— Ведь самого Олексы Довбуша побратим и все такое... Олекса же всегда защищал бедного хлопа... Я даже... даже, если на то пошло, могу своего буланого опришкам отдать. А что? Пускай берут. Для людей же...»
И уже Семко чуть не побежал за конем, другие газды тоже такую мысль имели. Гаврило Крутий раз- два, шмыгнул в корчму, вынес сулею, селедок.
«А ну-ка, христиане,— говорит,— развяжите человека и попотчуем его горилкою. Не кто-нибудь, сам побратим Олексы, опришок, а опришок — то святой человек».
Так, может, и развязали бы люди злодея, и Гаврило Крутий, что сам падкий на хмельное питье, напоил бы его пшеничною,— бо, прошу пани, Довбушева слава
распространилась и в наших краях, если бы в кругу селян не появился молод-молодец.
«Агов, газды! — крикнул он,— Не спешите делить с ним свою бедность. Хочу побеседовать с этим разбойником».
И спрашивает конокрада:
«Что, хвалишься, значит, что ты опришок Олексы Довбуша, рыцарь, га?»
«А как же,— насмешливо молвит конокрад.— Я с Олексой на «ты».
«Ну так расскажи нам, как выглядит главный опришок».
«А что тут рассказывать? Ростом, как елка-смерека. Зубы, руки и грудь у него железные».
«Бреши, бреши,— смеется молодец.— Ты того Довбуша видел, как я деву Марию... Еще скажи нам, какой у Довбуша разум?»
«Опришковский»,— ляпнул конокрад.
«Опять брешешь. У Олексы Довбуша разум крестьянский. Сами подумайте, газды, послал бы Олекса тайно у бедного хлопа коня воровать? Или не открыты перед Довбушем панские конюшни? Или нет в них коней боевых? Зачем бы Олексе крестьянскую семью сиротить, когда весна приближается, сеять надо. Нет, брат, ты Довбуша не знаешь, честным именем его разбой-злодейство свое прикрываешь. Грех тебе и позор...»
Конокрад вытаращился на молодца. И внезапно бухнулся ему в ноги.
«Прости, паночек! Еще раз клянусь...» — заскулил.
«Разве ты прошлый год не зарекался, га, когда в другом селе коровенку крал? Разве не имел я с тобой беседы? Тогда ты тоже Довбушем прикрывался. Нет тебе веры ни у кого. А за то, что честного человека, рыцаря, перед народом оговариваешь и пятнаешь, смерть тебе».
Откуда-то появился конь. И привязали хлопы вора к конскому хвосту. Семко Вихор ухватился за гриву, конь рванул с места...
— А молодец? — напомнила Черная Птаха.
— Исчез куда-то, добрая пани. Я, правда, на Гаврилову бутыль поглядывала.
— Т-так,— каркнула озабоченно Черная Птаха и улетела.
А черная ночь серела.
...Но народилась ночь метельная. Не было у той ночи ни лица, ни глаз, ни луны, не было в ней ни земли, ни неба, все смешалось, перепуталось. В ту ночь гарцевали вихри, вихри выли, пели, свистали, звонили, верещали, стонали, ухали, сталкивались. Снег летел к тучам, тучи волоком тащились по земле. Все живое в ту ночь забилось в укромные уголки, лишь Третья Ворона, что ютилась в хате богатея Одуда, в полночь пустилась в дорогу. Это было нелегким делом, вихри швыряли Ворону из стороны в сторону, как волны щепку, забивали дыханье, временами Вороне казалось, что приходит ей конец, но до виселицы кое-как доплелась.
— Чтоб этим ветрам ни дна ни покрышки не было! — проклинала, садясь рядом с Черной Птахой.— А чтоб они утра не дождались, чтоб холера взяла, пусть у них, паскудников, крылья отсохнут, пусть...
— Хватит, хватит! — прервала воронью ругань Черная Птаха. Она не знала, что Третья ежедневно общалась с Одудихой и кое-что у нее переняла.
— Что хорошего видела?
