.. Проверим!—Она разрезала пополам кирпичик масла.
— Ой! —отчаянно вскрикнула старушка и бросилась к возу. — Что ты мне подсунула? Совести у тебя нет, а еще латышка! Внутри сало да творог. Возьми свою мазь... отдай мою шаль!
— Какую это шаль? — переспросила торговка невинным голоском.—Ты, мамаша, должно быть, обозналась. Я тебя первый раз вижу. Эх!.. — Нагло глядя прямо в глаза старушке, она сочувственно вздохнула. — Много тебе лет, мамаша... неудивительно, что ум за разум зашел...
Старушка завопила еще громче. У воза начали собираться любопытные.
Хозяйка повернулась к соседней подводе:
— Минна, ты все время сидела здесь. Видела эту сумасшедшую?
— Нет, Розалия, она вон там крутилась, вокруг лавок с селедкой, — махнула та рукой, указывая за спину.
К матушке Скайдынь подошли ее знакомые. Самая молодая заговорила:
— Надо позвать полицию!
— Бросьте, сестры! Что вы скандал у моей подводы затеяли! Городовой за оскорбление засадит вас в каталажку к крысам.
Беженка боязливо попятилась:
— Что ты ей, бесстыжей, сделаешь... я не очень-то сильна разговаривать по-русски. Ни я, ни ты не сумеем полиции объяснить.
Розалия была спокойна: она знала, что полицейские найдут общий язык с теми, кто частенько подносит им стаканчик. Просто удивительно, как это городовой- еще не примчался!
Я протиснулся к спорящим женщинам, и, сдерживаясь, чтобы не сказать лишнее, пробасил, как взрослый:
— Все ваши проделки я видел. Если вы честно не сочтетесь с этой бабушкой, тогда, черт побери... придется к мошеннице применить сто семьдесят вторую статью четвертой главы седьмого тома Уголовного кодекса, предусматривающую тюремное заключение на два
года или сдачу виновного на шесть лет в арестантские роты!
Мое вмешательство испугало Розалию. Она вытащила из большой плетеной корзины другой кирпичик масла и пробормотала:
— Мы ведь с Минной пошутили только... скуки ради, чтобы мамаша не ходила на рынок без провожатого. У них в семье все без головы, что ли, — пустили старушку в это вавилонское столпотворение! Подскочит воришка да выхватит узелок из рук... Разве мало здесь всяких проходимцев шляется... —Широким ножом она рассекла надвое восково-желтый кирпичик и воскликнула льстивым голосом: — Глянь-ка, глянь — товар первый сорт!
Розалия осторожно вложила кирпичик в руки матушки Скайдынь, будто это было не масло, а новорожденный ребенок.
Какое лицемерие! Какое бесстыдство! Я задохнулся от гнева, но не успел ничего сказать — кто-то потянул меня за рукав:
— Довольно, Букашка.
Я резко повернулся и покраснел. Передо мной стояла Соня Платонова.
— Возьми бидон, идем.
Мы молча прошли мимо тех мест, где обычно стояли городовые, сверля взглядом прохожих и проезжих.
Я удивлялся: куда на этот раз девались усатые блюстители порядка, увешанные револьверами и саблями? Конечно, не так уж приятно смотреть на их рыхлые физиономии... но что это могло означать?
Завернув в последний переулок, я замедлил шаг.
— Соня, мне хотелось поговорить с тобой...
— Ну что ж, мы ведь сейчас дойдем. — Но твоя хозяйка...
— Оставь, я знаю, что делаю.
— Не мог бы я... может быть, я мог бы войти к тебе, чтобы с улицы никто не заметил? У меня есть основательные причины... Потом скажу... Может, со стороны сада?
Девушка пристально посмотрела на меня и улыбнулась:
— Не выдумывай, входи смело!
Соня оставила меня в своей комнате и заспешила с покупками в кухню. Я присел к столу, осмотрелся вокруг: кровать, платья в углу, несколько простеньких картинок на стене, полка с книгами... Посмотри-ка, собрала не только учебники, но и сочинения классиков в издании «Универсальной библиотечки».
