«Для всех хватит места. Не думай, что все так уж бегут в школы»
Однажды, возвращаясь из имения Фаньково, он все же завернул в школу и потом дома сказал:
— Записал тебя, только в первое отделение. Учитель и слышать не хочет ни о каких там вторых отделениях. «Нет, говорит, такого циркуляра, чтобы принимать сразу во второе отделение глупого малыша из домашнего гнезда...»
— Но я же умею читать и писать! — заявил я громко, словно передо мной был не отеи, а учитель.
На другой день мне удалось встретиться с Егором; он очень сочувственно и чуть не со слезами на глазах заявил мне, что ничего не понимает в циркулярах. Тогда я пожаловался бабушке, что у меня голова горит как в огне и не будет ли она так добра — не попасет ли вместо меня часок-другой.
Бабушка в самом деле урвала часок, чтобы я мог отдохнуть. Тайком от домашних я, словно заяц, местами чуть ли не ползком, пробирался по опушке кустарника к хутору дяди Дависа. На мое счастье, он сломал косу, и я нашел его сидящим с трубкой в зубах на копне поздней болотной травы.
— Ага! — сказал он, выслушав мою бессвязную речь, и кивнул головой. — Посмотрим, что это за циркуляр.
Спустя несколько дней дядя пришел к нам вечером и, переступая через порог, поднимал ноги так высоко, будто явился с невесть какой победой.
— Ну, парень, был я у учителя. Лоб у него действительно твердоват — долго не верил, что и дома можно кое-чему научиться. Ничего, ты все-таки будешь во втором отделении.
— Гляди-ка! — засмеялась мать. — Ну и ловок наш Давис — умеет спеться с учеными и неучеными!
— Чего там не спеться? Отнес фунта три масла да зайца вместе со шкуркой. А учитель все упирался. Тогда я сунул ему полтинник деньгами.
— Это что за щедрость такая? — рассердилась бабушка. — У самого дома малые детишки, а он ради чужого разбрасывается фунтами масла, зайцами да полтинниками!
— Ничего...— замялся дядя. Вид у него был виноватый, так как действительно его дртям жилось куда хуже, чем сверчкам за печкой — Ничего,— повторил он, уже улыбаясь. — Когда Роб станет большим человеком, он купит мне сапоги, теплую фуфайку и фарфоровую трубку.
До того случая, когда дядя Давис бранил меня за дрова, я думал, что он умеет только смеяться. С той нахлобучки я понял, что дядя иногда и сердится. А теперь он наклонился ко мне, погладил по волосам мягко и ласково (даже бабушка так не умела) и пробормотал:
— Ну смотри, голубчик, не осрами нас. Ты сам ви-дишь: чтобы учиться в школе, надо много добра. Знай: будет очень тяжело, но ты должен выдержать.
Эх, только бы мне попасть в школу!
Глава V
«В школу!» — Ненастное утро. — Первые впечатления. — Шкаф под замком. — Тихон Бобров. — «На колени!»
Наступил день, когда все казалось невкусным, хотя мать приготовила мои самые любимые кушанья: на завтрак-— овсяный кисель; на обед — картофель с простоквашей, а на ужин — конопляную толчонку. В этот день я дул в синюю дудку сколько было мочи, но так и не мог заглушить голоса овец, которые блеяли: «В школу! В школу!» Никак не удавалось унять поросят — они беспрерывно хрюкали: «Роб, завтра за книги!» Только в мычании Толэ я ничего не мог разобрать, но и она была печальна и смотрела на меня недоверчиво.
На следующее утро мы собрались в дорогу еще до рассвета. Отец ехал в Фаньково и взялся довезти меня до школы, которая находилась на целую версту в стороне. .. Бабушка было заикнулась, что так рано в школе нечего делать: еще засну на уроках от усталости: Но отец не уступал: выехав позже, он потеряет пятнадцать копеек из своего заработка.
Хотя во дворе стоял сырой туман и кое-где блестели лужи, я обул постолы1: материнские башмаки решил приберечь на осеннее ненастье.
Выехали чуть свет. Вскоре у меня закружилась голова, так как я старался запомнить местность, по которой мы проезжали, чтобы не заблудиться на обратном пути.
Мне чудилось, что маленькие кустики перешептывались, как злоумышленники. Деревья напоминали столбы виселиц, про которые я читал в каком-то рассказе. Как коварные змеи, подползали к большаку дорожки и тропы. И все это угрожало мне, никогда еще не переступавшему границы нашей колонии Рогайне.