— Молодца прекрасного.
— Интересно, расскажи...
— Меня страх берет, как вспомню, Ото ж, слышите, ясновельможная, вчера я заметила тот чертов цыганский табор и думаю: присяду, может, какою-нибудь дрянью разживусь. И только, слышите ли, опустилась на снег возле шатров, только лишь кизячок клюнула, как вдруг меня окружил табун цыганят. Повыбегали она на мороз голые, босые, синие, как пупы, и стали меня ловить. И все верещат, что ворону зажарят и съедят — терновника б вы нажрались! Им на помощь старая цыганка выскочила, в таборе гам поднялся.
В этот момент подоспел молодец.
«Что это,— спрашивает,— за содом и гоморра?»
«За вороной охотимся».
«За вороной? — удивился молодец.— Она ж падалью питается». Это про меня, значит. А, чтоб ты, курвий сын, костью подавился!
«Пусть чем хочет питается»,— нахмурился старый цыган, ватаг.
«Плохо дело, — тоже нахмурился молодец.— А в селе что, тоже голодно?»
«Не то чтоб голодно, но и не сытно,— ответил цыганский атаман.— Можно купить у пана или у Гершка. Та грошей нет».
Старый цыган руку протягивает:
«Одолжи денег, добрый человече.— Потом спохватился, бросился к девкам, одну за одной к молодцу тащит, платочки с голов срывает, по задкам девичьим похлопывает: — Смотри, какие красотки, добрый человече! Возьми одну, или две, или три, возьми на ночь или навсегда купи...»
Молодец отшатнулся от цыганских дивчат. А тот за полу его придерживает:
«Не нравится? Ты посмотри, какой товар тебе даю — нецелованный, чистый, молодой. Не хочешь этих — купи мою Марицу, мое сокровище». И дернул молоденькую дочку к себе, и руку ее молодцу в ладонь кладет. А у самого на глазах слезы.
Рассердился молодец:
«Постой, цыган, дай слово молвить. Не надо мне, цыган, ни твоей Марицы, ни других дивчат, им род цыганский продолжать, а от голода вас спасу, денег дам и возврата не потребую». При тех словах, ясновельможная, он — этот транжира, сучий сын, развратник, болван, идиот — отвязывает от пояса кошелек, полным- полный белыми сороковками, и бросает старому цыгану в ручищи. Я чуть не лопнула от злости, ибо где, кто, когда видел, чтобы цыганам богатство отдавали? Цыганва, известное дело, заверещала на радостях, что дурака нашла, вокруг молодца закружилась, песнями заворожила.
Ох, и был пир в тот вечер в цыганском таборе, кое- что и мне перепало, но должна признаться: не по вкусу была мне еда, непрерывно в мыслях проклинала молодца...
— Он среди цыган остался? — спросила Черная Птаха.
— Думаете, я видела? Вечер наступил...
Может, то все-таки он? — вслух подумала Черная Птаха и растворилась в ночном ветровее.
Проходила ветреная ночь.
...Пятая ночь была удивительно тревожной, таинственностью наполненной, теплой.
Где-то треснуло что-то, будто из пушки ударило. Может, это треснули льды на Днестре?
Где-то в полях что-то шелестело, будто травы пере
шептывались. Может, то оседал незаметно ноздреватый снег?
Где-то едва слышно заиграло что-то, чуть тревожно, чуть-чуть... Может, это в вербах оживали соки?
Где-то вскрикнуло что-то спросонья. Птица, может? Может, любовь?!
Этой ночью прилетела к виселице Четвертая Ворона.
Там уже дулась Черная Птаха.
— Ну, говори что-нибудь,— попросила Ворону Черная Птаха.— О чем думаешь?
