— А все-таки что мы будем делать с этим строптивым волчонком? — проронил после некоторой паузы пристав.
Из разговора я уловил, что он не прочь отпустить меня. Но что можно поделать там, где решающее слово принадлежало тугому денежному мешку, от милости которого зависело все!
А денежный мешок разбушевался.
— Этот сморчок, этот выродок из аристократической гимназии!.. — кричал он. — Н-да, этот мальчишка определению снюхался с большевиками... Отправьте его в Витебск. Там ему покажут, где раки зимуют!
Через час те же стражники отвели меня в арестантскую, что помещалась в волостном правлении.Там сидело трое арестованных: шестнадцатилетняя Акулина, седой дядюшка Аким и фельдшер Николай Павлович Нечаев.
Фельдшер сразу же обратил внимание на мою руку. Не спрашивая ни о чем, он усадил меня рядом с собой на топчан и с большим трудом, стараясь действовать осторожнее, стащил с меня рубаху.
Внимательно ощупав руку от локтя до плеча, Николай Павлович сказал:
— Перелома нет — вывихнута. Сейчас мы ее водворим на прежнее место.
И фельдшер, схватив руку у локтя и в кисти, начал ее поворачивать и тянуть. Я застонал, вспотел, в плече что-то захрустело — и вдруг стало хорошо и приятно. Все облегченно вздохнули и переглянулись.
Скоро товарищи по камере знали обо мне все, да и я немало узнал об их злоключениях.У Акулины было нежное овальное лицо, печальные детские глаза и круглый подбородок. Она служила горничной в скрыдолевском имении. Приехал домой погостить младший сын помещицы, гимназист Вадим. Он стал приставать к девушке. Акулина бросила в лицо негодяю банку с земляничным вареньем...
Вадим вскипел и подбил мамашу заявить, что у той якобы пропал из будуара дорогой браслет.Строптивица была засажена в «холодную» при волостном правлении.
Забившись в темный угол, дядюшка Аким рассказал свою историю. Незадолго до начала войны задолжал он богатею Ферапонту Кузьмичу сотню целковых. Осенью срок векселя истек... а долг отдан и отработан лишь на тридцать рублей.
— Люди добрые, да разве ж то моя вина? Не я же эту самую войну выдумал! Когда занимали, в семье было двое мужиков — я да сын Василий. Трудно ли, легко ли — с божьей помощью, как-никак, перебились бы. А тут тебе — война! Василия забрали. Ушел Василий отечество защищать, четырех мальцов оставил.
Ну-ка, папаша, заработай на всех. Сколько я говорил Ферапонту Кузьмичу: «Война ведь! Мой сын тебя, толстяка, защищает!» А этот жмот, кулак, кровопивец этакий, одно заладил: «Не отдашь вовремя — имущество распродам!» — «Бога, говорю, побойся, мало у тебя добра, что ли? Не граф ты, мужик такой же, как я...» А он объясняет: «Тыщу лет назад и графский предок мужиком был... только чуть поумнее прочих мужиков — вот как я теперь поумнее тебя». — Седой дядюшка Аким рассказывал всхлипывая. — Распродали имущество, как раз вечером, под рождество. Коровку продали и телушку. .. Еще не хватает, чтобы вексель выкупить. Сноха причитает: «Продайте моих малых детушек... по полтине штука, по полтине штука». Сами понимаете — умом рехнулась. А я отозвал Ферапонта Кузьмича и говорю ему: «В эту ночь в Вифлееме сын божий родился. Даже в окопах священники приговаривают: «Мир на земле, в человецех благоволение». Эх, Кузьмич, ты еще похуже, чем германский Вильгельм! Ну, ежели так, пусть тебя бог покарает! Ты семью солдата разорил... теперь берегись! Сгорит и твое разбойничье гнездо». Чего ж, каждый мужик так бы сказал. С самых древних времен обычай такой ведется — стращать. Прошла неделя, и сгорел сарай у Ферапонта Кузьмича. Меж соседей поговаривают: самогонку гнали в сарае. Сами перепились... искорка в паутину и залетела. А может, папироску непо-тушенную в сор обронили. А кто виноватый оказался? Опять Серко виноват! Вали что попало к Серко в телегу — Серко вывезет...