Потом рассвело: ведь до школы было пять верст. Мы миновали деревеньку Бельково и по пути переехали две небольшие речушки. Через них были переброшены шаткие мостики. Один грохотал, как свиной пузырь, наполненный сухим горохом, однако мы благополучно перебрались через него; второй казался покрепче, по наш
конь, старый Ионатан, ударил по нему задними копытами, сломал доску и рванулся так, что левая оглобля треснула пополам. Отец принялся скреплять ее и все ворчал: вот какое несчастье принесла эта поездка в школу. Желая смягчить свою вину, я хлопал глазами и пробовал вставить словечко: быть может, оглобля уже давно была надломлена? Отец резко оборвал меня. Но, помолчав с минуту, он уже спокойнее начал рассуждать, что могло получиться гораздо хуже: ведь Ионатан мог сломать ногу,— что бы мы тогда делали? Счастье еще, что так обошлось. Оглоблю нетрудно связать; на худой конец, можно срубить здесь же, в роше, жердь. И все же отец назвал меня именем одной домашней птицы, которая всем известна своим гоготанием, и я почувствовал себя глубоко виноватым.
Вскоре вдали показалось что-то темное; оно все росло и росло, и вскоре мы въехали в большую белорусскую деревню Аничково.
Ну и деревня — растянулась на целую версту! Я хорошо умел считать и все-таки сбился, подсчитывая избы по обеим сторонам улицы. А сбился потому, что отдельно хотел сосчитать избы с выбитыми стеклами, отдельно с развалившимися трубами и отдельно с прогнившими стенами. Меня спутали избы, которые так осели, что даже свинья свободно могла с улицы сунуть в окошечко свое любопытное рыло.
— Отец, — заговорил я после долгот молчания, будучи не в силах больше сдерживаться, — тут в некоторых избах живут хуже, чем мы!
— Конечно, хуже... — Отец с горечью посмотрел на избу, из которой через полуоткрытые двери валил дым. — А почему они должны жить лучше нас?
— Отец, — снова начал я, — здесь из каждой избы кто-нибудь ходит в школу?
— Да в уме ли ты! Тогда школа была бы набита одними аничковцами. А в ней учатся дети из пяти деревень. Думаешь, учиться легко?
Наконец, после того как нас изрядно порастрясло на ухабистой дороге, заваленной сучьями, обрезками досок и старых жердей, мы остановились у перекрестка. За давно некрашенным зеленоватым забором поднимался серый дом. Он был гораздо больше других, широкий и
длинный. Но в стенах этого дома тоже зияли щели, и оконца были, пожалуй, меньше, чем в крестьянских избах, — они напоминали мне стекла бабушкиных очков. Над дверями виднелась желтоватая вывеска: «Аничков-ская земская начальная школа».
Итак, мы у цели. Отец несколько раз поправил шапку, словно собираясь сказать что-то важное. Потом щелкнул кнутом, как большому протянул мне руку и пробормотал:
— Так-то вот... Ну, сынок, не осрами нас... — Лицо у отца было печальное; казалось, он еще что-то хотел сказать, но махнул рукой и хлестнул Ионатана.
Я остался один в чужом месте, и мне показалось, что даже торба, в которой пока, кроме пенала, ничего не было, тесно прижалась ко мне, как бы боясь чего-то. Один...
Где-то пели петухи, хлопали двери, скрипели колодезные журавли.
Один...
В заборе я увидел калитку и открыл ее. Но она так пронзительно завизжала, что я отскочил.
Мимо прошла какая-то женщина и спросила, не холодно ли мне. До тех пор я не ощущал холода, но, как только она произнесла эти полные сочувствия слова, я поежился, сунул руки в рукава. А белый липкий туман все просачивался сквозь мое пальтишко, точно хотел посмотреть, как течет кровь в теле маленького пастушонка, начинающего новую жизнь.
И вот мне пришло в голову, что я, должно быть, несправедливо относился к своему бывшему подопечному— поросенку Эрцогу. Когда день клонился к вечеру и становилось прохладно, он частенько кидался бегом домой, но я безжалостно гнал его обратно.
Что-то стукнуло справа от меня; я вздрогнул. Прихрамывая, ко мне приближался человек средних лет с длинными усами и бледным липом Его глача поблескивали, казалось, он чем-то рассержен. На груди неясно вырисовывались две медали Эго был Иван Иванович Чвортек — ближайший сосед школы, ее сторож и уборщик Медали получил он во время русско-японской войны за простреленную ногу и проколотую грудь. Но все это я узнал позже. Пока же человек с медалями
неожиданно наткнулся на меня, и я не знал, что делать. Еше будучи малышом, я не дичился чужих людей. Но медали здорово меня смутили: должно быть, это важный человек, который может причинить крупные неприятности.
Тут он совершил большой промах, и из моего сердца мгновенно улетучился страх. Иван Иванович улыбнулся и только после этого строго спросил: умею ли я бить стекла, марать чернилами печки и стругать ножиком парты. Вздохнув, я ответил, что не умею. Тогда он впустил меня в класс и предупредил: если я попробую все это делать, то он оторвет уши и мне, и моему дедушке, и бабушке, и всей моей родне.
Так я вступил в аничковскую школу.Чвортек обошел класс, чуть ли не из каждого окошка поглядел на улицу. Потом лениво взял в сенях засохшую метлу на такой длинной палке, что, стоя посредине комнаты, мог достать ею все углы. Как только он коснулся метлой пола, поднялись целые облака пыли. Я недоумевал, почему он не побрызгает пол водой, но побоялся спросить, решив, что в школе так нужно.