— О счастье, любезная пани. Одни, хоть и не заслужили, а имеют его, другие честно век прожили, а счастья не видели ни капельки. Возьмите, к примеру, меня. Разве не была я молодой, пригожей, разве кровь во мне не играла? А что ж из того? Так и состарилась без пары. Обошла меня доля, обошла на сивых конях. А других... Вот вчера была я на одной свадьбе в селе, ведь где свадьба — там и вороне праздник. Девка, я вам скажу, как помело, Мокриною зовется. К тому ж еще и бедная, как церковная мышь, потому как сирота. Хата костылями подперта, усадьба — быку негде прилечь. А хлопца красивого взбаламутила.
— А может, девка не такая уж и страшная, как ты ее обрисовала? — усмехнулась Черная Птаха.
— Не перечу,— согласилась Ворона.— Это я так, если со мною сравнить.
— Оставим это. Подозрительного чего-нибудь...
— Та слушайте... Встретила на свадьбе молодца незнакомого... Было все так. Где-то около полуночи выбежали на подворье молодые — распаренные, горячие,— в хате ведь песни, танцы, скрипка пиликает. Сели они на пенек, возле поленницы, стали целоваться. Девка уже и отталкивает молодого от себя, и упрашивает, а он припал к губам — волами не оторвешь. Она ему и говорит:
«Успеем, Панас, нацеловаться и... набедоваться. Только и богатства у нас, что любим».
«Хоть сегодня не печалься, Мокрина,— просит он.— Сегодня наша свадьба, наша ночь...»
«А завтра,— шепчет она,— я до пана Гершка — корчму подметать, а ты до пана Каневского — жито молотить... Разве то жизнь, Панас?»
Жизнь перед ними стлалась не ковром, а терном колючим. И так бы они, со свадьбы своей начиная, аж
до смерти в ярме бедняцком ходили, если бы не тот неизвестный...
Я не заметила — с огородов ли он появился или с улицы, увидела его лишь тогда, как он шапку перед молодыми снимал.
«Не печальтесь,— молвил парень,— найдем управу и на вашу беду». И, слышите ли, любезная пани, вынимает тот молодец из кармана мешочек и подает Панасу. «На,— говорит,— молодой хозяин, этот мешочек, не простой он — волшебный: один злотый из него вынешь — второй появится. Никогда мешочек не опустеет».
И задрожали руки у молодого.
«Как благодарить тебя, человече?»
«Ты, Панас, людям добром отплати, мешочек тот им принадлежит: сам живи и про бедняков не забывай, калек не обходи, вдовам помогай, сирот приголубь. Таков мой наказ и мое условие. Если, не дай боже, гордиться станешь, исчезнет мешочек, а богатство твое в кучу пепла превратится».
«Скажи хотя бы, как тебя величать, человече?»
А молодца уже и след простыл. Вот видите, любезная пан и, какое счастье человеку выпало: жена молодая и мешочек неиссякаемый...
Не слушала уже Ворону Черная Птаха. Улетела...
А ночь пятая, полная таинственного ожидания, угасала.
...Но настала шестая ночь.
Была эта ночь звучной, как цимбалы.
Чу! Зазвучала в тиши струна — это спросонья запел жаворонок.
Чу! Зазвучала в тиши струна — то звонкими потоками сходил последний снег из низин.
Чу! Зазвучали все струны сразу — то звонкими волнами струились к морю днестровские воды.
Чу! Зазвенели струны мелодично, словно по ним заплясали молоточки дождевых струй,— то прорастали травы.
Чу! Кто-то режет тугой воздух крыльями. То летит Пятая Ворона.
Пятая Ворона, постаревшая на панском замке, ночных струн не слышала, летела она торопливо, села на виселицу.
— Спасай! — закричала она во всю глотку.
— Что случилось с тобой, Пятая? — удивилась Черная Птаха.
— Конец света, прошу пани. Это надругательство, это... это оскорбление достоинства, это...
— Ничего не разумею,— развела крыльями Черная Птаха.
— А я, думаете, что-нибудь разберу? Видела я, как здесь пановал прадед моего пана, дед, отец, но такого... такого. И это в Короне польской, в ойчизне, где дворянская честь превыше всего? Но, матка боска, я трачу время, а надо спасать моего пана.
— Какого пана? — уже сердилась Черная Птаха.