Николай Павлович о своем проступке умолчал. Закуривая за папиросой папиросу, он шагал от окошка до дверей и обратно, считая шаги. Закончив сотню, клал на подоконник соломинку; покончив с тысячей, завязывал на ниточке узел. Акулина прошептала мне, что Николай Павлович недавно перешагнул за тридцатую тысячу. Я боязливо взглянул на фельдшера: неужели... неужели...
Словно разгадав мои мысли, фельдшер остановился:
— Да, вот мучаюсь... не могу заснуть... Хоть бы брому, чтобы успокоиться... упасть, заснуть и проснуться, когда война окончится... — И он зашагал опять.
Девушка потихоньку рассказала мне: к Николаю Павловичу обратилась стасевская помещица, чтобы тот впрыснул ее мужу лекарство, расстраивающее сердце, — тогда врачебная комиссия признает его негодным к военной службе. Николай Павлович возмутился: «Ага, все вы господа такие!» Бац! —телеграмму генералу. А стасевская помещица тоже не из пугливых. Бац! — телеграмму другому генералу: Нечаев, мол, подговаривал ее мужа не идти в армию... обещал вредные для здоровья порошки. Помещику хоть бы что... помещик каждый день выезжает на охоту, а Нечаев, любимец всех крестьян, — за решеткой!..
Акулина все шептала и шептала. Ей давно не хватало собеседника.Наступила ночь. Горести и заботы осилили и седого дядю Акима и девушку. Они спали, беспокойно ворочаясь с боку на бок, стонали во сне, но все же спали. А Николай Павлович и в темноте вышагивал и считал, считал, считал... В эту ночь мне тоже не удалось заснуть. Я лежал с открытыми глазами.
Внезапно я подскочил и сел на топчане. Вспомнил Вадима, гимназиста из Скрыдолева, о котором рассказывала Акулина. Он учился в гимназии Неруша, в седьмом классе, его мать — член «дамского комитета».
Как галантно прогуливался этот Вадим по старинному городскому парку с барышнями! Как элегантно выгибал локоть! За благородные и тонкие манеры гимназистки прозвали его лордом. Вот так «лорд»! Да любой мальчишка, торгующий газетами, в сто, в тысячу раз порядочнее этого «лорда»!
А его мать... Я соскочил с топчана и механически стал шагать вслед за Николаем Павловичем. Вот от таких помещиц зависела моя судьба! Сколько раз меня бросало в жар и холод накануне заседаний «дамского комитета»! Вычеркнут или оставят среди немногих счастливцев, которым достаются крохи с барского стола?
Долго шагать не пришлось. Нечаев насильно уложил меня и серьезно сказал:
— Успокойтесь, пожалейте себя! Завтра чуть свет вас отвезут в настоящую тюрьму.
Только под утро удалось чуть-чуть задремать, но кто-то вскоре дернул за ногу:
- Встать! Собрать вещи!
Глава X
В витебской тюрьме. — Снова у жандармского офицера. —В камере для политических. — «Все моокет случиться».Витебская тюрьма находилась на окраине города, за «толкучкой», недалеко от остановки трамвая. Здесь было три достопримечательности: тюрьма, больница и дом умалишенных.
Длинная дорога и мороз утомили меня. Плечо ныло. Еще Николай Павлович в волостном правлении побаивался, как бы место вывиха не вспухло и не воспалилось. Не было ни лекарств, ни марли, чтобы перевязать плечо. Сани подпрыгивали на ухабах, и каждое сотрясение отдавалось в плече резкой болью.
