Господин Лусис ответил на это гораздо вежливее, чем раньше, я бы даже сказал — совсем вежливо:
— Видите ли... я его хорошо знаю. У нас были коммерческие дела. У меня колбасная на Полоцкой улице...
гм, гм... а у господина Шумана свиньи... — Представи рель благотворительного общества забыл на мгновение о цели моего прихода и прищелкнул языком. — Такие Жирные! Только не могу понять, что случилось с ними в последнее время. Нет ли у вас свежей информации?
Эти люди не сказали, есть ли у них деньги, есть ли хоть маленькое желание помочь гимназисту, не бывавшему на танцевальных вечерах госпожи Лининь. Но они были по-деловому вежливы, и я ответил им тоже вежливо:
— Господин Шуман все время ловко занимался колдовством. Его свиньи жирели, а соседские дохли. Но теперь ему не посчастливилось — его собственных свинок сглазили. Остерегайтесь! Не ешьте колбасу, приготовленную из их мяса!
Господин Лусис внимательно посмотрел на меня, затем бросил на барышню многозначительный взгляд, как бы констатируя: «Ну, видите, без рекомендаций нельзя... Нельзя связываться с незнакомыми господами».
Глава XXXII
«Гривенник еще в кармане...»
Выйдя из благотворительного общества, я наскреб в кармане десять копеек. Вспомнилось стихотворение Вейденбаума: «Гривенник еще в кармане, перед смертью весь пропью». Я не пил, а если бы даже пил, то теперь, в военное время, за десять копеек нельзя было достать и полстакана пива. Но я мог пойти в кино — рядом находился кинотеатр «Художественный».
Купил билет. Прошел в фойе вдоль ряда стульев — все занято. Тут ко мне подбежала Оля Ранпевич:
— Ты сегодня великолепен! У тебя манеры рассеянного английского лорда.
— Благодарю за комплимент.
— Ну, как тебе нравится новая работа? Уже привык?
— Очень благодарен за такую работу.
— Как, ты недоволен? Неужели Владимир Казими-рович обманул меня? Или он дал тебе такую работу, с которой ты не можешь справиться? Но он мне обещал. .. и я...
— Он порядочный человек и вполне достоин твоей благосклонности.
Оля посмотрела на меня широко открытыми глазами. Мне вдруг стало жаль нашей поруганной дружбы.
— Вот уж никогда не думал, Оля, что вы способны помогать жандармскому офицеру делать из меня шпиона!
— Шпиона?—Девушка так громко вскрикнула, что несколько человек оглянулись на нас. Она смотрела на меня изумленными глазами. — Роберт, ты что, бредишь?
Быть может, она действительно ничего не знала. Но все равно! Я не могу дружить с девушкой, у которой такие знакомые. Во рту пересохло, словно я находился в горячей бане. Повернувшись к дверям, я пробормотал хриплым голосом:
— Прощай, Оля...
Однако она не отступалась. Мы уже вышли в коридор, к кассе.
— Я найду тебе другую работу... Милый Ломоносов, я не виновата... Роби, сумасшедший, возьми мои деньги. Они честно заработаны... Отец дал мне их сегодня утром...
Ее отец? Я вспомнил: на днях был большой крестьянский процесс. Умирающие с голоду старики и женщины, сыновья и мужья которых задыхались на фронте от немецких ядовитых газов, дочиста выгребли хлебные закрома в амбарах одного из имений. Их посадили в тюрьму, суд продолжался много дней. Я слыхал, как Кобыленко-Соколовский, который ради спасения своей шкуры пролез в гимназию Неруша, радовался и кричал во всю глотку:
— Прокурор молодчина! Он произнес блестящую речь против этих разбойников, каторга им обеспечена!
Да, честно заработанные деньги!.. Только теперь я заметил, что мы вышли на улицу. В этом кино никаких контрамарок не давали. И я весьма галантно произнес:
— Вы меня вытащили из теплого помещения, из-за вас потеряно место в кино. Верните мне десять копеек, чтобы я мог попасть обратно. Я не намерен ради дочери прокурора лишиться удовольствия посмотреть фильм о богатом дядюшке и его беспутном племяннике...
Глава ХХХШ
Тихон Бобров. — Волчонок. — В царстве шпиона».
На экране мелькали кадры картины, но до сознания моего ничто не доходило — так я был взволнован раз-говором с Олей. Только на улице пришел в себя — голова прояснилась. И я решил отправиться в маленький переулок, выходящий на набережную. Соня отворила мне дверь и вскрикнула:
— На кого ты похож! Точно из гроба встал! Садись скорее... Где пропадал? Мы тебя так ждали! — принялась она меня бранить.
— Кто мог меня ждать?
— Разве тебе больше деньги не нужны?
Деньги... Был ли в моей гимназической жизни хоть один день, когда бы я о них не думал и не гнался за ними?
— Вот... — Соня протянула мне небольшой пакетик. — Пересчитай: здесь двадцать рублей, и напиши мне расписку.
Я смотрел на маленький пакетик со страхом, точно и» него вот-вот закапает кровь.
— Глупый! — начала сердиться Соня. — Почему ты не пришел в тот вечер?
