купить смеситель для кухни
У тебя есть деньги?
Я отрицательно покачал головой: полихорадит — и пройдет. Но через день уже не мог пошевелиться.Хозяин советовался с женой: разумеется, ни один врач не совершит чуда. А все же, если они всегда при деньгах и даже могут носить на пальцах дорогие кольца, то, наверное, кому-нибудь есть от них польза. Какого бы врача позвать? Теодорович—тот не пускается ни в какие переговоры: беден ты или пет, плати рубль, и все тут. Яблонский, пожалуй, придет и за семьдесят пять копеек. Но пропишет такие дорогие лекарства, что в конце концов дешевле не обойдется. Лучше всего, если бы я мог подняться и сходить к Орлову — бывшему военному врачу; этот старичок едва ходит; охотно лечит вывихи рук и переломы ног, берет дешево — всего тридцать копеек.
Так они судили да рядили, а у меня безумно болела голова, и я думал: хорошо, если бы пришел врач. Но этот расход не предусмотрен. Как же тогда с квартирной платой, с карандашами, с тетрадями? Нет, потерпим еще.
Я спросил, не могут ли мои хозяева раздобыть где-нибудь термометр. Измерим температуру, тогда что-нибудь решим. Жена портного обегала многих соседей и, горделиво улыбаясь, подала мне термометр, словно это был животворный бальзам от всех болезней. Она спешила рассказать: термометр дала Варвара Егоровна. Дала после долгих просьб и при этом наказала: «Боже вас сохрани, если термометр сломается!» Она, мои хозяйка, оставила в залог Варваре Егоровне носовой платок и рукавицы.
Хозяйка очень, волновалась; вначале даже не хотела выпускать термометр из рук. Но, должно быть, сообразив, что так температуру не узнаешь, сунула его мне под мышку, сто раз наказав, как с ним обращаться. Измерение температуры измучило меня: «Ради бога,— приговаривала она, — не прижимай этот инструмент слишком сильно!.. Если отломится кончик со ртутью,
что тогда делать? Ой, дай-ка посмотреть, не сломался ли уже?»
Разумеется, термометр остался цел и невредим, но и ртуть стояла на одном месте: термометр показывал тридцать пять градусов.
Хотел было еще раз сунуть его под мышку, но хозяйка не дала: «Термометр — не пластырь. Мерь не мерь, если боженька захочет взять тебя к себе — все равно конец». А без термометра она не смеет показаться на глаза Варваре Егоровне.
Через некоторое время хозяйка вернулась веселая и разговорчивая: уж как она все время боялась, как бы не поскользнуться на улице!
Вскоре Ипполитова начала сокрушаться: неужели в самом деле во всей гимназии не найдется никого, кто бы пришел меня навестить?
Да, очевидно, так...
А если кто-нибудь и пришел бы, у него потом хватило бы рассказов дня на два: «Ах, господа, как живет Роберт Залан!.. Как первобытный человек». Вот Толя Радкевич — этот наверняка проведал бы и не стал трезвонить по всем углам... Прибежал бы также мой новый знакомый из городского училища — Вася Уголев. Может быть, и еще кто-нибудь... Ведь не все гимназисты — помещичьи и купеческие сынки.
Но есть в Витебске человек, который, узнав о моей болезни, будет укорять и бранить за то, что не дал знать о себе. Это дядя Давно. И именно от пего я решил скрывать как можно дольше. А вдруг у меня не простуда? .. Может быть, какая-нибудь заразная болезнь. Еще заражу его детей. Я решил про себя: буду терпеть до последнего, но не дам знать ни Васе, ни Толе, ни дяде Давису.
Моя хозяйка все-таки была сердечным человеком: вечером она напоила меня всякими чаями; ночью я ужасно потел и промок до ниточки. Сырыми стали простыни и одеяло, поверх которого лежала еще шинель. Однако я не шевелился, так как знал: в комнате холодно, надо терпеть. И я терпел сколько мог, все больше сжимаясь в комок, чтобы холод не проник под одеяло.
Эта бессонная ночь была огромным испытанием. Так хотелось высунуть из-под одеяла руку, охладить влажные уши и шею, но что будет потом? Воспаление легких! Бесконечно долго тянулось время. Я еле дождался, пока забрезжил в окнах рассвет и хозяйка затопила печь. Еще некоторое время терпеливо молчал, ожидая, пока в комнате потеплеет. И только потом позвал хозяйку:
— Пожалуйста, достаньте из сундучка сухое белье...
