Протянул ей трубкой скрученную бумагу, обернутую в чистую тряпицу.
— Здесь мой манифест к люду убогому и к панскохму колену. Отнеси города, может, людей, письмена знающих, разыщешь — пусть перепишут, пусть в каждой хате опришковы слова отзовутся.
— Где встретимся? — спросила она, вскидывая суму на плечи.
— Как падут снега — на венгерской стороне, в Ясине.
Они не говорили друг другу «прощай», Олекса не показывал Аннычке тропинок, в Карпатах она знала самые тайные ходы, и не успела Белая Птаха мигнуть, как Аннычка уже исчезла, пропала, будто девой лесной обернулась.
Олексе хотелось ловить в тишине легкие шаги Анны чки, которые глохли, отдаляясь. Чувствовал себя сильным, был способен выкорчевать эти густые заросли, но не было у него сил вернуть Аннычку с тропинки, ибо гуцулка принадлежала не только ему, принадлежала она всей Зеленой Верховине.
А Белая Птаха дремала, спрятав голову под крыло, и снилось ей, что в каждую гуцульскую хижину носит она на своих крыльях добро, и снилось ей, что на Верховине свадьба: играет где-то музыка, где-то шумят свахи, где-то покрикивают парни.
И где-то каркает ворон...
Ворон?
Белая Птаха встрепенулась, солнце ударило ей в глаза медным щитом, опришковский лагерь в зарослях насторожился, хлопцы торопливо погасили костры, торопливо бросили на руки ружья, залегли.
Ждали.
А ворон действительно каркал, голос его доносился издалека. Ему вторил другой, но уже поближе. Два парня как змеи поползли на этот звук меж корневищ.
Вернулись, наверное, через час. И не одни. Под руки вели женщину, женщину высокую и стройную. Глаза ее были завязаны платком. Довбуш приглядывался к ней — узнавал и не узнавал.
— Где нашли? — спросил у парней.
— Передовая стража поймала синицу. С конем по лесу бродила. Говорит: Довбуша ищу.
— Ну, так я Довбуш.— Олекса сорвал с лица женщины повязку. Перед ним стояла Марылька, невольная сообщница Антипка, вторая жена Штефана Дзвинчука. За те несколько лет, что он не видел ее, не изменилась она нисколько. Лишь глаза стали печальнее, и только уголки губ опустились книзу, что придавало ее лицу выражение постоянной скорби, да под глазами темнели синие подковы. Гуцульский наряд, серебряные монисты были ей к лицу. Опришки беззастенчиво разглядывали ее и мысленно беззастенчиво раздевали, она чувствовала это и краснела, словно бы никогда и не сжигала своих ночей в корчме при свечах. Олекса вспомнил, как когда-то на крыльце Лейбовой корчмы она предлагала свою любовь, ему стало гадко и стыдно.
— Ты меня искала?
— Искала.
— А для чего? Чтобы опять признаваться мне в любви, как тогда?
Он был жестоким с нею, он почему-то думал, что в сердце этой красивой женщины опять таится какой-то заговор, зреет некое лихо.
Марылька села прямо на землю, спрятала лицо в ладони. Плакала. Белая Птаха могла бы рассказать, что бывают слезы искренние, но бывают и фальшивые слезы. А как узнать, какими слезами плачет Дзвинчукова жена?
— Нет,— Марылька вытерла глаза рукавом,— не за любовью пришла я к вам, пан Олекса. А по делу, очень важному и неотложному.— Она оглянулась: опришки смотрели на нее сочувствующе, слезы парней раз
бередили, краса ее привлекала, но пистоли заряженные, готовые к стрельбе пистоли, грелись в их руках.
— Говори,— заинтересовался Олекса и мигнул побратимам, чтобы оставили их одних.
Белая Птаха не сводила с Дзвинчуковой жены пристального взгляда.
— Говори,— повторил Довбуш.