— Езус-Мария, да нашего, здешнего. Каневского...
— Разве он в опасности? Умирает, может?
— Нет, прошу пани, наш Каневский... лает.
— Как это? Пан лает?
— Как же, лает, как собака. С самого полудня. На разные лады! Страшно... Конец света.
— Подожди. Так, может, пан Каневский того... помешался?
— Еще нет... Но, я тебя прошу, Черная Птаха, и пани Каневская нижайше просит, дочери ее умоляют: полети, Черная Птаха, в замок гетмана Потоцкого, пусть немедля спешит с полками.
— Неужто хлопы взбунтовались?
— Да нет. Хлопы стоят и смеются.
— От кого же защищать пана? Татары, может?
— От молодого молодца.
— Он в замке?
— Был. Появился в полдень. Как раз тогда, когда пан Каневский изволили с одним хлопом шутить. Наш пан вообще великий шутник. Провинится, бывало, хлоп, плетью его отходить бы надо, а пан Каневский говорят: «У меня сердце доброе, делаю тебя до вечера свиньей. Ходи мне на четвереньках и хрюкай». Или прикажут ему влезть на дерево и петухом петь. Разве не невинные забавы?
— Хлоп панских забав не разумеет.
— Я тоже так думаю. А сегодня пан Каневский опять забавлялись. За какую-то провинность приказали Трохиму, старому возчику, взобраться на дерево и кукарекать. Ну, тот долго лез, в конце концов уселся на ветке... и закукарекал. Смешная сценка, не правда ли?
И тут... ох... вбегает в замок молодец. Да прямо к Каневскому:
«Почто насмехаешься над старым человеком? Уважил бы седые волосы Трохима!»
Пан Каневский, ясное дело, вскипели, покраснели, как вареный рак.
«Ты кто такой, пся крев, что смеешь со мной так разговаривать? »
А молодец ему:
«Я — человек. А ты вот — собака».
Пан Каневский вылупил глаза. Потом как завопит:
«Молчь, сволота! А ну-ка, взять быдло и в погреб, и бить, чтобы кровь сочилась!»
Дворовые метнулись было к незнакомцу, а он их пятерых в одну руку, пятерых в другую, поднял над собою и хлопнул о землю...
«Ну, подходи, кто хочет быть битым! — кричит злодей.— Только имейте, паны, разум, случайно могу и убить».
Потом снял он старого Трохима с груши, а пана Каневского велел... велел дворовым привязать цепью к той же груше. И что бы вы думали, прошу пани, эти трусы, эти хамы — гайдуки мигом исполнили его волю, словно он заворожил их своей силою... И пан Каневский лютовали, чуть землю под собой не гребли. Потому что молодец им приказал:
«Ты над убогим людом смеялся — посмеемся и мы над тобой. Ну-ка, лай, как собака!»
Пан Каневский сразу осоловели.
«Не позвалям! — плачут.— Естем шляхтич!»
«Тем более — лай. Опыт имеешь от дедов-прадедов. А не захочешь — дворец в щепки разнесу и под руинами тебя и твоих выродков похороню. Гляди-ка». И молодец, подставив плечо под стенку, слегка нажал, так что стена затрещала.
А пани Каневская:
«Гавкай, Ян, гавкай ради нас!»
И пан Каневский залаяли. Боже мой, как они похоже лаяли: то на низких нотах, басовито, то на средних, то на высоких. Я слушала их и удивлялась, как это пан богач скрывали в себе напрасно такой талант, Лаяли они, как наша дворовая сука, заливались, как наши гончие, выли, как наш овчарский пес, тявкали, как наш комнатный пудель. Они и теперь еще лают. Слышите?
— Довольно! — встрепенулась, напыжилась, взорвалась криком Черная Птаха.— Это он! Довбуш!
— Довбуш?! — прошептала Пятая Ворона. —Езус- Мария...— И замертво свалилась с виселицы.
А Черная Птаха быстрее пули мчалась к Станиславской крепости, к пану гетману коронному Потоцкому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44