Через несколько дней, бледный, похудевший, пришел в гимназию и сообщил Исаю Исаевичу, что был болен. Хорек насторожился: есть ли у меня записка от врача? Нет, записки не имею, но разве по моему лицу не заметно, что я болел? Хорек впился в меня глазами: да, лицо бледное, но, может быть, это следы каких-нибудь проделок? Может быть, только что курил в уборной? Нет, ему необходимо получить записку...
Когда же я снова попытался возразить, Исай Исае-вич вдруг рассердился, его левая нога начала дергаться. Тут он за одну минуту выпалил больше слов, чем другой за десять: э, черт возьми, первый и последний год он работает в частной гимназии! Обратно, в казенную! Здесь во всех углах пахнет вольнодумством. Может быть, у меня была скарлатина или тиф? Возможно, я должен быть изолирован до самой весны...
Глава XX
«Крепко жму руку...» — Будущий Ломоносов.
Пришла весна. Двина унесла в море сво! перекрестках маленькие девочки и мальчики п букетики первых цветов. И тогда разразился неожиданный удар: застрелился ученик коммерческого училища из-за одной девочки, которая училась в частной женской гимназии Черновой.
Это была романтическая дружба, детская любовь с короткими встречами, с длинными инаивными письмами. Какая-то доносчица стащила у девочки письмо, и оно попало в руки классной дамы, прозванной Крысой. Та весь вечер провозилась с розовыми листочками и в самом конце письма нашла еретическую фразу: «Крепко жму руку — Андрюша».
Классная дама воспылала негодованием. Она прочитала суровую нотацию перепуганной девочке: как смеет чужой мальчик «крепко жать ей руку»? Это бесстыдство и безнравственность! Только брат может крепко пожимать девочке руку... Ну, может быть, еще двоюродный брат. Но чужой мальчик —фи! Какой стыд, какой позор! И такая девочка учится в их гимназии!
Рассказывали, что Крыса терзала девочку три дня, чтобы та призналась, кто такой этот Андрюша.Вскоре прогремел трагический выстрел...
Школы были охвачены возбуждением. Некоторые учителя тоже хмурили брови... За утопающим в цветах гробом Андрюши на кладбище следовала огромная толпа школьной молодежи...
Когда шли через Двину, моего плеча коснулась чья-то мягкая рука:
— Роберт, почему вы меня избегаете?
Это была Оля Ранцевич. С того вечера, когда мы познакомились в кино, я встречал ее на улице всего раза два.
— Роберт, захватите с собой книгу — ведь вы любите стихи Некрасова, — и в следующее воскресенье встретимся в сосновом бору на Юрьевой горе, за Благами. Хорошо?
Я невольно посмотрел на ее ноги — Оля была в красивых, дорогих туфельках. Разве могу я дружить с такой девушкой? Я отрицательно покачал головой. Ведь я не принадлежу к ее кругу. Я — щенок «дамского комитета». Чего мне стыдиться? Я начал рассказывать о себе решительно все — но пилке дров, и о поездке товарным поездом, и. о термометре... Пусть эта барышня видит, с кем она захотела подружиться.
Но чем больше рассказывал, тем шире раскрывались Олины глаза и тем чаще соприкасались наши руки. Мы отделились от похоронной процессии и свернули в какую-то улицу. Когда я кончил свою горькую повесть, Оля всплеснула руками.
Будущий Ломоносов—да-да! Я, быть может, сам еще того не сознаю, но я герой. Мало ли она читала о знаменитых людях, поднявшихся из низших слоев! И вот перед ней — один из них!
Чудесно, великолепно! Нет-нет, мы непременно должны в воскресенье встретиться! Оля быстро произнесла несколько французских фраз.
Вдруг она нагнулась, и мою щеку обжег поцелуй — первый в моей жизни. Затем она шаловливо засмеялась— казалось, зазвенел колокольчик — и, помахав рукой, исчезла, воскликнув:
— До свиданья, Ломоносов! Итак—в воскресенье...
Опьянев, словно шмель от аромата цветов, я шел и шел, не глядя по сторонам, не думая. Опомнился только, когда меня окликнули:
— Ты чего лезешь в грязь? Какими судьбами попал на нашу окраину? И на кого ты похож — бредешь, словно лунатик!—засыпал меня вопросами Вася У гол ев.