Марылька собиралась с мыслями. Когда ехала сюда, когда скиталась верхом по лесам и ущельям, слова прорастали в ней, как зерна в колосе, слова о том, как трудно ей живется с Дзвинчуком, как ненавидит его постель, как противны его ласки, как больно хлещут его удары, как длинны ночи, когда не идет сон, а приходят на память лишь мысли-воспоминания про Олексу, и она вымачивает их в слезах, глушит работой, но мысли, однако, продолжают жить в ней, пекут ее сердце. И она в этом не виновна, она знает, что он любит другую, она помнит, что любовь ее началась со злого замысла, но ничего не может- сделать с собой...
И вот теперь она сидит перед Довбушем близко- близко, а не смеет коснуться его.
— Ну, так я слушаю тебя, госпожа,— нарушил молчание Довбуш.
— Шляхта против вас заговор готовит.
— Будто мне про то не известно? — ответил Довбуш.— И отныне за мою голову обещана шапка червонцев? И разве за прошедшие двенадцать дней и двенадцать ночей не искали меня повсюду отряды смоляков и драгун? И что ж из того? Я здесь... И завтра, возможно, дам знать панам об этом.
— То правда,— уже успокоилась Марылька,—большая сила была на вас брошена. Но шляхта додумалась, что даже если бросить вдвое или втрое большую силу, все равно вас не поймать. Они решили так: вы, пан Олекса, будете сидеть на колоде, а они сделают так, что колода выплодит гадюку подколодную, которая и ужалит вас. Вы будете есть сыр, а в том сыре — отрава. Вам подадут нож, а он согнется. Вы доверитесь побратиму, а он окажется врагом...
— Откуда знаешь все это?
— Собственными ушами слышала. Не далее чем пять дней назад полковник над смоляками Пшелуцкий собрал в доме моего хозяина в Космаче атаманов
сельских: Дзвинчука Штефана, Семанишина Гриня из Микуличина, Дидушка Миколу из Красноилья, были там богачи из Устерик, Жабьего, Доры... И решили они местные гуцульские отряды против вас собирать, ибо Пшелуцкий сказал, что вы богатым газдам такой же ворог, как и шляхтичам. Они подтвердили его слова, вспоминали, сколько у каждого из них опришки взяли овец на прокорм ватаги, сколько сыра, хлеба, и согласились со словами полковника. Больше всех кричал Дидушко, говорил, что он вас первым, пане Олекса, сцапает и шляхте вашу голову в подарок пошлет.
Довбуш топтал небольшую полянку. Марылькина новость встревожила его и разъярила. Правда, ничего иного от сельских атаманов и ждать было нечего, опришки уделяли им свое внимание не меньше, чем шляхтичам и арендаторам. «Ничего, я с ними посчитаюсь... Самого первого Дидушка... Потом микуличинско- го Семанишина. Потом Дзвинчука... Дидушко, говорят, уже сформировал вокруг себя ватагу: наймитов вооружил, наделил их одеждой и серебром, братоубийц готовит... Да, да, Дидушка первого. И сегодня же».
Сегодня? Постой... а может, эта баба послана для того, чтобы направить его, Олексу, на Дидушка, а там уже расставлены засады, и уже пули сторожат вдоль дорог? Марыльке верить нельзя, у нее ничего святого нет, один раз ее уже подсылали к нему, и где гарантия, что и сегодня не пришла с гадюкой за пазухой?
Белая Птаха была спокойна, близкого предательства, беды замышленной, подлости не чувствовала. Белая Птаха даже печалилась над судьбою Марыльки, ибо не могла ей счастья навещать,— изменить ее жизнь к лучшему.
Довбуш остановился перед Дзвинчучкой, искал в ее глазах правды или обмана.
— Вижу, не верите мне, ватажку?
— А ты бы поверила?
— Старое поминаете... Но я вас тогда...— не договорила.— Я могла бы поклясться,— добавила наконец.
— Кого в свидетели позовешь? — неосторожно усмехнулся Довбуш.— Бога? Черта? Короля? Зеленую Верховину? Или, может, предков?
— Если хотите, ватажку, то кровью своей поклянусь,— молвила она решительно. И не успел Довбуш опомниться, чтобы предотвратить ее движение, как выхватила нож, в одно мгновение положила растопыренные пальцы на пенек и чиркнула лезвием по мизинцу. И даже не вскрикнула, даже не застонала от боли, лишь покачнулась.