На столе — чернильница, ручка и тетради. Я хотел было подняться, подойти к книжной полке. Но машинально взял промокашку, нечаянно всмотрелся в нее и заметил отпечаток неразгаданной заглавной буквы «Д» из лопатовской прокламации.
Так вот кто писал ее! Осторожно, как драгоценность, положил промокашку и облокотился на край стола. Память, что ли, у меня ослабела? Ведь в Рогайне, между старыми тетрадями, хранится в сундучке листочек с Сониным стихотворением. Я знал его наизусть. Как же не вспомнил?
Соня возвратилась.
— Скучаешь? Потерпи. Принесу чай с бутербродами.
— Интересно, почему, возвращаясь с базара, мы не встретили ни одного городового? — начал я разговор издалека.
— Да ведь сегодня в Витебск прибыл царь.
— Царь?
— Что, хочешь бежать на Дворцовую площадь и кричать «ура»?
— Ты не шути! — Я крепко схватил девушку за плечи. Соня высвободилась из моих рук:
— Не понимаю, что тебя волнует. О приезде царя полгорода знает. А на рынке народу как всегда. Может быть, на Дворцовой на два десятка больше. Сегодня в соборе и вокруг собора вес генералы, чиновники, помещики, коммерсанты, полицейские, архиерей, губернатор...
— А другие тоже могут увидеть царя? — лихорадочно спросил я.
— Только святой дух летает в виде голубя. А царь ездит в автомобиле. Если в самом деле он тебя так интересует, сбегай на Дворцовую... Ой, из-за этого коронованного осла мы и про чай забыли! — спохватилась Соня и выбежала из комнаты.
Лицо мое пылало. Все муки, слезы, все грязное и подлое, черное и кровавое — все для меня было слито в одном слове: царь. В ушах звучали окрики жандармов, перед глазами стоял избитый Цирвис...
Соня внесла чай и, накрывая на стол, весело болтала о прошедших днях. Заметив, что я мрачен и молчалив, она спросила:
— Что с тобой?
Меня удивляла Соня: почему она так спокойна? Я приподнялся и сказал:
— Соня, стрелять я не умею. Достань мне бомбу.
— Что ты с ней сделаешь?
— Освобожу Россию от векового проклятия! — с горячностью ответил я.
— Интересно, каким образом?
— Брошусь с бомбой прямо под царский автомобиль. Пусть Николай Второй погибнет так же, как и Александр Второй!
Девушка разлила чай в кружки и насыпала сахару.
— Садись. Закусим, поговорим.
— А насильник в это время спокойно уберется из собора... Нет!
— Садись, анархист! Иначе с тобой и разговаривать не буду! — прикрикнула на меня Соня.
Пришлось снова сесть. Я взял ложку и начал размешивать чай. Почему ты именно у меня просишь бомбу? Я укоризненно покосился на нее:
- Ведь ты бунтовщица. - Как это так?
— Не нужно играть в прятки!
— Что ты болтаешь?
- Соня, ты мне не доверяешь? Хорошо...— Я отыскал промокательную бумагу и ложечкой показал на предательское «Д».
— Ничего не понимаю...
— Разыщи серенький листок... с заголовком: «Товарищи рабочие и крестьяне...»
— Да! — поднялась Соня. — Надо посмотреть, что делается в духовке. Скоро явится хозяйка. В придачу к плате за квартиру помогаю ей по дому.
Девушка вышла. Щелкнул замок. Я вскипел. Как она смеет держать меня под замком? Этого нельзя простить даже Соне. Я надел полушубок и нахлобучил шапку.
Возвратилась Соня:
— Что с тобой?
— Ты мне не доверяешь. Разве я... я...
Она стащила с моей головы шапку, торопливо расстегнула полушубок:
— Доверяю. Доверяю именно, как ты говоришь,— В бунтовщицких делах. Но не доверяю...
