..» Когда листовки были упрятаны, дядя проворчал:
— Почему не спросил, кто тебе их прислал?
— Одна старушка... шестнадцати лет.
— Ну, прощай, Букашка! Держи ухо востро!
Глава ХХIII
В Богушевск с листовками. — Неожиданная встреча. — Прокатились, как новобрачные. — «За такую власть и воевать не стоит». — Отчего оглох Альфонс Шуман? — Конспирация остается конспирацией.
Романтика юности. Чудесная романтика! Впереди — первое ответственное поручение, в каждой жилке кипит кровь, каждый нерв натянут до предела.
В Богушевске я распространял листовки не спеша, не торопился отделаться от Сониного подарка. Слишком долго ждал такого дня. Мне казалось, что Соня наблюдает, как ведет себя ее друг, не растяпа ли он, не трусишка ли. Девятнадцатую листовку решил во что бы то ни стало подсунуть в карман кучеру. Кучер, пожилой мужик, привез из имения к поезду госпожу и заносчивую барышню. Конечно, он ненавидит своих хозяев и будет читать листовку не один. Я придумывал различные хитроумные способы, как добраться до его кармана. Долго не везло. Порой проходил совсем близко, но всунуть листовку не удавалось. Наконец пожертвовал носовым платком. Повертев его в руках, я подошел к кучеру:
— Папаша, что это вы раскидываете свои платки?
— Это не мой... — Встрепенувшись, папаша ощупал карман.
— Как же не ваш... сам видел, у вас выпал. — Сказав это, я положил листовку в его глубокий карман и сверху втиснул носовой платок.
Подошел поезд. У меня осталась последняя, двадцатая листовка. Я поспешил к пятнистому серо-зеленому вагону третьего класса. Авось попадется солдат-отпускник. В вагон пытались влезть мужчина и три женщины. Поезд не успел остановиться, как они вскочили на ступеньки... Образовалась пробка. Из вагона протискивался солдат с мешком. Он кричал:
— Дайте же вылезть! Проклятые! — Солдат наконец выбрался на платформу, красный, распаренный, словно из бани. Ему легко было засунуть в карман нелегальный подарок.
Поезд, выпуская клубы темного дыма, проскочил стрелку. Я двинулся к выходу и вдруг услышал чей-то голос:
— Задан, Залан! Ты что, слепой, соседей не узнаешь? Голос Казимира Важуля доносился с другой стороны
станции. Я оторопел: как же цыган разглядел меня сквозь каменную стену? И все-таки поспешил на зов. У коновязи Важуль изо всей силы хлопал по плечу того самого солдата, в чей карман я только что втиснул листовку.
— Петер Залан! Гляди-ка, на груди георгиевский крест и медаль!
Я не сразу узнал отца. И что удивительного... Дома он отпускал бороденку, напоминавшую пучок выгоревших на солнце льняных волокон. Сбривал ее редко, на большие праздники. Таким, с выгоревшей бородкой, он мне и запомнился. А сейчас был чисто выбрит. Даже короткие, густые усы тщательно подстрижены. Отец стал как будто стройнее. Да, трудно было узнать его в этом солдате! С бьющимся сердцем я бросился ему на шею.
Размахивая шапкой и кнутовищем, Важуль разглагольствовал:
— Чертовы дети! Садитесь в телегу! Дома цыган вам выпивку поставит. Такое счастье... в моей телеге поедет георгиевский кавалер! Ей-богу, до сих пор стыдно было. Все спрашивают: «Живет у вас в Рогайне какой-нибудь георгиевский кавалер?» Я, как виноватый, только руками разводил: нету... Эхма, садитесь!
Отец вертел шапку в руках.
— Не знаю... мне нужно бы, Казимир, встретиться с Лизе...
— Сейчас постучу в окно Андреасу — он ее мигом доставит. Пока садись в телегу! — И Важуль помчался к сосенкам.
Мы влезли в телегу. Устраиваясь, отец тихо спросил:
— Ну как дома дела?
— Ничего. О дедушке письмо получил?
