В предчувствии скорой разлуки мне хотелось говорить и говорить... но о чем? Всего не выскажешь. Я смущался, терялся, молчал.
— Будешь наезжать в Витебск?
— Думаю, что да, —оживленно ответил я. — И если тогда не сразу же зайду к тебе — оторви мне голову!
— Скорее оторву голову, если явишься не вовремя.— Увидев мое растерянное лицо, она пояснила:—Хозяйка терпеть не может, когда ко мне приходят молодые люди. Ей кажется, что все мои приятели — уличный сброд.
— А если буду хорошо одет? — спросил я.
— Как-нибудь напишу тебе... — словно не расслышав, продолжала девушка, — только не удивляйся, если подпишусь «Оля», «Труня» или «Маша». И сразу же уничтожай мои письма. Слышишь? Если ты этого не сделаешь, мы чужие люди! — В голосе Сони прозвучала непривычная суровость.— Итак, прощай... Пора тебе на вокзал.
— Можно еще немного поговорить,— сказал я. — Но ты спешишь, у тебя свидание с каким-нибудь парнем? В такой мороз...
— Да, у меня свидание. — Заметив, как я невольно вздрогнул и чуть-чуть отстранился, Соня ободряюще улыбнулась, еще раз крепко пожала мне руку: — До свиданья, Букашка.
— Ведь мы останемся друзьями? — с волнением прошептал я.
— Букашка, мы были и будем друзьями, с одним только условием — никто не должен этого знать. .. Понял? Ну, счастливого пути! — И девушка быстро исчезла...
Вокзал поразил меня своей сутолокой. Люди ехали, ехали без конца. Кто, куда и почему? С солдатами дело было ясное: одни ехали в отпуск домой, другие возвращались в езои части. Но что у прочих на уме?
В большом зале вокзала — билетные кассы. Направо— зал первого, второго класса и ресторан для избранного общества, налево — зал третьего класса, для серого, грязного люда.
Повернул налево. Ого, зал третьего класса битком набит! Я протискивался сквозь толпу и ощущал, как неловко, точно связанные, двигались мои ноги, не привыкшие к валенкам. Споткнулся о плетеную корзину, зашатался и чуть не упал. Рядом у какого-то солдата нога застряла между мешками. Расплескав в алюминиевой кружке чай, солдат выругался:
— Спекулянты чертовы! Из-за них здесь ноги поломаешь!
Какая-то баба в мужских сапогах отругивалась:
— «Спекулянты»... Дурак ты, солдат! Может, мы Россию спасаем! У меня в этих мешках мука пшеничная! Разве ты своей дурной башкой поймешь, что в Питере сейчас белый хлеб днем с огнем ищут?
— Как не так: накормишь ты весь город этими торбами!— не унимался солдат. — Городу нужны поезда с продуктами. Рабочих горстью муки не спасешь. О своем брюхе — вот о чем ты заботишься!
Спорщики внезапно притихли — неподалеку показался жандарм.Чувствовал я себя усталым. Но нечего было и думать найти в этом зале место, где присесть. Потом, надо ведь узнать расписание поездов.
Возвратился к билетным кассам, осмотрелся кругом. Как высоко повесили доску! Без бинокля ничего не увидишь. Напрягаю зрение: Рига—Орел... Орел—Рига... Петроград—Киев... это скорый. Вот Петроград — Жлобин, но, как ни щурил глаза, не смог разобрать полустертые цифры. Разыскав всеведущего носильщика, робко спросил:
— Скажите, пожалуйста, во сколько на Оршу—Могилев — Жлобин?
— Не могу з-нать, молод-дой ч-человек... Телеграммы еще не п-получ-чили. Но из-звестно, ч-что опаздывает, — ответил носильщик.
Глава V
Дядя Клим.— «Бог на все рукой махнул».— «Хороший человек этот Дударь». — «Переночуете по-княжески».
