Возможно, мне и в самом деле надо было меньше, чем другим детям моего возраста, однако я не мог жить совсем без еды. От недоедания начала кружиться голова и стало звенеть в ушах. Дома я ничего не говорил об этом —зачем? Отец, наверное, поругался бы с Чворте-. ком, и тогда живи где хочешь.
В конце концов я стал осторожнее. В мешочке, подвешенном на гвозде, я оставлял совсем немного хлеба, остальное рассовывал повсюду: и в хворост, и в солому, и оставлял в школе на пыльном, шкафу. Спрятать все в
одном месте я боялся. А что, если мой клад разнюхает кошка или собака?
Иван Иванович понимал, что я хочу его провести, но не сердился, а, подвыпив, даже хвалил меня за сметливость. Похвалы его мало радовали: приходилось есть, как вору, прячась по углам...
Через несколько дней нас постигла новая беда: не стало керосина. Не успевал Иван Иванович получить пенсию, как на него, точно вороны, налетали то лавочник, то сельский староста с требованием уплаты каких-то налогов, тс крестьянин, одолживший ему муку. На керосин не оставалось ни гроша. По вечерам мы часами сидели в темноте. Иногда хозяйка зажигала дымящую коптилку. Я придвигал книгу к самой коптилке, но свет нужен был всем — хозяин и хозяйка часто хватали коптилку со стола.
Однажды бабушка спросила, почему у меня такие красные глаза. Я собрался с духом и, рассказав решительно все, попросил отца дать полтинник на керосин, чтобы протянуть, пока дни станут длиннее. Но отец спросил меня, где растут полтинники. Я не мог ответить на такой вопрос и, разумеется, денег не получил.
Глава XXVI
Одиннадцатая беда. — Домашнее средство.
Бывает, в какого-нибудь маленького зверька стреляют десять охотников и не могут попасть; потом приходит одиннадцатый, хорошенько прицелится, и глядишь — зверек плавает в собственной крови.
Так и с Букашкой: избавился от десяти бед. Казалось бы, хватит с него, а тут подоспела одиннадцатая.Как-то я заметил, что с моими пальцами творится что-то. На них появились волдыри, которые стали гноиться и ужасно болели. Вначале думал: питание виновато, и из-за обычной робости никому ничего не сказал. Пробовал тереть волдыри мелом, глиной, мокрой тряпкой — не помогло. Вскоре с ужасом увидел, что все мое тело покрылось сыпью, волдырями и нарывчиками.
Я обвязал пальцы тряпочками и сказал, что ошпарил их. Но через несколько дней уже не мог ни встать, ни сесть. Иван Иванович однажды строго спросил меня, почему я стал во сне кричать. А в субботу, ночуя дома, я в испуге проснулся: возле постели стояла со свечой бабушка и с ужасом молча смотрела на меня:
— Бедный мальчик! Такой ужасной чесотки никогда не видала.И действительно, в нескольких местах мои язвы слились и были похожи на кровянистый студень. Все тело горело как в огне. Утром был созван семейный совет.
Отец произнес целую проповедь: о поездке к волостному фельдшеру и думать нечего — пятнадцать верст туда, пятнадцать обратно; этого от Ионатана нельзя требовать. Его нужно беречь для возки дров в Фаньково и для весенних работ. К тому же просто стыдно ехать к фельдшеру: кабы другая болезнь, а то — чесотка! Пусть лечат домашними средствами. Свою речь он закончил суровым приказом: «А к сестренкам не подходи ближе двух шагов!»
Бабушка истопила баню и несколько раз серьезно предупредила меня, чтобы крепился. После этого она влила в жестяное ведро деготь, селедочный рассол, добавила золы, еще каких-то снадобий, и мы отправились в баню. Бабушка обычно любила пошутить, но сейчас она молчала и только несколько раз вздохнула.
Я был готов перенести любые страдания и все же не представлял себе, что тело может так болеть. Бабушка поддала такого пару, что мне казалось — вот-вот загорятся мои волосы. Затем она намочила веник в ведре с едким раствором и начала хлестать им по кровавым ранам.
Вцепившись в полок, чтобы бабушка не сдернула меня на пол, я извивался, как червяк, и визжал, как поросенок. А когда она остановилась, застонал:
— ...до конца... до конца...
Хотелось сказать, чтобы она меня хлестала и терла до тех пор, пока чесотка не будет изгнана, но язык больше не повиновался.
И хитрая же была моя бабушка — спасибо ей за эту хитрость! Бросив взгляд на окошечко, она воскликнула:
— Альфонс Шуман едет!.
Это придало такую силу, что руби мне руку — я бы не крикнул. Только крепче вцепился в полок и притих...
Бабушка закончила ужасную операцию, облила меня холодной водой и сняла с полка. Она тихо обмахивала меня платочком... Наконец я спросил:
— Альфонс не слыхал?
Глаза бабушки странно блестели. Она ответила:
— Никакого Альфонса не было...
Потом одела меня и на руках отнесла в избу. Я стал таким легким, что бабушка несла меня без особого труда. В школу поехал только через три дня. Теперь я знал, какое значение имеет чистота.