— Получил. — Отец благоговейно снял шапку. Я сделал то же. Мы молча склонили головы... Подпрыгивая, точно мальчишка, Важуль прибежал от Андреаса и схватил вожжи:
— Эхма!.. Отправляемся с богом!.. — и так вытянул лошадь кнутом, что та сразу понеслась вскачь.
— Спокойней, Казя, спокойней!
— Не пугайся, душа! Не выброшу! Пусть весь Богу-шевск посмотрит, что за генерал у меня на возу! Эхма!
В бору, разрешив лошадке идти как ей вздумается, лихой возница обернулся:
— У тебя, Петер, слишком гордый сын. В лепешку расшибется, а не попросит ни зерна, ни лошади.
— Не знаю, гордость тут или робость.
— Какая там робость! Помню, был он совсем маленьким, а без страха по кладбищу ходил. Я вон какой детина — боюсь мертвецов до смерти, а он знай шагает себе вперед и не перекрестится даже.
— Я тоже не боюсь ни призраков, ни пуль, а вот процентов, Казя, опасаюсь. Приду с войны домой, сосед выползет из-за печки: «Залан, я тебе до войны дал взаймы десять рублей... Теперь со всеми процентами сотня выходит. Деньги на бочку!»
— Эхма! — Важуль задумался. — Это может случиться, может. Н-но-о, жулик! — Возница щелкнул кнутом.
На полдороге он заохал: — Ох, моя старая головушка, придется тебе опять кланяться да прощенья просить! Жена приказала продать яйца и купить мыла, а смотри-ка — корзина с яйцами под сиденьем, мыло не куплено. Ох, ну и попадет же мне!
— В самом деле, нехорошо вышло, Казя... Ну, спасибо, что подвез. Поворачивай лошадь обратно, мы теперь и пешком доберемся.
— Хе, Залан, это нам повезло! Изжарим яичницу прямо царскую — слюнки потекут...
Возле Рогайне отец потянул возницу за рукав:
— Дзенкую, Казимир, прокатил лихо. Теперь мы с сыном по тропинке дойдем.
Важуль сердито усмехнулся:
— Сиди спокойно! Думаешь, я зря тебя зезу? Вот по всему Рогайне прокачу — пусть видят, с какими людьми цыган дружбу водит! — Он остановился у своего дома, выскочил из телеги и выхватил корзинку с яйцами. — Сиди и не шевелись, георгиевский кавалер! Сию минуту. .. Отдам только хозяйке это добро, а то еще разобьется да разольется по всей телеге.
Важуль возвратился, держа бубенцы и колокольчик. Такой колокольчик в белорусских селах и в Рогайне привязывали к дуге, чтобы кругом слышали и видели, что едут новобрачные.
— Шут этакий... — только и проворчал отец.
— Делай после этого добро людям! — Казимир с притворной обидой пожал плечами. — Я его уважить хочу, а он упирается...
Вот это была поездка! Конек понял, что мимо домов нужно пронестись со всех ног... У дома Швендеров Важуль опрокинул стожары. А промчавшись мимо хутора Шуманов, поломал изгородь сада.
Когда отец попытался что-то сказать, Казимир его остановил:
— Ты знай за шапку держись да смотри, чтобы ордена не рассыпались!..
Вот подъехали к нашему дому. На дороге показалась бабушка... Но возница и не думал останавливаться.
— Солдат везде должен повоевать! Сначала будем штурмовать дом цыгана. Эхма!
Что ты с ним поделаешь! Ладонью ветра не удержишь. .. Когда мы рысью въезжали во двор, Важулиха уже зажарила яичницу.На следующий день Инта сказала бабушке;
— Вы сегодня о завтраке не беспокойтесь — я сварю. Теперь завтракали вместе: Заданы и Лапини. Вытирая глаза краем передника, бабушка радовалась:
— Слава богу, вся семья в сборе! Только вот деда нет...
За завтраком я спросил:
— Мама, кто вместо тебя дежурит? Оксана?