Предприятие, на которое я направлялся, официально называлось «Лесопильня братьев Ивановых и К°». Но в дороге дядя Клим, возчик со станции, седой, очень разговорчивый старик, пояснил:
— Что за Ивановы и какая у них компания, про то один господь ведает... — Причмокнув губами, он глубокомысленно добавил: — А может, и господь бог не ведает— люди-то больно умны стали. Слышь, может, бог-То со зла запил да на все рукой и махнул — управляйтесь, мол, без меня, сами...
— Что же так? —спросил я, чтобы поддержать разговор.
— Ежели бы все по-божьему шло, откуда такому кровопролитию взяться? — отозвался он.
— Наверное, из-за вас, стариков, — пошутил я.— Маловато свечек по церквам сожгли. Вот святая троица и разгневалась да сыплет на людей гранаты, словно горох.
С версту проехали молча. Первым заговорил я: не обидел ли, дескать, чем-нибудь, почему он точно воды в рот набрал. Старик тяжело вздохнул:
— Слышь, паныч, твои деньги — наш кнут. Ты нас купил за рупь за двадцать, делай как знаешь. Тут давеча один обругал старой трещоткой, другой грозился язык вырвать. Слышь, трудно угодить тому, кто тебе платит. А есть и я хочу, и кобыла моя.
— Да я ведь, дедушка, и сам из крестьян.
— Чувствуем. Только хрен редьки не слаще. Вот однажды везем Мухобоя. Слышь, сам он лавочник, веса в нем шесть пудов, вся округа его знает. Но соседи-то помнят: пятнадцать лет ему было, как первые штаны надел. Везем его, значит. Озлился на что-то, хвать кулаком— и зуб вон! — Раскрыв рот, Клим показал шер-батину в зубах. — Слышь, сугроб-то попался глубокий. Ну, и перевернулись. Он трезвый был, замахнулся — и бац! А когда напьется, смотри — почаще вываливай. Не сумеешь раза два вывалить — опять же зуб вон.
Я не верил своим ушам Клим рукояткой кнута грустно оббил снег с сапог.
— Эх, паныч, мало ты еще видывал... Мало. Когда Мухобоя в пьяном виде вывалишь, он сейчас песню петь начинает, а ты смотри — ему подтягивай. С шестипудо-вым дяденькой не потягаешься.
Пришлось согласиться со стариком: в самом деле, сколько я прожил? Каких-нибудь шестнадцать лет, хотя многие ошибались и давали не меньше восемнадцати.
Сани медленно скользили по снегу, а мысли метались как в западне.
— Дядюшка, чего ради вы тащитесь каждый день на эту проклятую станцию ловить пассажиров с придурью? Не лучше ли найти работу поспокойнее? Скажем, возить дрова в Лопатово.
Дядя Клим зажал в кулаке седую бороденку.
— Эх, паныч, мужику трудно угадать, в каком каравае больше полыни, в каком меньше.
И старик неторопливо начал рассказывать о том месте, куда я направлялся с такими большими надеж-
дами. Из длинного, тягучего рассказа многое прошло мимо ушей. Я уловил только суть... но суть эта была горькой.
— Что такое лопатовская лесопильня, спрашиваешь?— неторопливо начал дед, поудобнее усаживаясь. — Зверь ненасытный, обгрызает леса Могилёвской и Витебской губерний. Вон, за бугорками, погляди, ни дать ни взять пустыня: одни пни и пенечки да песок. Не далее как в позапрошлом году там шумели сосны, цвели вереск и багульник. А нынешним летом только ветер поднимает тучи пыли. Из чего мужик будет теперь строить избенки, чем печь растопит, на чем хлебы испечет и сварит овсяный кисель? — спрашивал Клим. Не ожидая ответа, он продолжал со злостью: — Скоро не из чего будет ни дуги согнуть, ни ложки деревянной вырезать! Где же начальство, где высшая власть, как она не видит этого?
— Лес ведь имущество хозяев... — нерешительно сказал я. — Кто может им запретить?
— Их имущество? — Старичок даже подскочил.— Слышь, их добро? Эх, паренек, молодо-зелено! Учить тебя учили, да глупенек ты еще...