Глава XXVII
Бак со сладкой водой. — Коса и камень. — Тихон Бобров уходит.
На солнце уже звенела капель, когда однажды в понедельник в мой мешочек засунули только краюху хлеба, вареную картошку и горсточку соли. Жалобы все равно не помогли бы, поэтому мой желудок вскоре приспособился к такому питанию.
Хозяйка готовила пищу в печи, и, когда поблизости никого не было — маленькая Нина не шла в счет,— я держал свой хлеб над паром, поднимавшимся из горшка с похлебкой. Хлеб пропитывался приятным ароматом, и я съедал его как самое большое лакомство.
Как-то Тихон Бобров раздобыл несколько крупинок сахарина и бросил их в бак с водой. Мы запивали хлеб сладковатой водой и не могли нарадоваться.
Но Тихон, изменчивый, придирчивый и порой несносный, оставался верен себе. Однажды он весь день ходил ощетинившись, как еж. Я подумал: не ударил ли пан опять его отца? Заметив, что около бака поднялся шум и толкотня, Тихон кинулся туда. Все расступились перед ним, ожидая, что он бросит в воду еще крупинку сахарина. Но Тихон недолго думая опрокинул бак:
— Раз не умеете по-товарищески, ничего не получите!
Неизвестно, чем бы это кончилось, так как вся толпа с бранью загнала Тихона в угол... Но в этот момент И школе подъехал батюшка Онуфрий.
И получилось так, что на уроке «закона божьего» оба они были в плохом настроении: батюшка Онуфрий и Ти-
— Невежды! — Учитель начал сердиться. — Учи вот таких! Великороссы вы — да, великороссы! Некоторые говорят, что вы какие-то белорусы. Это — пустяки; может быть, учеников первого отделения еще можно назвать белорусами, но вы грамотные — вы уже настоящие великороссы! ., Видите вот это? — Учитель помахал в воздухе шелестящей бумажкой. — Это циркуляр, и в нем все ясно сказано.
Не ожидая ответа, Митрофан Елисеевич начал объяснять, что у царя много врагов, старающихся ему всячески вредить. Есть и такие, которые называют себя белорусами и уверяют, будто бы у белорусов свой язык. Но все это глупости, никакого белорусского языка не существует.
Некоторые мои товарищи белорусы ухмылялись, опустив головы. Андрюша украдкой подмигнул мне. А Митрофан Елисеевич важно продолжал упрекать нас, что мы должны вообще гораздо больше почитать науку. Всего этого, видите ли, требует от нас царь, а мы его огорчаем. Куда это годится, если даже ученики третьего отделения не знают еще всех слов, пишущихся с буквой «ять»! Размахивая циркуляром, он тут же начал проверку:
— Ну, Пашкин, перечисли мне все слова и все случаи, когда нужно писать «ять»!
Затем учитель снова произнес длинную речь и пообещал уделить особое внимание букве «ять»: пусть все зарубят это себе на носу.
С того дня господин учитель действительно наказывал за эту букву гораздо чаще и больнее. Но напрасно: не все заучили слова с буквой «ять», и тщетны были напоминания, что мы этим огорчаем царя и его ближайших помощников.
Глава XXIX
Нас обучают, как солдат.
Последнее время Алешу Зайцева наказывали очень часто. И вот мы столкнулись с ним во время перемены у школьной калитки.
— Дайте мне совет... — заговорил Алеша. — Я больше не могу... Хочу пойти обратно в первое отделение... Как бы это устроить?
— Почему в первое отделение?
— Там ведь не бьют... — Он показал красные полосы возле уха.
— Гм... — протянул Андрюша Добролюбов. — Тогда уж лучше сидеть дома. Заниматься... самостоятельно.
— Дома заниматься? А кто же позволит и кто мне поможет? Я, чай, не паныч. Уж лучше в первое отделение, .. Только не знаю, кому из учителей сказать. Что, если Митрофан Елисеевич совсем оторвет мне ухо?
Решение Алеши взволновало меня. Как можно вернуться в первое отделение? Всю жизнь, что ли, учиться в нем? И я сердито крикнул:
— Трус ты, и больше ничего!
— Я трус? — У Алеши загорелись глаза. — Это мы сейчас увидим! Выходи!
Оба мы были малы, как карлики, и со стороны, должно быть, выглядели очень смешно, но нас обуревала ярость.
— Трус, конечно... — повторил я. — Конечно, трус! Мы засучили рукава, поплевали на ладони. Во мне бушевало возмущение: ведь Алеша потратил так много сил, и вдруг на тебе — обратно в первое отделение! Мы уже были готовы броситься друг на друга... Вдруг Алеша приостановился:
— Только не хватайся за рубашку... За рубашку не хватайся. Если порвешь, где взять новую?
— У меня тоже всего одна, — ответил я, взглянув на свою коричневую рубашку.
— Со мной неопасно драться, — отозвался Алеша: — Я никогда не рву другим рубахи.