Мне стало стыдно, я долго подыскивал слова для ответа:
— Был на похоронах. Провожали коммерсанта Андрюшу...
Вася поморщился:
— Нашел кого провожать!.. Зачем ему было стреляться? Тогда уж мне впору семь раз повеситься, застрелиться и утопиться в реке, но я держусь и буду, держаться! А знаешь, какая у нас беда? Наконец-то удалось обзавестись новым утюгом — и что ты думаешь? Вчера вечером треснул. Матери опять придется мучиться со старым, из которого угли выпадают словно ошалелые. И все же ни мне, ни матери и в голову не пришло покинуть этот свет!
Глава XXI
Я ищу тупиц. — Господская игра. — Еще одна беда.
Весной лужи высохли удивительно быстро, и вскоре по улицам стали носиться столбы ныли. Гимназисты старших классов переживали напряженные дни: готовились к экзаменам.
У нас, третьеклассников, экзаменов еще не было: нас переводили по отметкам в табелях. Во втором полугодии «дамский комитет» опять внес плату за мое обучение, и все же я был удручен и мрачен.
Отец писал, что этим летом ожидается плохой урожай— озимая рожь выпрела под снегом, под яровыми размокла земля: кто знает, когда она просохнет, когда можно будет приступить к севу...
Отец больше ничего не сообщал, но я прочел между строк то, что не было написано: «И прошлой зимой тебе туго пришлось, в будущем надейся только на свои силы».
Пораскинув умом, пошел к Сергею Николаевичу Уральскому — единственному учителю, с которым можно было поговорить по душам. Поведав о своих неприятностях, я поглядел ему прямо в глаза:
— Что делать?
Уральский поднялся; мой рассказ взволновал его;
— Вам, голубчик, нужно летом отдохнуть!
— Сергей Николаевич...
— Роберт, вы не железный. У вас слишком слабое здоровье.
— Да-да, Сергей Николаевич, давно знаю, что я хрупкий, тщедушный и так далее, и так далее. Но, Сергей Николаевич, у меня нет другого выхода: мне необходимо получить работу на лето. Помогите мне найти какого-нибудь тупицу, которому нужен репетитор. ..
Уральский грустно улыбнулся:
— Мало ли в окрестностях Витебска тупиц в помещичьих семьях! Но, милый Роберт, вам трудно конкурировать. Есть старшеклассники, которые тоже хотят заработать: гимназисты, реалисты, воспитанники коммерческих училищ, семинаристы и даже многие студенты — они нуждаются так же, как и вы.
— Сергей Николаевич, быть может, у каких-нибудь лавочников, у чиновников, у мелких домовладельцев, для которых слишком дороги репетиторы и домашние учителя постарше и поумнее?
— Роберт... — Уральский все еще не мог смириться.— Много ли вы заработаете?
Я понимал доброго Сергея Николаевича. Он рассуждал так: урожай подсчитывают только осенью. Где это сказано, что у Заланов ничего не вырастет? Уж как-нибудь выкрутятся... А репетиторский хлеб горький: частенько с репетиторами обращаются, как с рассыль-
ными мальчишками. Жалкие рубли, которые они зарабатывают, нужно вымаливать да выманивать...
— Сергей Николаевич, — сказал я решительно, — вы не знаете моих домашних обстоятельств, вы не можете себе их представить. Если этим летом не удастся хоть сколько-нибудь заработать, я не смогу больше учиться в гимназии.
Наконец Уральский обещал кому-нибудь порекомендовать меня. Прощаясь, он все же заметил:
— Роберт, если увижу, что у пашет будущего хлебо-дателя разбойничьи глаза, попробую вас отговорить и удержать от этого шага...
Идя домой мимо Сенной площади, я увидел играющих в футбол гимназистов. Мне крикнули:
— Задан, становись!
Никогда я не играл в футбол: меня никто не приглашал, да и не было времени для таких игр. Я все еще медлил, но игроков было мало, и меня уговаривали: играй как умеешь. Сначала мяч не хотел слушаться, но вскоре мне удалось несколько раз ударить так, что все посмотрели на меня с почтением: оказывается, Задан вовсе не такой уж медвежонок!
Вскоре я разгорячился и опомнился лишь после одного великолепного удара: мяч влетел в ворота противника, но... подошва моего ботинка оторвалась почти до самого каблука.