Дядя Клим круто оборвал речь. Я смущенно моргал глазами. Почувствовав, что я жажду продолжения разговора, он снова начал:
— Господское добро — это наше добро, мирское добро. Тебе в удивление, в первый раз такое услыхал?
Я не возразил ни слова. Клим сам задавал себе вопросы, сам на них отвечал, словно таким образом ему было легче высказаться.
— У меня все эти премудрости на спине еще с Пятого года записаны. Не будь мороза, снял бы тулуп да показал тебе. Кто был посмелей, тех на каторгах успокоили, а кого свинцом да петлей. Кто побоязливее, те язык прикусили и молчать пообещались. Слышь, я и сам не рысак. Почему, спросишь, у меня теперь язык развязался? Эх, сынок, война! Отмолчались, хватит! Что такое, скажем, армия? Командуют-то господа. А воюют мужики с ружьями и пулеметами. Слышь, не думай, что они те ружья так легко из рук выпустят. Я уже старый, но и я смекаю: будет гром, будет! Слышь, мог бы я дрова возить. Даже, скажу тебе, на дровах заработал бы я лишнюю копейку.
Только обо мне сам Илья Степанович Крысов своих работничков предупредил: не давайте, мол, этому старому бунтовщику в Лопатове ни гроша заработать.Невольно я подался на край саней и благоговейно пробормотал, удобно ли вознице сидеть... Старик не ответил, а в моей голове вертелось: «Эх, Роб, изгнали тебя из гимназии за стихи... тоже за стихи о Климе, но... твоего Клима с этим не сравнишь. За поэму про такого и в тюрьму попадешь. Да разве дело в одной тюрьме? Талант тут нужен, большой талант, а ты что? Делаешь первые робкие шаги. Только еще пробуешь писать...»
Старик замолчал, щелкнул кнутом, коняга со звездочкой на лбу помахал хвостом и, словно обидевшись, замедлил шаг. Клим постучал ногой об ногу и, обернувшись, продолжал рассуждать:
— В Лопатове ты держи ухо востро. Знакомых, говоришь, у тебя там нет? У меня тоже нет. Только о некоторых слышал и кое-кого со станции возил. Есть там бухгалтер, Сидор Поликарпович Мышкин. Рабочие клянут его на все корки. А вот есть механик лесопилки, Михал Михалыч Дударь, — про того только хорошее говорят. Вишь, сынок, лесопильня-то большая. Целая фабрика. Только одно название — лесопильня. Тут тебе и доски режут, и планки, и брусья обтесывают, опять же столбы телеграфные. Таких мест, где пот проливают, в Лопатове много, а вот воды напиться негде — ни одного колодца чистого. Фельдшера тоже в Лопатове нет. Заболеешь— валяйся в бараке на топчане, чисто зверь лесной. Вот уж тогда Михал Михалыч с порошочками тут как тут. И все по доброй воле, сынок, по доброй воле. Он и письма бесплатно пишет. Хороший человек этот Дударь! Если что на сердце лежит, за советом обратиться можно. Честный мужик. Возил я его разок-другой на станцию. Бородка такая светлая, сам из себя тоже светлый, курчавый. Слышь, такой приязненный человек. Если кто выскажется посвободней, то только взглянет спокойненько, что твой месяц с неба... Дударь!
Гм... Гм... Дударь? Эта фамилия мне знакома. Ей-ей, знакома. Но с каких пор, откуда? Боже мой, она всю дорогу будет изводить меня!
Наконец облегченно вздохнул. Говорил же когда-то Тихон Бобров о механике... Ну да, Дударь. И к нему тоже в имении Фаньково ходили за советом, когда случалась беда. А может, это тот же самый? ..
В сумерках коняга одолел последний пригорок. Мне страшно хотелось спать. В ушах шумело, перед глазами мелькали искорки, так и тянуло зарыться поглубже в теплые очесы пакли. Дядя Клим, заметив это, пробурчал под нос:
— Мальчишка, слышь, мальчишка и есть. Всю ночь не спал небось. Кто знает, как ехал... Может, на буферах.— Он обернулся ко мне и добродушным тоном сказал: — Ну, паренек, приехали! Вот уж отдохнешь!
