. Дверной наличник и потолок у наружной стены покрылись зернами инея. Окна обросли ледяными струпьями.
Я съел на завтрак ломоть ржаного хлеба, кусок селедки и головку лука. Соседка сострадательно покачала головой:
— Пан Роберт, у вас уже вторую неделю одна и та же еда.
Сочувственные замечания молодой женщины по поводу скромного завтрака я слышал не в первый раз. Она воображала, что юноше, еще недавно учившемуся в гимназии, полагается пить кофе или шоколад, есть жаркое и белые булки с изюмом. Ядвига долгое время зарабатывала свой хлеб в богатых домах — то как швея и горничная, то как прачка и стряпуха. Оттого в ее представлении слово «гимназист» было связано с чистым бельем, отменными кушаньями и господскими манерами. Часто она, сама того не зная, возбуждала во мне неприятное чувство, называя меня «паном» или «панычем».
— Сходили бы, паныч, к друзьям, — продолжала Ядвига, подавляя вздох. — Они вас, по крайней мере, покормят.
— Ах, пани Ядвига, — сказал я с притворным испугом,— не вводите меня в грех! Стоит подольше воздержаться от излишеств в еде, и я приобрету стройную фигуру и поэтическую бледность.
Соседка проворчала: «Гордый, что твой граф...» — и вернулась к детям. А я еще теснее нахлобучил шапку, застегнул шинель на все пуговицы, укутал колени полосатым одеялом и сел на пустой ящик. Осторожно раскрыв «Воскресение» Толстого, я сразу перестал замечать все окружающее.
Швея кутала детей во всевозможные одежки и размышляла вслух: «Как может книга согреть человека?».
Конечно, холод остается холодом. Услышав слова пани Ядвиги, я поежился. Но на помощь, как и всегда, пришло воображение. Я вспомнил рассказы о революционерах, осужденных на каторжные работы в краю вечной мерзлоты, книги о жизни путешественников по северным морям, где стены кораблей обледеневали даже изнутри... В квартире кожевника холодно, но в ней все же несколько градусов выше нуля. Не замерзнешь. И цинга тоже не угрожает, как открывателям далеких земель. А мой отец и другие солдаты? На фронте — вот где настоящий ад! В такую стужу солдаты сидят в мерзлых окопах, а над ними с ьоем проносятся снаряды и жужжат рои пуль.
И все-таки неприятно, что не удалось найти работу. На ржаном хлебе, луке и селедке можно бы протянуть долгие годы, но и для этого нужен заработок. В легендах, правда, говорится, что пустынники питались пчелиным медом и акридами. Но ведь я жил в городе, где больше ста тысяч жителей. И не было в нем ни акрид, ни бесплатного меда. К тому же мне с четырехлетнего возраста строго внушали:
«Ни один порядочный человек не сидит без дела, мальчик. Подмети комнату! Присмотри за курами, чтобы не поклевали огурцов! Снеси отцу воды напиться!» Нужно найти работу! Я глянул на свою изношенную шинель. Нет, в такую стужу в ней не сунешься на улицу; сиди уж там, где застал тебя резкий северный ветер.
— Пан Роберт, дайте, пожалуйста, спичек! Машинально нащупав в кармане коробок, я отдал
его соседке и опять склонился над книгой. Вдруг до сознания дошли слова Ядвиги:
— Владек, ты уже согрел пальчики, пусти к лампе сестренку... Франя, осторожней, не урони стекло.
Я медленно закрыл книгу. В соседней комнате дети по очереди грели у лампы тонкие, окоченевшие ручонки. Наставив малышей, как вести себя с огнем, мать стремительно бросилась на колени. С ее губ сорвался поток необычных молитв.
Мне невольно вспомнилась бабушка. Вот так же и в ее молитвах было больше упреков и угроз, чем смирения и покорности. Ядвига поминала то бога-отца, то бога-сына. Но чаще всего — Ченстоховскую богоматерь. Резко упрекала она матерь божью за то, что та никогда по-настоящему не выслушала Ядвигу Лужинскуго... Сжолько слез было пролито ею в ранней юности, до войны... Еще ребенком она нашла в кустах акации фарфоровую куклу и начала горячо благодарить матерь божью за такой чудесный подарок. Но не успела девочка отблагодарить силы небесные, как вдруг выскочила, словно сумасшедшая, пани помещица, вырвала из рук Ядвиги куклу, обругала девочку воровкой и дала затрещину. Й так всю жизнь: если богоматерь и посылала что-нибудь, то сейчас же отнимала. Когда Ядвига выходила замуж, у мужа была неплохая лошадь. Еле сыграли свадьбу — в ту же неделю лошаденка околела.