— Меня вчера с работы прогнали, сынок. Все в недоумении уставились на мать.
— Почему? — У Инты загорелись глаза.
— Разве вам не рассказывали, что в Богушевске меня прозвали Полоумной?
— Я все-таки не понимаю... — не унималась Инта. Казалось, она удручена больше всех.
— Живя в Рогайне, трудно все понять. Пришлась не по нраву начальству. Для солдат могло и не быть у меня кипятку, а вот начальнику станции и его друзьям носи полные ведра. Семья начальника квартиру загадила — иди мыть; у жены начальника пят-ь узлов грязного белья накопилось — иди стирать... Она рук не прикладывает, только командует. Почему кипятильщица должна стирать белье для белоручки? А если должна, то почему задаром?
Все молчали, одна Инта вставила слово:
— Ваш муж герой... У него георгиевский крест и медаль. Он не должен молчать. Надо жаловаться! — Инта стукнула кулачком по столу.
— «Жаловаться»... — проворчал отец. — Если бы у меня были все четыре «Георгия», и тогда бы ничего не вышло. Разве ты, девушка, не знаешь, где мы живем?
На этот раз я услышал от своей матери непривычные слова:
— Было бы это на большой фабрике, там бы рабочие вступились. А здесь.. - кто за нас заступится? Две кипя-тильщицы да уборщик. Или смиряйся, или уходи... Да вы не беспокойтесь! Мне уже обещали другую работу. Всем нам в Рогайне все равно делать нечего... Правильно, Ирмочка? Скажи, тебе в Богушевске больше нравится?
— Мне нравится и дома и в Богушевске, — серьезно ответила малышка.
Зента сказала:
— Живите где хотите, только бы я могла вас навещать.
Когда Лапини вышли, мать повернулась к отцу и сказала с упреком:
— А ты, медведь, бегаешь по полям с ружьем; ура! ура! Для чего это тебе? Тут твоей жене даже воду не дают кипятить для таких вот героев!
До войны отец совсем не курил. Теперь, оторвав кло» чок газеты, он медленно скрутил козью ножку.
— Девочки... — отец вытащил спички, — выйдите-ка в садик. Иначе я вас прокопчу махорочным дымом.
— Пап, — взмолилась Ирма, — я посижу у тебя на коленях, покачай меня!
— Пойдем! — Зента схватила ее за руку.— Я тебе покажу, где паслен растет! — Обе девочки выбежали.
— Не по душе мне этот твой «Георгий», — продолжала мать.
— Ишь ты, какая боевая! —засмеялся отец.
— Послушал бы, что говорят солдаты в эшелонах!
— Что же они говорят? — Отец, лукаво усмехаясь, погладил усы.
— За такую власть и воевать не стоит. Куда ни пойдешь, везде несправедливость. Солдаты гибнут на фронте, их родные в тылу чахнут, а господа как сыр в масле катаются!
— Правильно, — пробурчал отец. — Не только в эшелонах, и в окопах о том же перешептываются... — Отец посмотрел в окно. — Лапини, видать, ушли... — Он кивнул коротко остриженной головой. — Подвиньтесь поближе.
Бабушка развязала платок, мать подперла рукой голову, я прикрыл глаза.
— Медаль я получил за блинчики. Да-да, я пек для полковника блинчики. Противник начал нас обстреливать, а я пеку. Перед носом — ад, а я пеку. Кончился обстрел, являюсь к полковнику с блинчиками на блюде и докладываю: «Ваше высокоблагородие, пожалуйста...» Мои блинчики пришлись полковнику по вкусу.
— Выдумываешь, сынок, мне это не нравится! — рассердилась бабушка.
— Нет, мать, чистая правда. А вот «Георгием» наградили за дело. Был в разведке, взял в плен немецкого обер-лейтенанта.
— Ты убил хоть одного? — Мать подперла голову обеими руками.
— Все стреляют, я тоже стрелял. Кто знает, что моя пуля наделала...— Отец огляделся по сторонам.— Одному из своих пустил пулю в спину. Был у нас фельдфебель— зверь, настоящий зверь, над солдатами издевался... А раз случилось и так, что на неприятельского солдата руку не поднял.