Нет! Эта игра не для моих ботинок.
— Что с тобой? — воскликнул капитан команды храповицкий.— Подошва отлетела? А ты далеко живешь? Надень другие ботинки и беги обратно!
«Надень другие ботинки»!.. Глотая горькие слезы, я тащился по улице. Конечно, неплохо было бы надеть другие ботинки, по где их взять? Где их взять?
Теперь я жил на квартире у одного пекаря. Этот добрый человек вызвался мне помочь: у него поблизости есть один знакомый сапожник, тот и два счета починит. Хозяин тотчас же помчался к сапожнику.
Однако в этот вечер я не дождался своих ботинок. Пекарь успокаивал меня: его Друг, сапожник, немного выпил, и в такие минуты от него нельзя ожидать чего-
нибудь путного. Когда протрезвеет, он снова станет золотым человеком и починит ботинки. Сердце дрогнуло: опять придется пропускать занятия, а в воскресенье на Юрьевой горе меня будет ждать Оля.
Утром пекарь прибежал в полном отчаянии. Ах он, пьяница! Что он наделал, дубина! Ведь пропил ботинки! Дома у него целый угол всевозможной обуви, но он выбрал именно мои; мол, гимназисты богатые люди, не разорятся из-за каких-то ботинок.
Мой пекарь долго ругал себя и проклинал: зачем, ну зачем ему понадобилось сказать, что его квартирант — гимназист?
Наступило воскресенье. Конечно, при сильном желании я, возможно, достал бы что обуть и отправился на Юрьеву гору. Но я не был героем, каким воображала меня Оля. Вместе с весной пришли усталость и апатия: хватит с меня того, что еоюю за свое право учиться. Махнув рукой на дружбу прокурорской дочки, я спокойно стал ожидать, когда пекарь выжмет из сапожника хоть какие-нибудь ботинки, чтобы можно было пока заться на улице.
Это было последним из наиболее тягостных событий того года.
Глава XXII
Война. — Тяжелое лето.
Прошел еще год. О каждой его педеле писатель мог бы создать по роману. Но читатель задохнулся бы от этих романов, как в угарной бане. Лх, лучше помолчим! Даже нищий выбрасывает кое-какие лохмотья в.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Я отрицательно покачал головой: полихорадит — и пройдет. Но через день уже не мог пошевелиться.Хозяин советовался с женой: разумеется, ни один врач не совершит чуда. А все же, если они всегда при деньгах и даже могут носить на пальцах дорогие кольца, то, наверное, кому-нибудь есть от них польза. Какого бы врача позвать? Теодорович—тот не пускается ни в какие переговоры: беден ты или пет, плати рубль, и все тут. Яблонский, пожалуй, придет и за семьдесят пять копеек. Но пропишет такие дорогие лекарства, что в конце концов дешевле не обойдется. Лучше всего, если бы я мог подняться и сходить к Орлову — бывшему военному врачу; этот старичок едва ходит; охотно лечит вывихи рук и переломы ног, берет дешево — всего тридцать копеек.
Так они судили да рядили, а у меня безумно болела голова, и я думал: хорошо, если бы пришел врач. Но этот расход не предусмотрен. Как же тогда с квартирной платой, с карандашами, с тетрадями? Нет, потерпим еще.
Я спросил, не могут ли мои хозяева раздобыть где-нибудь термометр. Измерим температуру, тогда что-нибудь решим. Жена портного обегала многих соседей и, горделиво улыбаясь, подала мне термометр, словно это был животворный бальзам от всех болезней. Она спешила рассказать: термометр дала Варвара Егоровна. Дала после долгих просьб и при этом наказала: «Боже вас сохрани, если термометр сломается!» Она, мои хозяйка, оставила в залог Варваре Егоровне носовой платок и рукавицы.
Хозяйка очень, волновалась; вначале даже не хотела выпускать термометр из рук. Но, должно быть, сообразив, что так температуру не узнаешь, сунула его мне под мышку, сто раз наказав, как с ним обращаться. Измерение температуры измучило меня: «Ради бога,— приговаривала она, — не прижимай этот инструмент слишком сильно!.. Если отломится кончик со ртутью,
что тогда делать? Ой, дай-ка посмотреть, не сломался ли уже?»
Разумеется, термометр остался цел и невредим, но и ртуть стояла на одном месте: термометр показывал тридцать пять градусов.