— Все-таки не доверяешь?
— Не доверяю, когда ты делаешь глупости.
— То есть?
— Боюсь, что убежишь к собору. Мы снова уселись у стола.
В двух словах я рассказал о себе, передал сообщение студента о Цирвисе, Трофиме, Рафаиле и о каком-то меньшевике «Последняя четверть».
— Вот за это спасибо, Букашка... от всех нас спасибо!
Соня снова принялась ругать меня. Пусть Николай II пока живет и здравствует. Ни один настоящий революционер в Витебске или в каком-либо другом городе не побежит взрывать его бомбой или стрелять в него из браунинга.
В первый раз, хоть коряво и неумело, Соня разъяснила мне, кто такие большевики и как они борются. Я слушал внимательно, но в конце не утерпел:
— Прокламации... забастовки... политическое восстание рабочих... — повторял я разочарованно. — Вы с прокламациями, а они с нагайками. Вы забастовкой, а они штыками. По-моему, таким манером в России царь продержится еще лет сто.
— Послушай, Букашка... прежде всего нужно поднять народ на борьбу.
— Как ты его поднимешь? — не унимался я. Соня, насколько могла, терпеливо объясняла.
Еще недавно мне так хотелось от души поболтать с девушкой о минувших днях... о незабываемых часах, которые нет-нет, да и вспыхнут в памяти неясными огоньками из невозвратимого детства... Но наш разговор настроил меня совсем на иной лад. Прозвенел звонок.
— Хозяйка явилась. Царь, значит, уже отправился восвояси.
Девушка вышла и возвратилась не скоро.
— Соня, если понадобится человек, готовый жизнью пожертвовать во имя свободы и справедливости, прошу тебя — вспомни обо мне... Хорошо?
— Вспомню! А ты исчезни отсюда, пока не забудется лопатовская история. И не пиши никому, даже дяде. Нужен будешь — позовем. Понял?
У Сони было грустное лицо. Видно, ей тоже хотелось посидеть, пошутить со мной... Но за стеной забарабанили. Хозяйка приказывала...
Глава XIII
Я дома. — «Знаешь ли сам, за чем гонишься?» — Разговор с дедом за игрой в шашки.
Так вот она, моя маленькая, родная и все же так мало знакомая Рогайне! По границам хуторов тянутся длинные, узенькие язычки леса, кустарники ольхи, болотные вербы. Казалось, соседи, избегая друг друга, сознательно берегут рощицы и кусты, чтобы спрятать от чужих глаз свое богатство или нищету.
Но ведь не из-за узеньких полосок леса я плохо знал родную колонию. Где было найти время подружиться с соседскими детьми? Совсем еще ребенком, я довольствовался песком и камешками на собственном дворе. Чуть подрос — пришлось взять пастушью сумку и кнут. Мне кажется, что Египет по книгам я изучил подробнее, чем Рогайне, где мне была хорошо знакома только боль-шая дорога и две тропинки: одна в школу, другая на станцию.
Медленно приближался я к дому. Вот показалась большая ель, у которой буря ободрала ветви и сломала верхушку. Странно, куда запропастился Дуксик? Обычно он первым замечал меня и стрелой бросался навстречу. значит, нет больше Дуксика. Может, волки загрызли? Тогда, по крайней мере, новый пес бы залаял... но нет и нового. Непонятно... Где это видано — хозяйство без собаки? Ведь собака подает сигнал, когда приближается зверь или чужак.
Еще прошлой весной бабушка жаловалась: «Такой пес съедает не меньше, чем поросенок. Лучше уж поросенка держать». Вернее всего, теперь нечем кормить ни пса, ни поросенка.