Кто-то постучал в дверь. Я вскочил и пригляделся к входившему. Боже милостивый, да это Тихон Бобров! Невольно насторожился, вспомнив прежние его выходки. Но передо мной стоял юноша, почти взрослый и, как уверял Вася Уголез, хороший товарищ. Все-таки раз встретился с Тихоном — будь начеку. Даже здороваясь и прощаясь, берегись его шпилек.
Тихой внимательно ощупал меня глазами. Я ждал — вот-вот он скажет: «А помнишь?» Нам было что вспомнить из аничковских времен. А Тихон прищурился, его густые брови сошлись у переносицы. Никогда не думал, что у этого забияки такие всевидящие глаза. Но взгляд его не был похож на взгляд Хорька, господина Лусиса или Олиного жандармского офицера. На меня пристально смотрели честные глаза, в которых я, однако, уловил насмешливый огонек. Мне хотелось прикрыть руками начищенные до блеска пуговицы своего потрепан-
него гимназического костюма. Они, только они могли вызвать этот насмешливый огонек. Тихон крепко пожал мне руку, посмотрел на пакетик с деньгами и отрывисто заговорил:
— Соня уже рассказала? Нет? Эти деньги собраны молодыми рабочими, которые хотят учиться. Вася Уголев как-то говорил мне. что ты в этом деле мастер: очень уж хорошо спасаешь маменькиных сынков от двоек. Попробуй-ка мае поучить. Начнем с арифметики, а потом историей России займемся.
Он дал мне программу: русский язык, история, география, арифметика, белорусский язык... Я чуть не вскрикнул:
— Белорусский язык? Тихон пожал плечами:
— Чему удивляешься?
Вопрос Тихона смутил меня: действительно, ведь мы жили в Белоруссии. Но кто из гимназистов смел об этом заикнуться? Официально Витебская губерния числилась губернией Западного края. Я вспомнил, как Антоша Раеикий декламировал белорусские стихи, а один гимназист-старшеклассник сказал ему:
«Чего ты там лопочешь, как мужик с Пинских болот? Убирайся, чтоб духу твоего не было!»
И вдруг оказывается, есть молодежь, которая хочет изучать белорусский язык!
Тихон куда-то спешил — по крайней мере, он так сказал. На прощание он дружески улыбнулся Соне, а мне буркнул:
— Ночью какие сны Букашке снятся? Чиновничья кокарда или фольварк с тремя конями и десятком коров? На большее вряд ли он осмеливается?
Я вспылил. Вскочил со стула... Соня схватила меня ва рукав:
— Садись, Букашка... А ты, Тихон, брось дурную привычку размахивать деревянной саблей. Нарвешься когда-нибудь на силача — без зубов останешься. Да и Роб уже не прежняя Букашка. — Она заставила меня сесть на стул и, улыбаясь, сказала: — Не ершись, успокойся. .. Ну и волчонок!
Тихон ушел. Соня налила мне стакан горячего чаю и как бы между прочим заметила, что Тихон уже не уче-
ник, а хороший наборщик. В типографии его любят. Он вот и собрал молодых рабочих и работниц, которые хотят учиться. Но этим нельзя нигде хвастать. Соня за меня поручилась — ведь на Волчонка она может положиться. Я удивился: почему это надо по секрету учить арифметику или историю?
— Эх, Букашка, — сказала Соня,— как мало ты в своей гимназии узнал о жизни! Хозяева не любят, когда их рабочие учатся.
— Соня, если бы ты могла понять, как надоела мне гимназия! Должно быть, недолго выдержу... — задумчиво ответил я.
Глупости! Мы должны учиться сколько возможно. Помнишь Яшу Ходаса, маленького Яшу Ходаса, которого так мучил батюшка Онуфрий? Он работает в волостном правлении помощником писаря. Достает книги и учится. Думаю, вряд ли у него меньше знаний, чем у тебя. Не горюй, Роберт! Вноси плату за учение и учись.
Прощаясь, Соня задержала мою руку:
— Послушай, Роберт, ты жил все время словно волчонок — голодный, преследуемый, гонимый. И вид у тебя иногда, как у волчонка. Вот познакомлю с нашими девушками и парнями, и назовем тебя Волчонком. Только смотри не проговорись в гимназии! Никто не должен знать этого! Ты будешь учить нас арифметике... но и сам со временем кое-чему научишься у нас. И не вздумай бросать гимназию! Пока тебе денег хватит.
Но деньги молодых рабочих мне уже не помогли, хотя я решил не откладывая заплатить эти несчастные пятнадцать рублей. По дороге домой я встретил Толю Радкевича: он ходил взад и вперед по мосту через Двину, не замечая, что лицо его сечет холодный дождь со снегом. Он даже не поднял воротника.
— Ты что? Хочешь схватить воспаление легких? Так это легко устроить — поплескайся в проруби на Двине!
— Э, чепуха! — Радкевич махнул рукой. — Хочу остыть... Знаешь, как раскалил меня наш либеральный директор Иван Романович Неруш? Счастье еще, что я тебя не втянул.