По рассказам, школа представлялась мне чем-то вроде благоухающей рощи. Оказывается, я горько ошибся... Воздух был здесь тяжелый, пахло прелыми лаптями и заплесневелой капустой.Придя немного в себя, я начал осматриваться. На стенах, испещренных чернильными пятнами, висели две потрепанные карты. В одном углу было вбито с десяток гвоздей. Я понял: там ученики вешают свои шапки и пальто.
В классе стояло два ряда грубо сколоченных парт, на каждую из них могло усесться человек семь или даже восемь. Вначале я никак не мог понять, в какой цвет они окрашены. Приглядевшись, я растерялся: парты были покрыты слоем грязи — видно, за все время существования школы их никто не мыл.
Несмотря на то что я был воспитанником дяди Дависа, никогда не склонявшегося под ударами судьбы, у меня к горлу подступил клубок. Но вдруг я увидел нечто такое, что укрепило мои силы и вдохнуло в меня мужество.
В углу стоял книжный шкаф. На нем висел огромный замок. Я возликовал: несомненно, за этим тяжелым замком находятся книги и другие учебные принадлежности.Только я размечтался о том, что учитель разрешит мне каждую неделю открывать и закрывать этот шкаф, как послышался замогильный голос Ивана Ивановича: разве такому большому парню не стыдно стоять без дела? Не лучше ли хорошенько поплевать на руки и помочь передвигать парты? Тогда я согреюсь и вообще буду молодцом.
На руки я, правда, не плевал, в этом не было надобности, но через несколько минут дышал как загнанная лошадь, от моих вспотевших волос валил пар. Ну и парты! Мне казалось, что если даже соскрести с них толстый слой грязи — неизвестно, будут ли они легче после этого.
Перед уходом Чвортек наказал мне вести себя в школе, как в церкви.Вскоре в дверь просунулись две мальчишечьи головы. Видно, это были тоже новички. К моему великому удивлению, они поглядели в угол и принялись креститься. Только теперь я увидел в углу покрытую пылью икону и перед ней похожую на чашечку лампадку. Я заметил также, что на одной стене висели портреты двух царей и двух цариц.
Потоптавшись с минуту в дверях, мальчики поглядели на меня с опаской, подошли к шкафу и прислонились к нему. По-видимому, они пришли из отдаленной деревни и устали. Но они были еще боязливее меня и даже не решались присесть. А я уже чувствовал себя старожилом, гордо развалился на скамейке и даже вытянул ноги.
Вскоре начали приходить другие школьники — по одному, по два, по три. Многие были в серых холщовых штанах, служивших и кальсонами и брюками, в таких же холщовых рубашках, синих и клетчатых; лишь на некоторых выделялись ситцевые рубашки, опоясанные цветными поясками с кисточками из красной, желтой и пленой шерсти.
Почти у всех пальтишки зеленовато-серого цвета... Впрочем, едва ли можно было назвать пальтишками грубошерстные куртки без ваты и подкладки. У всех они были поношенные — видно, с плеча старшего брата или отца. Шапки старые, мятые, истрепанные, будто прокопченные в овине. А у кого из счастливчиков Новая —так такая большая, что при желании ее можно было натянуть на уши. Очевидно, куплена «на вырост», на долгие годы.
Но вот в класс с шумом ввалилась ватага ребят, среди которых один выделялся, как дубок в чахлом ольшанике. Он был в сапогах, из-под расстегнутого пальто (это было настоящее пальто) виднелась черная сатиновая рубашка, а вокруг талии — широкий кожаный ремень с медной пряжкой. Будь я постарше, то сразу разглядел бы, что и у него одежда поношенная, сапоги чиненые, а на самой середине шапки расплылось жирное пятно. Но тогда, на общем убогом фоне, костюм этого мальчика казался великолепным.
Как я узнал позже, это был сын кучера из имения Фаньково — Тихон Бобров. Он гордо стоял среди собравшейся детворы, здороваясь то с одним, то с другим. Сразу видно — ученик старшего отделения.
Куда бы ни подошли он и его друзья, там сразу раздавался визг и писк. Вот наступил мой черед.
В своих желтых постолах я выглядел щеголевато, потому что почти все ребята были в лаптях или, в лучшем случае, в чунях'. Этим я привлек внимание Тихона Боброва.
— Эй вы, мелюзга, кто из вас умеет писать? Подымите руки, я доложу учителю.
Я удивился: когда он успел поговорить с учителем? Но раз велят поднять руки, значит, так нужно.Поднялись две руки; вторая принадлежала Яше Хо-дасу, одному из маленьких боязливых мальчиков, которые пришли вслед за мной.
Нас разлучили с Яшей, объяснив, что каждый должен написать на доске фразу и тогда Тихон расскажет учителю, что мы за птицы Но, чтобы мы не списали друг у друга, один из нас должен выйти в сени.
Яша вызвался писать первым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56