— Ты не сразу доверяешься чужим — это хорошо. Из тебя, видно, выйдет толк... Говоришь, тебя скоро освободят... Смотри, как бы не попасть к жандармам в паутину! Когда выйдешь из тюрьмы, не радуйся, как теленок, не наводи шпика на тех, кому надо беречься.
— Я не знаком ни с одним настоящим бунтовщиком.
— Не знаком... Что, они тебе должны представиться: «Роберт Залан, разрешите познакомиться, я — революционер...»
После большой паузы студент продолжал:
— Вот что, Роберт: я еще толком не знаю, что ты за человек, как живешь, кто твои друзья, и все-таки почему-то верю тебе, верю...
От этих слов меня бросило в жар. Шутка ли: мне верит настоящий революционер! Видно, студент прочел что-то на моем лице.
— Друг мой, — мягко сказал он, — если ты встретишь кого-нибудь... как бы тебе сказать пояснее... ну, кого-нибудь, кто хоть немного похож на нас с Цирви-сом, то скажи, что большевики держатся. Цирвиса били, Трофима били, Рафаила били... но большевик такой человек: ночью его повалили—утром он опять на ногах. Скажи еще, что нас предал меньшевик — бухгалтер «Последняя четверть». Его немножко погладили против шерсти... он и распустил нюни.
Сердце мое билось часто, часто. Но как помочь этим людям? Кому сказать? Кого я знаю? Я молчал, растерянно глядя на студента.
— На худой конец, посоветуйся со своей подругой... Ну-ну, не качай головой! Конечно, она не революционерка. Но девушки иногда очень сообразительны... просто не поймешь, откуда у них что берется. Пого»
вори-ка с ней —вдруг она знает кого-нибудь с завода, где Цирвис работал...
Я вздохнул с облегчением... Проскрежетал ключ в замке, заскрипела дверь. В камеру втолкнули человека. Мы притворились спящими, следя из-под полуопущенных век за новичком,,, и, словно договорившись, решили не просыпаться.
Глава XI
На воле. — Встреча с Толей Радкевичем. — «Лечиться надо вовремя».
И в книгах пишется, и в песнях поется, что человека, вышедшего из ворот тюрьмы, охватывает несказанно радостное чувство. Правда ли это? Может быть... Но я не испытывал особой радости. Был солнечный день. Яркие лучи щекотали лицо и пробивались даже сквозь петли распахнутого полушубка. А я простоял целый час под мрачной тюремной стеной, не зная, в какую сторону направиться.
Пойти к дяде Давису? Но ведь если все взвесить — именно Давис Каулинь мог быть неблагонадежным в глазах царских жандармов. Говорил же студент: настоящий революционер не станет представляться тебе... У дядюшки иногда вырывались загадочные фразы, которые можно истолковать в пользу бунтовщиков. Нет, я не приведу шпика к квартире Дависа Кау-линя. Может быть, он и не такой, а может быть...
К Соне Платоновой? Конечно, эта девушка о бунтах не помышляет, но она запретила приходить к ней, не договорившись заранее. И почему-то сказала, что будет подписываться не своим именем. Это неспроста.
Медленно пошел я по улице. На углу показался трамвай. Внезапно мне пришло в голову, как избежать преследования шпиков, и Я вскочил на подножку трамвая.Пальцы вцепились в поручни, напряг мускулы, и... в левом плече хрустнуло. Вот я в трамвае, но какой ценой! Рука опять бессильно повисла вдоль тела.Трамвай шел, останавливался... Пассажиры входили, толкались, выходили. Я тоже вылез, чтобы пройти
немного пешком, снова сесть в трамваи и сбить с толку шпиков.
— Здорово, Залан!
Это был Толя Радкевич, мой гимназический товарищ. Я пробормотал:
— Толя, уходи. Я меченый... за мной следят. Радкевичу не пришлось долго объяснять: он сразу разобрался в необычной ситуации.
— Пускай! Что они со мной сделают? — Он хотел взять меня под руку.
— Не трогай руку. Вывихнута. Тогда он взял у меня узелок и сказал:
— Идем к врачу.
Свернув в переулок, мы остановились у деревянного домика. На двери висела начищенная медная табличка: «Д-р-Леонтий Александрович Луговцов». Я отшатнулся:
— У меня нет денег.
— Заложу свои часы, — успокоил меня Радкевич.
— Ведь это же Луговцов! Не знаешь разве... Нет-нет... не пойду!—воспротивился я.
О Луговцове я много слышал еще в гимназии. Его называли гориллой. Доктор никому не уступал дороги. О нем ходило множество анекдотов. Ему было нипочем вышутить самого высокомерного и ясновельможного пациента. Но именно аристократические дамы возлюбили «необузданную гориллу», хотя он сдирал с них неслыханные гонорары. Гимназисты резко расходились в мнениях на его счет. Одни небрежно бросали: «Пустая реклама»; другие: «Дамочки с ума сходят от скуки... им нравятся его соленые словечки»; третьи: «Это в самом деле талант...»
— Луговцов, Уговцов, Пугачов — что нам до того. Идем! — Радкевич дернул звонок.