Хотел было еще раз сунуть его под мышку, но хозяйка не дала: «Термометр — не пластырь. Мерь не мерь, если боженька захочет взять тебя к себе — все равно конец». А без термометра она не смеет показаться на глаза Варваре Егоровне.
Через некоторое время хозяйка вернулась веселая и разговорчивая: уж как она все время боялась, как бы не поскользнуться на улице!
Вскоре Ипполитова начала сокрушаться: неужели в самом деле во всей гимназии не найдется никого, кто бы пришел меня навестить?
Да, очевидно, так...
А если кто-нибудь и пришел бы, у него потом хватило бы рассказов дня на два: «Ах, господа, как живет Роберт Залан!.. Как первобытный человек». Вот Толя Радкевич — этот наверняка проведал бы и не стал трезвонить по всем углам... Прибежал бы также мой новый знакомый из городского училища — Вася Уголев. Может быть, и еще кто-нибудь... Ведь не все гимназисты — помещичьи и купеческие сынки.
Но есть в Витебске человек, который, узнав о моей болезни, будет укорять и бранить за то, что не дал знать о себе. Это дядя Давно. И именно от пего я решил скрывать как можно дольше. А вдруг у меня не простуда? .. Может быть, какая-нибудь заразная болезнь. Еще заражу его детей. Я решил про себя: буду терпеть до последнего, но не дам знать ни Васе, ни Толе, ни дяде Давису.
Моя хозяйка все-таки была сердечным человеком: вечером она напоила меня всякими чаями; ночью я ужасно потел и промок до ниточки. Сырыми стали простыни и одеяло, поверх которого лежала еще шинель. Однако я не шевелился, так как знал: в комнате холодно, надо терпеть. И я терпел сколько мог, все больше сжимаясь в комок, чтобы холод не проник под одеяло.
Эта бессонная ночь была огромным испытанием. Так хотелось высунуть из-под одеяла руку, охладить влажные уши и шею, но что будет потом? Воспаление легких! Бесконечно долго тянулось время. Я еле дождался, пока забрезжил в окнах рассвет и хозяйка затопила печь. Еще некоторое время терпеливо молчал, ожидая, пока в комнате потеплеет. И только потом позвал хозяйку:
— Пожалуйста, достаньте из сундучка сухое белье...
Через несколько дней, бледный, похудевший, пришел в гимназию и сообщил Исаю Исаевичу, что был болен. Хорек насторожился: есть ли у меня записка от врача? Нет, записки не имею, но разве по моему лицу не заметно, что я болел? Хорек впился в меня глазами: да, лицо бледное, но, может быть, это следы каких-нибудь проделок? Может быть, только что курил в уборной? Нет, ему необходимо получить записку...
Когда же я снова попытался возразить, Исай Исае-вич вдруг рассердился, его левая нога начала дергаться. Тут он за одну минуту выпалил больше слов, чем другой за десять: э, черт возьми, первый и последний год он работает в частной гимназии! Обратно, в казенную! Здесь во всех углах пахнет вольнодумством. Может быть, у меня была скарлатина или тиф? Возможно, я должен быть изолирован до самой весны...
Глава XX
«Крепко жму руку...» — Будущий Ломоносов.
Пришла весна. Двина унесла в море сво! перекрестках маленькие девочки и мальчики п букетики первых цветов. И тогда разразился неожиданный удар: застрелился ученик коммерческого училища из-за одной девочки, которая училась в частной женской гимназии Черновой.
Это была романтическая дружба, детская любовь с короткими встречами, с длинными инаивными письмами. Какая-то доносчица стащила у девочки письмо, и оно попало в руки классной дамы, прозванной Крысой. Та весь вечер провозилась с розовыми листочками и в самом конце письма нашла еретическую фразу: «Крепко жму руку — Андрюша».
Классная дама воспылала негодованием. Она прочитала суровую нотацию перепуганной девочке: как смеет чужой мальчик «крепко жать ей руку»? Это бесстыдство и безнравственность! Только брат может крепко пожимать девочке руку... Ну, может быть, еще двоюродный брат. Но чужой мальчик —фи! Какой стыд, какой позор! И такая девочка учится в их гимназии!
Рассказывали, что Крыса терзала девочку три дня, чтобы та призналась, кто такой этот Андрюша.Вскоре прогремел трагический выстрел...
