Миллионер наделает снарядов — и в военное время заработает три-четыре миллиона. Есть люди, которые наживаются на всем: на землетрясении, на чуме, на пожаре, на наводнении, на войне... А мы — маленькие людишки, нас везде одинаково топчут ногами... Разве Ирме хуже будет в Богушевске? Нет-нет... Она там сделается городским ребенком. Богушевск невелик, но тысяча-другая жителей наберется. А за городского ребенка я вам дам на рубль дороже. Она будет бегать с другими детьми и в первую же неделю станет на целый фунт умнее. Что там говорить, в Рогайне она видит одних мошек да блошек... Успокоившись, Шолум присел рядом с бабушкой:
— Вы, наверное, удивляетесь, чего это Шолум так бесится? Может быть, вы скажете — Шолум хочет получить с Залановой семьи какой-нибудь процент? Разве торговец станет задаром так прыгать? Что там говорить! Давайте оглянемся немного назад. Я был совсем маленьким. Мы жили недалеко от моря, в одном городишке. Черная сотня, воры, грабители, всякий сброд вдруг стали избивать евреев, грабить и убивать. Напились, ташат иконы, царские портреты и орут: «Боже, царя храни!» Ой, сердце болит, матушка Залай... не могу рассказывать. Одним словом, начался еврейский погром. Мою мать бросили в колодец., отца моего, нищего сапожника, убили безменом... сестру пятилетнюю, как котенка, за ногу схватили — и о камни... Матушка Залан, — тело Шолума сотрясалось, — тогда в нашем городе замучили тридцать евреев. За что, за что?
Наступила тяжелая тишина. Ирма на цыпочках подошла к двери выпустить кота. В открытую дверь ворвалась песня жаворонка, чистая и звонкая, как колокольчик. Шолум оживился.
— Меня спасла украинка Василиса, мать восьмерых детей. Она спрятала меня в шкафу между юбками. Не дай бог, если бы кто-нибудь пронюхал об этом,,. Но Василиса все-таки послушалась своей совести. Что там говорить, ей приходилось трудно: муж был отчаянный пьяница и драчун. Старший сын с рождения глухонемой, второму сыну машиной руку оторвало... Василиса должна была быть злой на весь мир... Но она спасла чумазого еврейского мальчика, она рисковала, она даже не знала, как его зовут...
Прощаясь, Шолум еще раз передернул плечами;
— Вы что, здесь бросаете хоромы с каменными стенами и стеклянной крышей? Что там говорить, если у вас от богушевских лакомств разболится живот — сможете вернуться обратно!
Когда Шолум уехал, в доме воцарилась тишина. Это было не тяжелое затишье перед бурей, а ободряющая тишина утра, когда на востоке алеет небо.
В нашей семье не привыкли долго рассуждать и гадать. Над болтунами у нас обычно подшучивали: «Не родственник ли ты Андрушка?» У Андрушка в семье целых две недели спорили, зарезать гусака или нет? Может, продать? .. Может, обменять на индюка? Наконец на третью неделю лиса над ними сжалилась — утащила гусака в лес...
Бабушка первая нарушила молчание, позвав: «Невестушка!» К матери она обращалась так очень редко, лишь в самые ответственные минуты жизни. После похорон деда она со вздохом сказала- «Невестушка, вот мы и остались одни...» Теперь бабушка снова пробормотала:
— Невестушка, для меня это дело решенное.
— И для меня тоже, свекровушка. — Глаза матери были спокойны.
— Одного мне жаль... — Бабушка укутала подбородок в край платка. — Семья наша разлетелась во все стороны... Дед вон даже... совсем ушел от нас и портрета своего на память не оставил.
— Сохраним и без портретов друг друга в наших сердцах, — мягко улыбнулась мать.
— Конечно, сохраним... — Взгляд бабушки остановился на вешалке, где после похорон она повесила шапку старого Юриса Залана; на шапке еще виднелись налипшие очесы и волоконца льна...