Не двигаясь, вслушивался я в молитву. С фанатическим увлечением рассказывала беженка о самых сложных событиях своей жизни, о которых в другой раз не поведала бы никому. Я застыл в изумлении, услышав, что только Владек — сын Ядвиги Лужинской, а Франю, чужую девочку, она нашла на краю пыльной дороги. Она даже не знала, польский это ребенок или еврейский. Снаряды немецкой тяжелой артиллерии проносились над головами беженцев, и Ядвига, ни минуты не раздумывая, спасла плачущую девочку.
Кончая молитву, женщина в исступлении закричала:^ — Пресвятая богоматерь Ченстоховская, где ты ходишь? По квартирам богатых? Им в хоромах и без тебя хорошо. Зайди к бедной вдове, зайди... Муж мой Стани-
слав погиб в Августовских лесах. Зайди и взгляни сама на моих маленьких ягняток! Видишь, как съежились они... как грошовые крендельки, как сосновые шишечки. Они замерзают! Где это видано, чтобы мать согревала детей у лампы? ..
Швею остановил кашель, долгий и сухой. Это было напоминание о гнездившейся в груди опасной болезни. Кашель только задержал молитву, остановить ее не мог бы никто.
— Милая матерь божья, дева Мария, мне от тебя много не нужно. Станислав убит — ты его не оживишь. Но куда сегодня Пропала моя крестная Марина? Ты не должна насылать на нее болезнь. Кто тогда принесет мне работу? О чудотворная, пресвятая матерь божья Ченстоховская, почему ты не замечаешь мук людских? Зачем ты нас послала в этот мир, если не можешь дать нам хоть раз в день горячего супа? Ну хорошо... я обойдусь без супа, мне хватит куска сухого хлеба, а малыши... Посмотри хоть на их личики — они желтые, как воск!
— Мам, лампоцка...
— Отстань, Владек... Что с лампочкой?
— Лампоцка пустая...
Ядвига поднялась, потрясла лампу, протяжно прошептала:
— Пуста... Керосина ни капли. Аминь.
Мои колени, обернутые одеялом, начали согреваться.
— Пани Ядвига, — сказал я вставая, — укутайте детей на часок.
— Пан Роберт... — Глаза швеи засияли. Я вышел из квартиры.
Глава II
Четыре украденных полена. — «Шуба — это дело моды и вкуса». — Благодетель с большой буквы. — «В хозяйстве и ржавый гвоздик пригодится».
Во дворе сгрудились под одной крышей небольшие чуланчики. Жильцы старого дома держали в них дрова и разный хлам.Таракановы, как и многие другие, не закрывали свой чуланчик. Дров там, пожалуй, с возок, а может быть, и того нет. Возвратясь вечером домой, хозяева хоть чуточку протопят старую, облупившуюся печь. Но что бы сделать сейчас же, немедля?
На кривом гвозде, вбитом в стену, висел мешок. За короткую свою жизнь мешок этот испытал немало превратностей судьбы. Сначала в нем хранили удобрения, „затем он перезнакомился с картофелем, кочанами капусты, опилками... Я сунул мешок за пазуху и вышел на улицу, еще сам не зная, куда направиться. ".'. В. сумрачных комнатках Таракановых порой казалось, что вся жизнь кругом оледенела, а люди от страха залезли в свои лачуги, будто ожидая наступления нового ледникового периода. Вопреки этим недобрым предчувствиям, улица по-прежнему была полна народу. Правда, в такой мороз не встретишь дам в шляпах и дорогих шубках, не видно ни комнатных собачек, ни нянюшек с детьми в красивых саночках. Большинство прохожих в заплатанной одежде, их небритые щеки заросли густой щетиной.