Возвращаясь домой после долгого отсутствия, я всегда любил пошутить. Если первой показывалась Зента, надвигал шапку на глаза, басом спрашивал: «Как мне пройти к Заланам?» Если мать — «Скажите, нельзя ли у вас переночевать?» Если бабушка — «Не нужно ли вам лишнего едока?» Что поделаешь: приходилось за шуткой скрывать огорчение. Сколько раз я мечтал: «Наступит день, когда явлюсь с подарками». Зимой мечтал привезти полушубок, валенки, шаль... Летом — платочки, книжки с картинками, ботинки... Но мечты оставались мечтами: помаячат и растают, оставив в душе лишь неутолимую тоску.
На этот раз я снова пришел с пустыми руками, и все-таки встретили меня радостно, как всегда. Утирая глаза, бабушка сказала:
— То-то у меня давеча нож из рук выпал. Сразу подумала: гость будет.
Развязав узелок, я вручил Ирме карандашик. Она поблагодарила и убежала, повторяя:
— Пошлю папе письмо... длинное-предлинное, большое-пребольшое!
— Отец пишет? — с беспокойством спросил я. Этот вопрос в то время задавали в миллионах семей.
— Получили, получили! — радостно отозвалась бабушка.—Благодарение богу, ранен.
— За что же благодарить бога? — удивился я.
— Как — за что? Рана не тяжелая. Ногу не оторвало, голова цела. Пусть передохнёт. Может, ненадолго домой отпустят... А еще раз так же счастливо ранят —глядишь, и мира дождется...
Ирма уже выводила каракули па синей оберточной бумаге.Мать, любовно посмотрев на псе, сказала:
— Не лучше ли поберечь карандашик для нашей школьницы? Мы дома можем и угольком писать.
Ирма задумалась.
— Пиши, пиши, для Зенты другой найдется,— успокоил я сестренку.
Девочка еще некоторое время старалась над своими каракулями, потом засунула карандаш в стену, в щель между бревнами, и важно пояснила:
— Пусть Зента! Я угольком.
У меня на сердце потеплело. Откуда у маленькой сестренки такая рассудительность, сметка и ласковость? Бабушка нежно посмотрела на внучку:
— Вот и правильно. Зенте в школе приходится больше писать, чем тебе... Что же готовить? — обратилась она ко мне. — Есть у нас еще мясо... бараньи ребрышки, только уж очень круто просолены. Тебе, наверное, хотелось бы молочной путры?
— Молочной путры, молочной путры!—Услышав последние слова бабушки, Ирма весело захлопала в ладоши.
— Разве наша Толэ не дает больше молока, что вы давно не ели молочной путры?
— Дает еще, дает, да, видишь ли, мы копим масло и творог—может быть, удастся солдату посылочку отправить. Сами мы больше мясо...
Мясо?.. Я-то уж знал, что иной ловкий кот поедает в день больше мяса, чем взрослый человек в семействе Заланов.
— Что ж, свари, бабушка, и сегодня с мясом. Молоко лучше побережем для солдата... Правильно, Ирма?
- Да-да, молоко солдату... — Сестренка снова уселась па полу с углем в руке.
Вскоре к нам явилась какая-то женщина. Я догадал-ся - беженка из Курземе. Разговаривая с матерью, гостья мялась, вертела край кофточки. Из кухни вернулась бабушка и откровенно спросила:
— Матушка Гейдан, просто так ты бы не пришла. Женщина опустила голову:
— Ах, о чем ты спрашиваешь? Не было бы двух малышей, лучше упала бы в лесу, как подстреленная волчица, да заснула навек...
— Что за глупые речи! — ворчала бабушка, завертывая в передник гостьи порядочный ломоть хлеба и морковь.— Скажи-ка, милая, заходила ты к Шуманам или Тетерам?
— Как же... У Шуманов все полы вымыла, белье выстирала... кое-что дали. Для Тетеров целый тюк простыней наткала... тоже дали кое-что...
Было ясно, что означало это «кое-что». Курземка, расцеловавшись на прощание с бабушкой, с горечью в голосе проговорила:
— Господи, господи, зачем ты так устроил этот мир, что только бедные — душевные люди? Почему у тех, чьи закрома полны, вместо сердца камень?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56