Школы были охвачены возбуждением. Некоторые учителя тоже хмурили брови... За утопающим в цветах гробом Андрюши на кладбище следовала огромная толпа школьной молодежи...
Когда шли через Двину, моего плеча коснулась чья-то мягкая рука:
— Роберт, почему вы меня избегаете?
Это была Оля Ранцевич. С того вечера, когда мы познакомились в кино, я встречал ее на улице всего раза два.
— Роберт, захватите с собой книгу — ведь вы любите стихи Некрасова, — и в следующее воскресенье встретимся в сосновом бору на Юрьевой горе, за Благами. Хорошо?
Я невольно посмотрел на ее ноги — Оля была в красивых, дорогих туфельках. Разве могу я дружить с такой девушкой? Я отрицательно покачал головой. Ведь я не принадлежу к ее кругу. Я — щенок «дамского комитета». Чего мне стыдиться? Я начал рассказывать о себе решительно все — но пилке дров, и о поездке товарным поездом, и. о термометре... Пусть эта барышня видит, с кем она захотела подружиться.
Но чем больше рассказывал, тем шире раскрывались Олины глаза и тем чаще соприкасались наши руки. Мы отделились от похоронной процессии и свернули в какую-то улицу. Когда я кончил свою горькую повесть, Оля всплеснула руками.
Будущий Ломоносов—да-да! Я, быть может, сам еще того не сознаю, но я герой. Мало ли она читала о знаменитых людях, поднявшихся из низших слоев! И вот перед ней — один из них!
Чудесно, великолепно! Нет-нет, мы непременно должны в воскресенье встретиться! Оля быстро произнесла несколько французских фраз.
Вдруг она нагнулась, и мою щеку обжег поцелуй — первый в моей жизни. Затем она шаловливо засмеялась— казалось, зазвенел колокольчик — и, помахав рукой, исчезла, воскликнув:
— До свиданья, Ломоносов! Итак—в воскресенье...
Опьянев, словно шмель от аромата цветов, я шел и шел, не глядя по сторонам, не думая. Опомнился только, когда меня окликнули:
— Ты чего лезешь в грязь? Какими судьбами попал на нашу окраину? И на кого ты похож — бредешь, словно лунатик!—засыпал меня вопросами Вася У гол ев.
Мне стало стыдно, я долго подыскивал слова для ответа:
— Был на похоронах. Провожали коммерсанта Андрюшу...
Вася поморщился:
— Нашел кого провожать!.. Зачем ему было стреляться? Тогда уж мне впору семь раз повеситься, застрелиться и утопиться в реке, но я держусь и буду, держаться! А знаешь, какая у нас беда? Наконец-то удалось обзавестись новым утюгом — и что ты думаешь? Вчера вечером треснул. Матери опять придется мучиться со старым, из которого угли выпадают словно ошалелые. И все же ни мне, ни матери и в голову не пришло покинуть этот свет!
Глава XXI
Я ищу тупиц. — Господская игра. — Еще одна беда.
Весной лужи высохли удивительно быстро, и вскоре по улицам стали носиться столбы ныли. Гимназисты старших классов переживали напряженные дни: готовились к экзаменам.
У нас, третьеклассников, экзаменов еще не было: нас переводили по отметкам в табелях. Во втором полугодии «дамский комитет» опять внес плату за мое обучение, и все же я был удручен и мрачен.
Отец писал, что этим летом ожидается плохой урожай— озимая рожь выпрела под снегом, под яровыми размокла земля: кто знает, когда она просохнет, когда можно будет приступить к севу...
Отец больше ничего не сообщал, но я прочел между строк то, что не было написано: «И прошлой зимой тебе туго пришлось, в будущем надейся только на свои силы».
Пораскинув умом, пошел к Сергею Николаевичу Уральскому — единственному учителю, с которым можно было поговорить по душам. Поведав о своих неприятностях, я поглядел ему прямо в глаза:
— Что делать?
Уральский поднялся; мой рассказ взволновал его;
— Вам, голубчик, нужно летом отдохнуть!
— Сергей Николаевич...
— Роберт, вы не железный. У вас слишком слабое здоровье.
— Да-да, Сергей Николаевич, давно знаю, что я хрупкий, тщедушный и так далее, и так далее. Но, Сергей Николаевич, у меня нет другого выхода: мне необходимо получить работу на лето. Помогите мне найти какого-нибудь тупицу, которому нужен репетитор. ..