Мороз так и искал дыр в одежде. В рукава моей шинели проникал резкий холод. Согнув руки, я с силой потер локти о бока.Вот беда! И мороз донимает, и думы —мрачнейшие думы вдруг больно сжали голову. Что же дальше? Из кармана уже последние медяки выкатываются... Да, не повезло и рабочему кружку и мне. Занимались с месяц... И вдруг ни с того ни с сего налетает хозяин, слюной брызжет: «Что-о? Знаем мы ваши кружки: с азбуки начинаются, листовками кончаются! Раз не по закону, значит, против закона! Прекратить — и все! Чтобы спокойней было и вам, и мне, и царю-батюшке!»
Тихон отменил занятия, а мне на ухо: «Выяснить надо, кто язык распустил. А потом опять начнем, только на другой квартире».Времена суровые. Все кругом шатается-колышется, Кто теперь надеется на «потом»?
Ноги сами понесли меня к высокому дощатому забору, на котором чернели большие, угловатые буквы: «Склад дров и прочих лесных материалов Андрея Егоровича Бозыдина».
Большие въездные ворота на замке, а вход в маленькую калитку был чем-то вроде лотереи для «посторонних лиц». Дворник — еще куда ни шло. Тот только ворчал: «Пошли вон, чертенята! Придет управляющий — задаст и мне и вам». Зато дворничиха, долговязая, как городовой у собора, хватала, не говоря ни слова, метлу и норовила попасть по икрам. Хотя дровяной склад Бозыдина и был местом, полным опасностей, мальчишки и девчонки с корзинками и мешками в руках всегда мечтали прорваться туда. Здесь постоянно пилили, кололи и складывали в красивые поленницы осиновые, еловые и березовые дрова, распиливали бревна на доски, обтесывали столбы, строгали рубанками дверные косяки и оконные рамы. Много находилось охотников набрать хотя бы корзину стружек и кусков коры. Часто за это попадали в переплет, зарабатывали тумаки и оплеухи, лишались своих мешков и корзинок. Некоторые рабочие и то покрикивали на добытчиков опилок и стружек. Ведь и у них дома дети, больные матери ютились в промозглых и холодных каморках.
Я протиснулся в калитку. Словно броня, покрывала меня сизая гимназическая шинель. В ушах не смолкали всхлипывания бледного Владека и писк худенькой Фра-ни: «Лампоцка пустая... лупкам холодно...»
Двор был тих и пуст, как будто все вымерло. Когда выдавался день потеплее, рабочие торопливо поедали свой обед здесь же, на досках или чурбаках, а на скамейке у бочки с водой жадно затягивались папироской. Но в такой холод все попрятались в чайную или в трактир за углом.
Быстро обежал я весь двор. Ну конечно, дровяной склад точно выметен. Ни кусочка дерева, ни одной стружки.Что делать? Медленно побрел обратно к калитке. Вот на снегу бурые пятна; согнул ногу, ударил каблуком, точно мотыгой. Из-под снега брызнул мусор, опилки, маленькие кусочки коры... Ничего такого, что могло бы пригодиться на топливо, только потертая деревянная ложка с обгрызенными краями. Усмехнувшись, я бросил ее в мешок.
Куда же теперь? До следующего дровяного склада не меньше версты. И разве там ждет меня что-нибудь другое? А кругом штабеля дров, Чего долго раздумы-
вать? Бозыдин — тот самый богач, что сжег прошлым летом несколько своих деревянных домишек в погоне за громадной страховой суммой. Там, на квартире у старого каменщика Зайцева, сгорел и весь мой скарб.
«Лампоцка пустая...» — пронеслось в голове. Не думая, не размышляя больше, я схватил с поленницы четыре полена и сунул в мешок. Как раз в эту минуту из складской конторы вышел солидный господин в фетровых валенках, длинной шубе с таким большим воротником, что шапка казалась совершенно лишней. За ним почтительно семенил сам Бозыдин.
С лета купец-поджигатель почти нисколько не изменился: та же острая козлиная бородка и большие волосатые уши. Другими стали только глаза они бегали, как у агента тайной полиции, быстро ощупывая все вокруг. Бозыдин сразу заметил мешок с поленьями.
— Господин гимназист. .... — Он втиснулся в калитку и повернулся ко мне лицом. Это выглядело недвусмысленно— вору не сбежать!
У меня сильнее забилось сердце. Я чувствовал себя как доведенный до крайности нестерпимой нищетой крестьянин, который, уже не думая о наказании, отправляется в господский лес или рощу.
— Что же вы остановились, Андрей Егорович Поджигателей?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56