Высокий, костлявый старик, с необычайно длинной и узкой бородой, осмотрев плечо, строго спросил:
— Давно?
— Пять минут назад, доктор.
— А в первый раз?
— Неделя. Немного меньше..»
— У вас теперь будет хронический вывих сустава. Как это произошло?
— Ребяческая шутка. Толкали друг друга.
Врач вправил руку, закурил сигаретку и возмущенно заговорил:
— Что за болван ремонтировал вас в первый раз? Почему не сделал перевязку? Почему не объяснил, от каких движений необходимо воздерживаться? Коновал, не медик!
У меня пересохло во рту:
— Так случилось, господин доктор, что медик ничего не мог сделать.
Луговцов, распушив свою потешную бороду, усмехнулся:
— Гм, даже в деревенской больнице найдется кусок марли... Где же это вы... толкали друг друга? Не в тюрьме ли?
Что я мог ответить? Оставалось молчать.
— Это надолго, — объяснил доктор. — Не остережетесь — вывих будет повторяться чаще... может быть, всю жизнь. Берегитесь! Не лазьте по деревьям, не поднимайте руку по прямой линии резко вверх, не разрешайте тянуть себя за руку вперед. Как это произошло в последний раз?.. В трамвай прыгали?
Мы с Толей удивленно переглянулись:
— Да, господин доктор... в трамвай. Луговцов удовлетворенно потер руки. Толя Радкевич спросил:
— Леонтий Александрович, если у моего друга рука будет часто выскакивать из сустава, не сможет ли он вправлять ее без помощи врача?
— Почему же нет? Только надо обладать большой силой воли. Есть простейший прием. — Доктор сложил правой рукой левую в треугольник и, крепко обхватиз ее пальцами повыше кисти, с силой повернул влево. — Трус, понятно, не в состоянии так сделать. Но я знаю одного старика столяра,—весело продолжал Луговцов, — у пего был вывих голени. Как напьется — давай откалывать гопака. Вдруг щелк! — и танцор на полу. Усядется, вытрет пот, кулаком загонит кость на прежнее место и опять пляшет.
Доктор натер плечо мазью, забинтовал... Оставалось одеться и распроститься. Вдруг он взял в руки стетоскоп и воскликнул:
— Стой! Стой!
Я всполошился. А что, если Луговцов потребует восемь... десять рублей?
— Но, господин доктор, у меня...
— Что, финансовый кризис?.. Эй, вы,—-обратился он к Радкевичу, — угомоните своего друга.
Доктор вертел меня, выслушивал и простукивал костяшками пальцев.
— Сколько раз людям твердили: лечиться надо во-время!— поморщился он. — Лекарства простые: мед, масло, яйца, солнце, воздух и вода.
— Господин доктор, вы правы: люди глупы. Почему бы им не переселиться с берегов Двины на молочные реки с кисельными берегами! Сколько я вам должен?..
Луговцов порылся в истрепанной записной книжке и, не обращая внимания на мои слова, сказал:
— Сегодня ко мне придет жена прокурора Ранце-вича. Предложу ей оплатить счет заключенного, бывшего гимназиста.
Мы с Толей опешили. В самом деле Мефистофель! Доктор заметил наши смятенные лица и, довольный произведенным впечатлением, рассмеялся.
— Что там не понять! На вас гимназическая блуза и ремень с пряжкой, ваш спутник — гимназист, значит, и вы им были. Меня называют гориллой —это вы, конечно, знаете. Какая же горилла не учует специфического тюремного запаха, пропитавшего вашу одежду!
Мы все еще не могли опомниться и робко переглядывались. .. Доктор удобно поместился в кресле.
— За что сидел? — спросил он и, не ожидая ответа, продолжал: — Окно выбил? В карман залез?.. Нет, должно быть, за политику. Ишь ты, от горшка два вершка, а уже в тюрьме побывал! Гм... десятка такому, должно быть, здорово пригодилась бы...
Вскочив на ноги, доктор в самом деле сунул мне В карман сложенную ассигнацию и взревел:
— Вон, бездельники! Не мешайте мне — сейчас придут дамы!..
Мы вышли на улицу.
— Ну, что нового в гимназии? — осведомился я.
— Нет, лучше расскажи о себе. — У Толи заблестели глаза.
Коротко рассказав о своей жизни в Лопатове, я спросил Толю о гимназических делах.
— Там все по-старому — гРереливание из пустого в порожнее, фразы, хвастовство. Новое разве то, что для актового зала купили большие портреты государя и государыни...
Мы подошли к огороженному зеленым забором старинному городскому саду. У ворот на выцветшей от дождей и солнца табличке еще виднелась надпись:
«Собакам и нижним чипам вход воспрещен». Обменявшись крепким рукопожатием, мы разошлись. У каждого была своя дорога.
Глава XII
Осталась одна дорога — в Рогайне.— На Могилевском рынке.— «Довольно, Букашка». — Так вот кто писал прокламацию. — В Витебск приехал царь.