К счастью, мы так и не успели вцепиться друг В друга. К нам, громко крича, подбежал Яша Ходас:
— Новость, новость! Нас будут готовить в солдаты! Это известие оказалось правильным. На последнем уроке Митрофан Елисеевич был особенно вежлив: получен циркуляр, сказал он, о том, что нас будут обучать военному искусству. Военные знания нам очень пригодятся в дальнейшей жизни. Вообще в царских школах не-учат плохому — только хорошему Учить будет герой русско-японской войны Иван Иванович Чвортек.
Иван Иванович начистил углем свои медали, и они блестели, как у генерала. Он вообще приосанился: явился к нам в сапогах, с закрученными усами и выпятив грудь. Я-то знал, что своих сапог у него нет; перед уроком он бегал за ними к лавочнику Мухобою.
Несколько занятий действительно прошли весело: нас учили равняться, поворачиваться направо и налево, маршировать. Но скоро занятия стали надоедать: мерзли ноги, одолевала усталость. Правда, Иван Иванович все время кричал: «Смирно!» — но успокоить нас было не легче, чем цыплят в дождливую погоду.
И вот в один недобрый час, когда Иван Иванович, чуть не плача, доказывал, что с такими людьми, которые больше шумят, чем слушают команду, царь ни в коем случае не сможет разбить своих врагов, мимо проезжал батюшка Онуфрий. Понаблюдав за нами, он после окончания занятий подозвал к себе Ивана Ивановича. Батюшка долго что-то объяснял нашему командиру. Я подмел школу, запер ее и пошел домой, а Иван Иванович все еще мерз у саней священника.
На следующем занятии мы не узнали нашего старого солдата — так был он суров. Когда скомандовал «Смирно!»— никто пикнуть не посмел. Двум ученикам закатил по оплеухе, третьего толкнул, четвертому наступил сапогом на обутую в лапоть ногу: чего раскорячился, как теленок!
Марина Ефремовна не раз бранила мужа. Люди очень недовольны: куда это годится, когда каждый пьяница толкает да тузит детей? Если это делает учитель, так ведь он ученый и понимает, что к чему. А то какой-то Иван навесил на грудь пару бляшек и воображает себя невесть каким умником!
Иван Иванович молча, не поморщившись, выслушивал пространные назидания жены. Потом с чувством превосходства бросал взгляд на Марину Ефремовну:
«Должна быть дисциплина — что тут поделаешь? За обучение мне платят два рубля в месяц. Батюшка Онуфрий ясно сказал: если у тебя не будет дисциплины, придется поискать другого солдата. Что мы тогда будем кушать?»
Против этого нечего было возразить. Как бы успокаивая жену и свою совесть, Чвортек добавлял:
«Я легко наказываю —не так, как поп».
Иван Иванович был неплохой человек, но чем дальше, тем увесистее становились его оплеухи, тем сильнее он толкал виновных, видно все больше входя во вкус. При этом Чвортек еще поучал: нечего морщиться, надо с малолетства привыкать к армейским законам, зато потом будет легче.
Особенно невыносимой была команда «На месте бегом». Мы скакали до полного изнеможения, прыгали, как маленькие обезьянки. Нас жалели даже проходившие мимо женшины.
Однажды прыгали так долго, что наши лапти начали разваливаться, а Добролюбов упал на землю без сознания. Мы целых полчаса хлопотали, пока удалось привести его в чувство. Должно быть, этот случай напугал нашего «генерала», и он стал помягче. Ребята быстро смекнули, как избавиться от солдатских приемов Чвор-тека: бывало, попрыгаем минуты две-три, и сейчас же кто-нибудь растянется на земле. Иван Иванович не обладал таким умом, как поп, и в этом было наше един-. ственное спасение.
Глава XXX
Пустота и бедность. — Юрий Иванович. — Не забывай, кем ты был.
После уроков ко мне пришел Алеша Зайцев. Он все-таки перевелся в первое отделение. Оказалось, что по арифметике он там один из последних. В первом отделении его никто не преследовал, и было приятно учиться.
Я раздобыл кусочек мела, и мы пошли в класс. Ми-трофан Елисеевич каждый день давал дежурному небольшой кусочек мела, а уходя, отнимал его и запирал В шкаф. Но ученикам хотелось пописать на доске. Поэтому, с трудом достав где-нибудь кусочек мела, каждый спешил припрятать «го к приходу учителя, чтобы он не обвинил в краже.
Наши игры были незамысловаты. Мы с Алешей чертили окошечки и вперегонки заполняли их крестиками или рисовали на доске точки и тоже вперегонки проводили извилистую линию, обводя их. Мне еще нравилось угады-вать на географической карте разные города и реки.
Например, найдя такое трудное название города, как Аячьо, я писал на доске только первую и последнюю букву, а Алеша должен был угадать остальные. Я же вписывал каждую угаданную букву.
Вдруг в дверях показалась Зинаида Ивановна. Страх перед учителями был так велик, что Алеша, не зная куда спрятать наш собственный кусочек мела, кинул его себе в рот и, медленно пятясь, пропал за дверью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56