Отец рассказал, как он нечаянно весной наскочил в лесу на австрийца. У бабушки платок выпал из рук.
- В самом деле так было? — недоверчиво спросила она. — Видел австриец, как ты входил в лес?
— Видел. Мы оба по цветам соскучились. Он уже порядочную охапку нарвал...
— И австриец не стрелял?
— Нет, он даже мне потом бросил пачку сигарет, а я ему — кусок хлеба.
— И не пришло тебе в голову, что австрийца надо убить?
— Нет, и не подумал об этом.
Рассказ отца взволновал бабушку. Я тоже разволновался. Одна только мать сидела у стола совсем спокойно, как будто это не ее муж недавно чуть не погиб, собирая цветы.
— Что ты, Лизе, сидишь словно каменная? — обиделась бабушка на равнодушие снохи.
Мать хладнокровно ответила:
— Наслышалась я таких-то рассказов... Разве Австриец Петеру враг? Что он Петеру плохого сделал? Нет, муженек, ты мне расскажи что-нибудь другое.
Выкурив козью ножку, отец повернулся ко мне, как будто рассказывая мне одному:
— В окопах сижу спокойно, без нужды не выпрямляюсь во весь рост, голову наружу не высовываю. А когда приходится идти в атаку, — что же, вместе со всеми несусь вперед по грязи и пыли... — Отец сжал кулаки.— Было бы в моей власти, я бы награды выдавал по-другому! Видел я, как голодный солдат ломает надвое горбушку хлеба и кусок побольше отдает старушонке, которая бродит по разоренной деревне... Или кругом шрапнель свистит, а солдат вытаскивает ребенка из горяшей избы... Он же, тысячу раз рискуя своей жизнью, ползет за раненым товарищем... Этого начальство не видит и видеть не хочет. Зато денщик нашего генерала отлично чистил сапоги. Генерал выхлопотал ему георгиевский крест в награду... Мать, чему ты улыбаешься?
— Все-таки «Георгий» — большая награда. И мой сын заслужил ее! — отозвалась бабушка.
Через несколько дней мать с Ирмой снова отправились в Богушевск. Отец поздно вернулся от соседей, достал свои документы: скоро опять придется вскинуть на плечи солдатский ранец. Бабушка спала.
В комнате было душно. Вскоре кто-то громко постучал.
— Кто там? — приподнялась на кровати бабушка, очнувшись от первого, самого крепкого сна.
— Скорее одевайся! За тобой на телеге приехал. У нас дома большое несчастье...
Бабушка все еще не могла очнуться Она видела во сне Швендера, и старушке показалось, будто у открытого окна стучится церковный староста.
— А, у тебя дома большое несчастье, — пробормотала она. — Небось когда старик мой умирал в риге, ты мне даже ключа не доверил...
— Что ты говоришь, Ильзе, опомнись! У меня в риге никто не умирал! Ведь я Шуман!
Бабушка, ворча, оделась и поплелась во двор.
— Что там у вас стряслось?
— Альфонс благим матом орет...
— Ты его прутом выстегал, что ли?
— Напоролся на борону... и так неудачно — прямо ухом на зуб бороны упал.
— Вот горе! Только я-то чем могу помочь? Надо ехать за доктором.
— Дора уже помчалась в Оршу, да разве этого доктора дождешься! Бог знает, когда явится... Матушка Задан, я тебе, я вам...
Как ни отговаривалась, как ни ворчала старушка, Шуман все же усадил ее в телегу, чтобы хоть на час травами уняла боль...
Рассвело. Выбравшись из клети, я увидел, что отец с топором и ручной пилой забрался на крышу хлева. Старая лестница гнулась. С опаской поднялся по ней и уселся рядом с ним.
— Пожалуй, успею до отъезда крышу починить! — радовался отец.
— Лучше отдохнул бы! Скоро обратно...
Отец покачал головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56