Я увидел «городок на колесах» — серые бараки, внизу тяжело сопел локомобиль, стучали топоры, скрипели сани... Здесь обрабатывались лесные богатства, но не насмешка ли: нигде у бараков ни деревца, ни кустика. Голая ложбина, по ней вихрем завивался снег.
В конторе было пусто. Пахомыч, пожилой мужик, веником из тонких прутьев подметал наслеженный пол.Пахомыч днем топил печь в конторе и варил чай для служащих, вечером убирал помещение, а ночью охранял штабеля брусьев и досок. Он был из тех, о ком в Белоруссии ходит такая побасенка. Хозяин, принимая прислугу, хвалился: «Ой, у тебя будет золотая жизнь! Как в сказке. Печь истопишь — и спи. Сходишь на рынок — и спи. Завтрак приготовишь — и спи. Ребенка понянчишь — и спи... Только спи да спи».
— Не знаю, паныч, куда тебя и направить, — сказал Пахомыч, услышав, зачем я приехал.
— Чуть на ногах держусь, папаша... Нельзя ли соснуть хотя бы на столе?
— В конторе? Нет-нет... — Он задумался. — Знаешь что, паныч, пойдем к Михаилу Михайловичу Дударю!
Он привел меня в небольшой барак и ворчливо сказал:
— Михайлыч, вот к вам не то гость, не то работник. ..
Механик читал книгу. Он был массизен и жилист, руки мускулистые, как у циркового борца Приподнявшись, он гостеприимно придвинул мне табуретку:
— Садитесь! У нас запросто.
— Спасибо. Если у вас так просто, я с удовольствием завалился бы соснуть.
— С этим будет немного потруднее. — Михаил Михайлович задумчиво огляделся. Между деревянными топчанами были узкие проходы.
— Ничего, не беспокойтесь. Я ведь могу где-нибудь в уголке...
— Устроимся.
Дударь вышел. Спустя некоторое время он вернулся с двумя досками. Положил их на табуретки и весело улыбнулся:
— Принесу еще мешок с опилками. Переночуете у нас по-княжески.
Скоро собрались обитатели барака и, взбив тощие матрацы, улеглись спать.
Меня Дударь заставил еще выпить чаю и съесть кусок хлеба, намазанный салом.
— Так вы из Витебска?.. Встречали в городе кого-нибудь из здешних мест?
— Как же — Домбровых.
— Хм, Домбровых...
— Да Обольских, дворян.
— Куда дворянам до нас... зольных птиц! А кого-нибудь еще из здешних?
— Встретил бывшего одноклассника по Земской школе Тихона Боброва — сына кучера фаньковского помещика. Но где вам его знать!
— Да, — согласился Михаил Михайлович, — действительно, разве со всеми перезнакомишься...
Мне хотелось выяснить, не фаньковский ли это Дударь. Нет-нет, не из-за простого любопытства или каприза. Я чувствовал, если оправдается моя догадка, на душе сразу станет как-то... теплее.
— Михаил Михайлович, в Фанькове тоже был механик Дударь. Мне о нем Тихон Бобров рассказывал.
Я не терял надежды выведать, не этот ли человек был когда-то для моего ершистого друга тем же. чем для меня дядя Давис. Я не спускал глаз с механика, но он прервал меня и равнодушным тоном сказал:
— Мало ли Дударей на свете! Если всех собрать, целый уезд заселить можно.
Все же, когда я еще раз упомянул Тихона Боброва, механик внимательно посмотрел на меня и словно от нечего делать спросил:
— Чем же он занимается в Витебске? В трактире чай варит?
— Что вы! Станет Тихон Бобров пьяницам чай варить! Нет, работает наборщиком.
Глава VI
Чернильная душа. — Мой дядюшка-полковник. — Первый день самостоятельной работы. — «Дрова не лекарство». — Заповеди Мышкина.
В конторе сидел необыкновенный человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56