Сводчатые стены и зарешеченные окна тюрьмы внушали страх. «Каменная могила!» — подумал я. После долгих и унизительных процедур в тюремной конторе меня втолкнули в камеру для уголовников. Страшно болела голова, и я растянулся на первой попавшейся свободной койке. Меня о чем-то спрашивали, но я только пробормотал: «Хорошо...» — и тут же заснул.
Прошло несколько часов. Очнулся я от окрика:
— На допрос!
Двое в штатском усадили меня в сани и повезли. Темные улицы казались незнакомыми, как будто я видел их впервые. Наконец сани остановились во дворе большого дома.
— Прямо через эту дверь и по лестнице наверх. Штатские велели подождать в приемной и скрылись з дверью. До меня донесся чей-то знакомый голос:
— Протокол выеденного яйца не стоит... Деревенские мужланы... Козявок видят, а слонов не замечают... Работы и так руки полны! Атмосфера напряженная, как накануне Пятого года... Какого черта пригнали в тюрьму мальчонку! Эти остолопы сами помогают революционерам. Загонят в хлев слабенького теленка — глядишь, спустя немного времени оттуда вылазит страшенным бык. Ну, зовите!
Растворились массивные дубовые двери. Ах, вот оно что! Знакомый кабинет, знакомый жандармский офицер, который осенью предлагал мне шпионить за латышскими беженцами,
— Это вы?—улыбнулся офицер. — Садитесь. Рассказывайте, как дела. Как поживает Ольга Георгиевна Ранцевич? Я ее давненько не встречал.
Плечо мое распухло. Я невольно пошевелил им, стараясь, чтобы рубашка поднялась повыше, не прикасалась к телу.
— Что с вашей рукой? — сочувственно спросил офицер.
— Сам хотел бы это узнать, — ответил я,
— По-прежнему иронизируете?
— Куда там! В самом деле, страшно больно. Жандарм раскрыл какую-то папку И назидательно сказал:
— Не хочу утверждать, что вы окончательно сбились с пути, но это может случиться...
Чтобы не вступать с жандармом в пререкания, я притворился заинтересованным.
— Я понимаю, конечно, — продолжал он:—вы случайно попали в историю с этой листовкой. Я даже считаю, что вас напрасно арестовали. Но все-таки прискорбно читать фамилию друга Ольги Георгиевны Ранцевич в этом деле. — Он отодвинул папку. — В России есть настоящие патриоты. Но почему вы, гимназист, не в их числе?
Я готов был держать пари: он сейчас опять предложит деньги, гимназию — только сделайся шпиком.
— Теперь вы возмужали, приобрели жизненный опыт. Как говорится, прошли огонь, воду и медные трубы.
Жандарм сверлил меня глазами, трудно было выдержать этот взгляд, но упорство волчонка взяло верх: я продолжал смотреть на него с невозмутимым видом.
— Осенью вы отказались. Сожалею, очень сожалею!— внушительно сказал он.— От. этого потеряли и мы и вы. Мы бы разоблачили кое-кого, а вы не попали в такое прискорбное положение. Самое главное, наконец: вы могли бы учиться в гимназии... стать выдающимся ученым и приумножить честь и славу нашего отечества.
Жандарм долго пояснял... может быть, он не скоро унялся бы, но я, использовав паузу, покачал головой:
— Не гожусь я для такой профессии.
Где-то рядом громко пробили часы. Офицер приподнялся, лицо его по-прежнему сохраняло любезное выражение:
— Вас скоро выпустят. Но я еще раз напоминаю: если когда-нибудь одолеют сомнения и вам станет трудно, постучитесь в мои двери. Не стесняйтесь!
«Какой прожженный плут этот вежливый жандармский тигр!» — думал я на обратном пути в тюрьму. Он умеет выжидать долго и упорно. Да, в царской охранке — не одни тупицы. Конечно, тупиц немало, но и ловких негодяев хватает.