Вскоре они уехали. Мать забыла взять ложки, а Ирма — иголочку, которой так была рада. «Шолум даст мне цветных лоскутков, сошью кукле краси-ивое платьице!» — мечтала она.
Бабушка, стоя посреди пустой комнаты, сказала:
— Это к возвращению. Будет еще радость и в нашем доме... Не отдадим своего угла ни Шуманам, ни Швен-дерам... мякину станем есть, но в долги не полезем. А придет солдат — о-о, никто не посмеет тогда нас тронуть!
Глава XIX
Полоумная. — Дворец в Богушевске. — Ирма зарабатывает на жизнь. — Происшествие на вокзале.
Недели через две я отправился в Богушевск посмотреть, как устроились мать и Ирма, и кстати разведать, нет ли письма из Витебска. Трепки на полях Рогайне были мокрые, скользкие, грязные. В кустах и в рощах еще лежал скег. Дальше картина резко изменилась. Можно было подумать, что здесь и солнце теплее и ветры суше.
Вот и Богушевск... Я поспешил на почту. С надеждой дернул дверь, вошел. ..ас холодком на сердце вышел. Соня, Соня, написала бы ты словечко!.. Если не можешь сама, разве у тебя мало друзей? Ты же не забыла, что я на все готов во имя свободы! Возможно, боишься, не доверяешь, считаешь — я еще недоросль?
Нет, что-то неладное стряслось с тобой. Мне запрещено писать в Витебск... Впрочем, о чем напишешь? Что частенько слышу твой голос, вижу тебя во сне? На это ты вправе улыбнуться.
Не спеша обошел поселок, пытаясь найти собственными усилиями дом Шолума. Как-то раз, поздней зимней ночью, тот завел меня к себе отогреться. Где же это было?
Наконец спросил у двух девочек:
— Простите, где живет Шолум? Девочки переглянулись:
— Который это? У нас их двое: Шолум Шутник и Шолум Плакальщик.
Это был сложный вопрос. На самом деле, который
Из них был друг Заланов? Как будто Шолум Шутник. Но разве у слушателей не текли слезы, когда он рассказывал о еврейском погроме?
— На чердаке у них живет приезжая женщина,— нашелся я.
— У обоих живут приезжие женщины.
— Но у этой есть дочь... светловолосая... зовут Ирмой.
— А, Ирма! Полоумная с дочкой Ирмой живет у Шо-лума Шутника. — И девочки объяснили, как пройти к нему.
Полоумная!.. Не особенно приятно, если твою мать прозвали Полоумной. Что она натворила за две недели? Кличка прилипает к человеку, как репей к одежде. Иной до смерти не избавится от нее.
Как только я переступил порог и поздоровался, жена Шолума Эстер воскликнула:
— Дорогой гость! Какой дорогой гость! Сейчас же согрею стаканчик чаю... Брысь, мерзавец! — Быстрым движением хозяйка согнала с кресла самодовольно нежившегося кота.— Садитесь!
— Какое там угощение!—запротестовал я. — Пришел взглянуть на своих.
— Ничего особенного, стаканчик чаю и пара яичек.,. Дорога дальняя, небось захотелось кушать...
— Не беспокойтесь! Скажите лучше, здорова ли мать.
— Почему ей не быть здоровой? Не барыня, чтобы вечно хныкать. Нам, женщинам, в военное время хворать не приходится...
Эстер торопливо поставила на стол тарелку, положила два яйца и соль.
— Где она сейчас? Я прошел по перрону, но ее не заметил.
— О, она строит себе дом!
— До-ом? — протянул я. — Так из-за этого дома ее прозвали Полоумной?
— Ой, нет, молодой человек, из-за дома она была бы умная! — Жена Шолума рассмеялась. — Полоумная она совсем не из-за этого.
— Из-за чего же?
— Не знаю, стоит ли говорить...— замялась Эстер.— Может быть, вам это не понравится... Но, уверяю вас, она и есть полоумная. Умные люди зарабатывают где только могут. Она не умеет зарабатывать.