Уральский грустно улыбнулся:
— Мало ли в окрестностях Витебска тупиц в помещичьих семьях! Но, милый Роберт, вам трудно конкурировать. Есть старшеклассники, которые тоже хотят заработать: гимназисты, реалисты, воспитанники коммерческих училищ, семинаристы и даже многие студенты — они нуждаются так же, как и вы.
— Сергей Николаевич, быть может, у каких-нибудь лавочников, у чиновников, у мелких домовладельцев, для которых слишком дороги репетиторы и домашние учителя постарше и поумнее?
— Роберт... — Уральский все еще не мог смириться.— Много ли вы заработаете?
Я понимал доброго Сергея Николаевича. Он рассуждал так: урожай подсчитывают только осенью. Где это сказано, что у Заланов ничего не вырастет? Уж как-нибудь выкрутятся... А репетиторский хлеб горький: частенько с репетиторами обращаются, как с рассыль-
ными мальчишками. Жалкие рубли, которые они зарабатывают, нужно вымаливать да выманивать...
— Сергей Николаевич, — сказал я решительно, — вы не знаете моих домашних обстоятельств, вы не можете себе их представить. Если этим летом не удастся хоть сколько-нибудь заработать, я не смогу больше учиться в гимназии.
Наконец Уральский обещал кому-нибудь порекомендовать меня. Прощаясь, он все же заметил:
— Роберт, если увижу, что у пашет будущего хлебо-дателя разбойничьи глаза, попробую вас отговорить и удержать от этого шага...
Идя домой мимо Сенной площади, я увидел играющих в футбол гимназистов. Мне крикнули:
— Задан, становись!
Никогда я не играл в футбол: меня никто не приглашал, да и не было времени для таких игр. Я все еще медлил, но игроков было мало, и меня уговаривали: играй как умеешь. Сначала мяч не хотел слушаться, но вскоре мне удалось несколько раз ударить так, что все посмотрели на меня с почтением: оказывается, Задан вовсе не такой уж медвежонок!
Вскоре я разгорячился и опомнился лишь после одного великолепного удара: мяч влетел в ворота противника, но... подошва моего ботинка оторвалась почти до самого каблука.
Нет! Эта игра не для моих ботинок.
— Что с тобой? — воскликнул капитан команды храповицкий.— Подошва отлетела? А ты далеко живешь? Надень другие ботинки и беги обратно!
«Надень другие ботинки»!.. Глотая горькие слезы, я тащился по улице. Конечно, неплохо было бы надеть другие ботинки, по где их взять? Где их взять?
Теперь я жил на квартире у одного пекаря. Этот добрый человек вызвался мне помочь: у него поблизости есть один знакомый сапожник, тот и два счета починит. Хозяин тотчас же помчался к сапожнику.
Однако в этот вечер я не дождался своих ботинок. Пекарь успокаивал меня: его Друг, сапожник, немного выпил, и в такие минуты от него нельзя ожидать чего-
нибудь путного. Когда протрезвеет, он снова станет золотым человеком и починит ботинки. Сердце дрогнуло: опять придется пропускать занятия, а в воскресенье на Юрьевой горе меня будет ждать Оля.
Утром пекарь прибежал в полном отчаянии. Ах он, пьяница! Что он наделал, дубина! Ведь пропил ботинки! Дома у него целый угол всевозможной обуви, но он выбрал именно мои; мол, гимназисты богатые люди, не разорятся из-за каких-то ботинок.
Мой пекарь долго ругал себя и проклинал: зачем, ну зачем ему понадобилось сказать, что его квартирант — гимназист?
Наступило воскресенье. Конечно, при сильном желании я, возможно, достал бы что обуть и отправился на Юрьеву гору. Но я не был героем, каким воображала меня Оля. Вместе с весной пришли усталость и апатия: хватит с меня того, что еоюю за свое право учиться. Махнув рукой на дружбу прокурорской дочки, я спокойно стал ожидать, когда пекарь выжмет из сапожника хоть какие-нибудь ботинки, чтобы можно было пока заться на улице.
Это было последним из наиболее тягостных событий того года.
Глава XXII
Война. — Тяжелое лето.
Прошел еще год. О каждой его педеле писатель мог бы создать по роману. Но читатель задохнулся бы от этих романов, как в угарной бане. Лх, лучше помолчим! Даже нищий выбрасывает кое-какие лохмотья в.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56