Меня привели обратно. Несколько минут простоял я в длинном коридоре. Воздух был пропитан невыносимой вонью.
Пришел старший надзиратель со связкой ключей.
— К политическим. В девятый номер... — Сказав это, надзиратель хлестнул меня ключами по спине.
Камера невелика. Койки — куски серой ткани, укрепленные между двумя железными стержнями, — были подняты. Вдоль камеры вышагивал студент. Второй арестант сидел на лавке у изрезанного стола и время от времени стонал.
Студент — судя по форме, москвич — насвистывал цыганский романс. Остановившись передо мной, он заметил:
— Ну, если таких юнцов сажают в кутузку, значит, светопреставление близко.
О конспирации у меня еще не было никакого представления. Но случайно где-то слышал, что иногда в камеры засылают шпиков. Поэтому решил помолчать.
Через минуту студент подсел ко мне:
— Ну, юноша, что тебе пришили?
Мне не понравилась его навязчивость. «Что, если он подослан?»
— Ничего!—отрезал я.
В это время Сидевший у стола тяжело задышал, заскрипел зубами, видимо пытаясь удержать стон. Студент обнял его за плечи и тихо что-то сказал на ухо.
— Если у вас секреты, могу отойти в угол, — обратился я к ним.
— Секреты? — Студент зло рассмеялся. — Нет, юноша, бока, ободранные нагайкой, — это не секрет! Выби-тые зубы — не секрет. Окровавленное белье — тоже не секрет... — Он порывисто расстегнул форменный китель.— Смотрите!
— Где это... где это... — Я опешил.
— Далеко не надо ходить. Здесь же, в Витебске. Меня обрабатывал неопытный мясник, а вот... товарища Цирвиса —сам Брадатый. Не желаю тебе, юноша, попасть в лапы Брадатому!
Я почувствовал, как кровь отливает от лица.
— Кто он такой?
— Шут его знает, кто он по чипу! Жандарм, полицейский, шпик, палач, могильщик, шакал... в общем, гадина, слуга царской охранки. К этому нечего прибавить.
— Но как он осмелился... Если кричать, на улице прохожие услышат... Это станет известно всему городу...
— Как ты наивен! — пожал плечами студент. — В их кабинетах обои нежного цвета, на стенах картинки с пейзажами: лунная ночь... лодка... скала... белый романтический парус... А пытают они в застенке...
После ужина, поборов смущение, я сказал:
— Скоро меня выпустят...
Больше не добавил ни слова. Сами поймут, что перед ними еще не настоящий солдат. Если им есть что скрывать, пусть скрывают... Около полуночи Цирвиса вызвали. Он расцеловал нас обоих и захромал к двери...
Студент заговорил:
— Может быть, в больницу... или в карцер... или...
— Что — или? — почему-то шепотом сказал я.
В камере наступила гробовая тишина. Только временами сквозь массивные железные двери проникал неясный тюремный шум: скрежет ключей, отзвук тяжелых шагов...
Время тянулось, как искалеченная кляча с нагруженным возом. Но тюрьма тюрьмой, а усталость все-таки взяла свое. Я слегка задремал и вдруг... окаменел, как божья коровка от прикосновения. Окаменел от слов студента:
— Так ты, дружок, знаком с Соней Платоновой? Когда в голове просветлело, я выпучил глаза:
— Вы что, тоже вздремнули? Вам кто-то приснился?
Студент впервые улыбнулся:
— Не спорь, выдал ты свою зазнобушку, выдал! Бывает... В прошлом и я во сне проговаривался.
Увидев мое опечаленное лицо, он начал успокаивать:
— Ничего дурного не случилось. У всех нас есть близкие люди, родственники, друзья, с которыми отводишь душу в мечтах своих наяву или во сне.
А все-таки нехорошо! Я долго ругал себя: как же так, как же так... Студент сказал, понизив голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56