— Значит, ленива?
— Тоже нет. Она работает, как лошадь. Если приходит эшелон и задерживается здесь подольше — она чинит вещи солдатам, зашивает, стирает. Я не знаю, когда она спит.
- Разве полоумный тот, кто работает много?
— Конечно, нет. Но она не хочет делать ночную колбасу.
— Ночную колбасу?
— Да. И ночные пирожки. О, на них можно хорошо заработать!
— Не понимаю, что за ночная колбаса?
— Чего там не понять... Пассажирам в ночном поезде вы можете продать под видом зайца что угодно. В колбасу запихивают всякое мясо... В Богушевске скоро не останется ни одной кошки. С пирожками точно так же. Если картошку пропустить через мясорубку, обсыпать мукой и испечь, то она выглядит прямо как пирожное.
— Так из-за пирожков мою мать прозвали Полоумной?
— Есть еще и другое.
— Что?
— Женщина, которая кипятит воду на станции, может припрятать на время разные вещички...
— Краденые?
— Кому какое дело? Один обер-кондуктор оставил у нее полный бидон. Ваша мама кричит: «Уберите свою посудину!» Он тоже закричал: «Ты полоумная!» Ну, стой минуты и стали звать ее «Полоумная». Тоже и насчет воды. Ей нужно, чтобы вода бурлила. Не бурлит — значит, мол, не вскипела. А другие смеются: «Что, солдаты — баре?»
— Кто — другие?
— Ну, жандарм, доктор Каценович, лавочник Иосе-лович.
— А-а-а!
— Ох, вы съели только одно яичко!
— Спасибо за завтрак. Нужно отыскать своих.
В Рогайне казалось: кто теперь может строиться? А здесь — посмотри-ка: как грибы поеле дождя разрослись халупки. Издали они выглядели, словно пчелиные ульи или составленные на столе спичечные коробки. Та сбита из досок и горбылей, а у этой заднюю стенку заменяет песчаный склон холма. В дома были превращены снятые с осей вагоны, дровяные чуланчики, сараи из-под сена. А вот будки из фанеры. Точь-в-точь собачьи конурки, но вокруг них и внутри копошатся женщины и дети.
Неподалеку от железной дороги, позади брошенных карьеров, в землю был забит ряд жердей. Две женщины заплетали прутьями промежутки между столбиками. Тут же лежала небольшая груда досок. Некоторые были окрашены, но краска облупилась — видно, доски эти сорваны со стен старых товарных вагонов. Женщины явно задумали построить необычную для жителей Белоруссии глиняную мазанку.
Черноглазая, темноволосая женщина одних лет с матерью, но более живая и порывистая, первая заметила меня. Крепче стянув на пышных волосах желтый платок, она воскликнула:
— Лизе, у этого паренька, ей-богу, твой нос!
— Хлебороб пришел! Ну, здравствуй!
— Здравствуй! Как я вижу, моя мать скоро станет домовладелицей,— ответил я, усаживаясь на груде досок.
— Совладелицей, сынок. Мать объяснила, что Оксана — украинка, беженка из Галиции. Они решили до приезда дачников соорудить себе кров.
— А выдержит ваша постройка до осени? Не обвалится, если ветерок посильнее подует?
— Оксана уверяет, что здесь можно прожить до конца века.
— Лизе, — Оксана посмотрела па меня, — шут его знает, когда придется в землю ложиться... А вот до свадьбы твоего сына и моей Наталки наша мазанка уж определенно простоит!
Сбросив шинель, я засучил рукава рубашки.
— Если я не был при закладке первого камня, так, по крайней мере, сейчас вложу свой пай в постройку этого особняка!
— Нет-нет! — сказала Оксана. — Мы скоро кончаем. Лизе пора сменять свою кипятильщицу. А я пообещала старому холостяку-телеграфисту подрубить простыню.