С недоумением уставился я на Толю. И у него тайна! Попросил рассказать потолковее, что случилось.
— Видишь ли, три недели назад из Вологодской губернии поступил к нам Сима Башмаков. Он сказал: «У вас тут сонное царство. То ли дело в Вологодской губернии! Там ученики хотя бы издают писанные от руки журналы». Мы посовещались: почему бы и нам не попробовать? Собрали материалы... я редактором. Хотел и тебя потом привлечь... Хорошо, что не успел. Вдруг сегодня вызывает меня директор: «Сейчас же бросьте эти глупости!» Мне по поведению три, других в кондуит — у них, наверное, будет по четверке...
Помолчав немного, Радкевич снова загорячился:
— Подумай, какая подлость! Директор говорит мне: «Радкевич, возможно, я вас простил бы... Соберите материал для второго номера... и покажите мне...» Понимаешь, Роберт, он хотел купить меня, сделать шпионом! Шпионом, ты слышишь? — Радкевич сдавил мне руку словно клещами. — Со мной ему это не удалось, но пойми: между теми немногими, кто писал в первый номер, был шпион!
На другой день Иван Романович Неруш вызвал меня к себе. Сурово насупясь, он молча швырнул мне несколько листков. Я вытаращил глаза: мой почерк... мой почерк .. Это мои стихи! Неужели они обыскали подвал? Меня бросило в жар и в холод.
— Роберт Залан!—Директор, саркастически улыбаясь, откинулся в кресле. — Я не знал, что у меня в гимназии воспитываются такие таланты... да, таланты, но с преступным уклоном. Послушайте, как это звучит. ... — Директор взял листок, прочитал несколько строк, подчеркнутых красным карандашом. Это были строки о голодных деревнях, об изувеченных на войне людях, о слезах и стонах детей. — Не хватает только одного: долой правительство, долой царя! — горячился директор.— Ну, молодой человек, что вы на это скажете?
Что я мог сказать? Мой мозг все время сверлила мысль: как попали эти стихи в руки директора? И, только когда Неруш упомянул цари, у меня словно пелена спала с глаз: ведь я послал стихи в редакцию губернской газеты. И все-таки откуда известно, что подписавший их Букашка — это я? Анашкин! Кто же иной мог раструбить о «преступном уклоне» моих стихов! Видно, он донес и о Толином журнале.
— Залан,—грозно продолжал директор, — ваше будущее вполне ясно: попадете в кондуит... Мне бы не хотелось исключать вас. Вы знаете: я не людоед, но нельзя же допускать подобные вольности... Это моя святая обязанность как подданного великой Российской империи.
— Откуда известно, что это мои стихи? — спросил я, сообразив, что могу отказаться от стихов, подписанных псевдонимом «Букашка».
Но директор положил листочки на тетрадь с моим классным сочинением и сказал:
— Ваш почерк, Залан? Не правда ли? .. — Помолчав, он принял отеческий вид. — Роберт Залан, вы находитесь на ложном пути. Мне хотелось бы вас спасти... Я не поэт, однако вижу: у вас талант. А что, Залан, если бы я предложил вам тему? О чем вы думаете?
— Господин директор, я, разумеется, пе знаю редакционных порядков, но разве подобает господину редактору доносить?
Иван Романович усмехнулся:
— Чистая случайность, Залан, чистая случайность... Редактор — мой личный друг. И я увидел в его кабинете эти стихи... возможно, малообработанные, однако, нужно признаться, глубоко антигосударственные.
Отпираться было бесполезно. Директор сидел в кресле и теребил свою бородку. Потом он подался ко мне и вкрадчиво начал:
— А что, Залан, если бы вы сочинили стихи, прославляющие нашего царя и героических офицеров, которые, как львы, сражаются на фронте?
Я понял все: мои стихи, каковы бы они ни были, все-таки задели кое-кого в редакции. Вымирающие деревни... убитые... Да разве можно писать об этом!
Директор торопил меня с ответом:
— Когда я получу от вас такие стихи?
— Никогда!
Неруш покраснел, его пальцы нервно забегали по блестящим пуговицам мундира. Я уже догадывался, каковы будут выводы.
— Расстанемся по-хорошему, Роберт Залан. Если вы попадете в кондуит, вам все равно придется оставить стены моей гимназии. Я не хочу вас преследовать — возьмите свои документы и уходите!
Ловко, ловко, господин директор! Я стал взрослее за то время, что пробыл в вашем кабинете. Вы рассудили правильно: таким путем удастся замять тот факт, что в гимназии Неруша два с половиной года получал стипендию «дамского комитета» ученик, который враждебно настроен к существующим порядкам. Вы не хотите, чтобы на ваше учебное заведение пала тень.
Директор меня поучал.
— В своем прошении, Залан, укажите, что вы вынуждены прервать занятия по семейным обстоятельствам. И вы уйдете из моей гимназии бе:! записи в кондуите. Благодарите бога: вам попался действительно либеральный директор...
Я вышел на улицу. На стенах гимназии яркие цветные афиши объявляли, что комитет помощи нуждающимся ученикам гимназии Неруша устраивает большой концерт с благотворительной целью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56