Как бы встретить Соню Платонову? Она единственная, кому можно рассказать о печальных своих похождениях. Другого человека, более близкого, в Витебске нет. Есть, правда, дядя Давис, но нужно действовать с оглядкой, чтобы шпиков обвести вокруг пальца. Может, Соня разыщет дядю и передаст ему поручение арестованного студента... Ничего больше не придумаешь. А что, если пройтись мимо ее дома — неужели она не выглянет на улицу?
Ах, ведь сегодня большой базарный день! Соня обязательно пойдет на Могилевский рынок за провизией. Если хорошенько поискать, ее можно там встретить. По дороге на рынок раздумался о дальнейшей своей судьбе. Да, жизнь не балует меня. Ну что ж, придется отступить до поры до времени. Пока возвращусь домой, в Рогайне.
Работа в поле меня не привлекала. Не то чтоб я был ленив: когда наступала пора пахоты или жатвы, мне и в голову не приходило отлынивать. Но дела по хозяйству не клеились. Бывало, точу-точу косу и в конце концов бегу к деду, чтобы тот еще провел точилом. Запрягу лошадь, плуг идет боком — опять к деду: попробуй сам,
разгадай, где нужно подтянуть постромки, а где ослабить. И все-таки пока одна дорога — в Рогайне...
На рынках я бывал редко. Хлеб, селедку и лук покупал в крохотных еврейских лавчонках, чаще всего В долг. Лавочники с одного взгляда приходили к выводу, что я заплачу аккуратно в срок. Только об одном они горевали: не могли заставить меня купить что-нибудь подороже. Сколько раз старуха Сарра говорила:
«Возьмите же, молодой человек, пирожков с маком. От селедки у вас просолится желудок! Что с вами будет В старости? Вы станете почтенным человеком с длинной бородой, но у вас будет конченый желудок. Я вам скажу не хуже доктора: вам надо есть свежую рыбу, пить лимонад и на закуску съедать маленькую конфетку. Я же с вас не прошу сразу наличными — запишу. Могу ждать хоть целый год...»
А вот рынки... Меня восхищали воспетые Гоголем солнечные, романтические украинские ярмарки. Но, должно быть, и там было столько жуликов, сколько оводов в Петров день. Побродив часок по Могилевскому рынку, я тяжело вздохнул: почему-то везде бросалось в глаза стремление сплутовать или смошенничать... Вот двое бородачей многозначительно перемигнулись: «Сбыл?» — «Сбыл. Продал лен со всей паклей».
Там старушка на санях, утирая слезы, всхлипывала: «Сама не ела... чтобы гуску откормить получше. Кто бы на такую видную даму подумал... всучила фальшивый рубль... Как только рука у нее поднялась обмануть бедную старуху!»
Поодаль два друга осматривали купленные сапоги:
«Снаружи выглядят ничего. Но я тебе еще раз скажу: так дешево никто бы не продал. Или краденые, или же в подметках березовая кора... Тогда скажи спасибо, если неделю проносишь».
Вскоре я заметил двух женщин из латышской колонии Шульцево. Сами шульцевцы все меньше и меньше работали в поле. Они говорили между собой: «Эх, браток, в городе у всех шерстка лоснится. У кошки — шелковая ленточка на шее. Таких ленточек в деревне и на девках не увидишь. Собачки на серебряных цепочках — деревенскому парню бы такую на жилетку! Лошадей наших не сравнишь с городскими рысаками! Если чело-
век побойчее, ему одна дорога — в город». Стать рабочими или ремесленниками они не желали. Большая часть шульцевцев жизнь свою строила так: первый этап — рынок, второй — лавка или трактир. Третий — магазин. Такой, как у братьев Фрейвальдов, неподалеку от вокзала.
Пока я размышлял о колонистах из Шульцева, на рынок за провизией пришли латышские беженки. Одна из них, старушка, бормоча что-то, вертела в руках шаль:
— Какая теплая... последняя память о Серпилсе. А вот пришла пора расставаться.
Шульцевички хорошо знали рыночную публику. То и дело они громко выкрикивали по-латышски:
— Подходи, покупай! У нас, земляки, товар первый сорт. Чистый и вкусный, точь-в-точь как в Прибалтике!
Старушка долго стояла у подводы. Она старалась убедить торговок, что в мире есть бог, а коли он есть — величайший грех за такую мягкую, такую дорогую шаль давать всего только один трехфунтовый кирпичик масла.
Торговка даже подскочила, услышав о боге: конечно, есть — кто же рискнет в этом сомневаться! Но она тут же добавила, что самый большой грех — давать за эту старомодную шаленку больше трех фунтов сливочного масла.
Наконец землячки обменялись: одна трясущимися руками отдала шаль, другая церемонно протянула масло.Старушка не могла успокоиться:
— Моя Эльза только что с постели поднялась. Просила чего-нибудь пожирнее. Хочется ведь выздороветь, окрепнуть, мира дождаться, возвратиться в Серпилс, на родину. Может быть, эта шаль ее спасет. — Рассказывая, старушка вертела в руках масло, завернутое в пергаментную бумагу.
— Да, матушка Скайдынь, масло хорошее... — ответила женщина помоложе.
Третья, самая молодая, вынула из кармана складной ножик:
— Иное дерево красиво выглядит, да сердцевина
у него трухлявая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56