Мне не сиделось без дела. Посмотрев, как мать заплетает прутья, я хотел попробовать сам. Но женщины не позволили:
— Сейчас девочки явятся. Пойдешь с ними на вокзал.
— Где они? Небось в песке роются...
— Станут они в песке рыться! Деньги зарабатывают! Я недоверчиво посмотрел на мать:
— Сколько Ирме... пятый год. А Наталке? ..
— Седьмой.
— Что же они... побираются'
— Типун вам на язык! — рассердилась Оксана.
Запыхавшись, с крутого песчаного холма сбежали девочки. В корзинках у них были ранние цветы, собранные в лесу.Наскоро поздорозавшись с братом, Ирма воскликнула, не выпуская корзинки из рук:
— Мама, скорее ниток!
Наталка стерла капельки пота с загорелых шек.
— Ой, как мы бежали! Ирма упала прямо в куст можжевельника. Подбородок исцарапала... Хорошо, что глаз не выколола.
— Зачем было так торопиться? — упрекнул я.
— Поезд...
— Куда это вы собрались — в Оршу или в Витебск? Оксана объяснила:
— Они, Роберт Петрович, продают цветы пассажирам Видите, как быстро Ирма вяжет свои цветы в пучочки.
— А-а, теперь понимаю! Разве и я не мог бы...
— У тебя, Роб, никто не купит. Ты слишком большой!— важно пояснила Ирма. — И у детей тоже... покупают у тех, кто поменьше. Если большой, так еще выругают: «Шел бы лучше работать».
— Вот оно как! Удивительно, где вы столько цветов собрали? Я по дороге ни одного не видел.
Ирма о чем-то размышляла:
— Мама, Наталка говорит, что здесь нет таких деревьев, на которых растут орехи. На всех только шишки! Когда поспеют орехи, пусть Роб принесет целый мешок орехов.
— Куда тебе столько — зубы сломаешь.
— Мы с Наталкой их продадим. Тогда у нас будут новые платьица.
Ирма и Наталка без умолку болтали, пересыпая речь латышскими и украинскими словами.
— Смотри, как быстро научились понимать друг друга! — подивился я, а сердце щемило. Какое жалкое детство! С малых лет приходится думать, во что обуться, что надеть.
Оксана улыбнулась:
— Прислушаешься — у них тут все смешалось: русские, украинские, латышские и даже еврейские слова... Скажи, дочка, как цветы на Ирмином языке?
— Пукитес! — гордо ответила Наталка.
Я пошел с девочками на вокзал. Развевая по ветру дымный жгут, из-за поворота выскочил паровоз. Вскоре железнодорожник ударил на перроне два раза в колокол и протянул басом; «Второй звонок!» В окна и двери вагонов выглядывали пассажиры. Сердцем овладело романтическое желание: прыгнуть бы в вагон и помчаться, как ветер, по полям, сквозь леса и рощи, через реки и горы.
Железнодорожник ударил в колокол три раза. Вдруг над перроном пронесся крик ужаса. Я зашатался, будто железнодорожник ударил не в колокол, а в мою грудь...
Издали я видел, как улыбающийся пассажир взял у Наталки пучок подснежников и небрежно кинул ей серебряную монету. Монета скатилась с перрона на рельсы. Наталка, как белочка, ловко спрыгнула вслед. Я окаменел.
Какой-то солдат, выпустив из рук поднос с бутылкой молока, бросился под вагон.Дрогнули колеса, вагоны пришли в движение... Все ахнули В самое последнее мгновение на перрон, словно пума, выскочил солдат. На руках у него была Наталка, живая, даже не раненая.
Поезд набирал ход. Вокруг солдата столпились люди;они что-то говорили, смеялись, пожимали руку смельчаку. Дети с визгом пробирались к нему, чтобы потрогать полы шинели.
Солдат с трудом высвободился и, сдвинув фуражку с вспотевшего лба, тоже засмеялся:
— Честь имею... Будем знакомы — Георгий Сванидзе... Где же мой поднос?— всполошился он.
Я протянул ему поднос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56