— Ты с ума сошла! — понурил он голову.— Прости меня, сама понимаешь — врагами окружен.—Вынул из сумки кусок белого полотна, мазь целебную и стал перевязывать Марыльке руку. Дзвинчучка закрыла глаза, чувствовала прикосновение его пальцев и была счастлива.
Потом он проводил ее потаенными ходами через заросли, до самого передового охранения. Там сказал ей:
— Благодарю сердечно за добро, Дзвинка, буду знать, что есть у меня в Космаче друг верный.
«Дзвинка!.. Дзвинка!» Ей понравилось новое имя, данное Олексой, едва удержала себя, чтобы не броситься ему на шею, и едва сдержалась, чтобы не дать волю слезам. Повернулась и пошла ко второй страже, что охраняла дальние подступы к лагерю опришков. Там ее ожидала лошадь. И оттуда начиналась дорога на Космач. Довбуш смотрел Марыльке вслед до тех пор, пока она не скрылась среди зарослей. Белая Птаха могла бы засвидетельствовать, что ватажок желал ей счастья и любви.
В лагере его ждали. Кроме охраны, все опришки собрались на поляне, поляна была тесной, хлопцы улеглись рядами, дым трубок пеленой застилал лица, лица молодые и старые. Опришки догадывались, что красивая молодица приходила с важными вестями, и надеялись, что наконец-то закончится их вынужденное стояние посреди непролазных чащ. Им надоели лагерные шалаши, долгие сонные дни, дождливые ночи, надоело ожидание, не один из них уже дал бы деру отсюда, если бы Довбуш не предупредил:
— Зуд, братчики, свой успокойте, потому что псы шляхетские имеют добрый нюх. Один случайно им в зубы попадет — всему лагерю угроза. А потому приказываю сидеть сиднем. Кто ослушается — покараю!
Встретили Олексу вопрошающими взглядами. Он оперся на бартку, о стройной фигурке Дзвинчучки не думал уже, вспоминал лицо красноильского атамана. Дидушко лицо имел квадратное, тяжелое, правый глаз всегда щурился, будто атаман ко всему прицеливался.
— Шляхта, братчики, измену высиживает,— сказал наконец Довбуш.— Первой наседкой стал Дидушко из Красноилья. Ему первому и смерть.
— Веди!..
Дорога на Красноилье неблизкая, но походом были довольны: напоминали верховых коней, застоявшихся в конюшне, и были похожи на детей, которым наконец- то разрешили выйти из хаты. Бегали наперегонки и катались по траве. Довбуш не сдерживал, хотел как можно скорее добраться до Красноилья. Правда, человеческое жилье и полонины обходили стороной, путь от этого становился длиннее, зато ни одна живая душа их не заметила. Лишь Белая Птаха летела напрямик.
Она узнала Дидушка издали. Красноильский атаман, присадистый, среднего роста гуцул, заложив руки за спину и выставив живот, мерил шагами усадьбу, на подворье звучал грохот молотков и звон топоров, повсюду виднелись работные люди, они превращали Дидушкову усадьбу в маленькую крепость: клали высокий забор, строили сторожевую башню, прорезали бойницы. Дидушко, очевидно, догадывался, что рано или поздно, а Довбуш все же дознается о заговоре, и потому готовился к обороне. Ни денег, ни деревьев в лесу, ни труда человеческого на это не жалел.
Белая Птаха покружилась над усадьбой и села на жердину. Люди, увидав ее, подумали, что богачу черт ребенка качает, у него и так добра и счастья полно, вон какое брюхо отрастил, в здешних горах себя хозяином чувствует, все окружающие леса, поля, сенокосы и даже речки да потоки в руках держит, а Белая Птаха еще ему благ прибавляет. Дидушко Белой Птахе поклонился, откуда ему знать, что не к нему прилетела, а этому вот работному люду вещует вызволение от господских нагаек, от труда подневольного. И приказал своим девкам-прислужницам, чтобы сеяли перед порогом хаты яр-пшеницу, девки сеяли и в душе молились:
— А съешь, Белая Пташка, да подавись...
Белая Птаха на господское зерно не зарилась, она сидела на своей жердине неподвижно, ждала Довбуша. Он был уже близко, Птаха слышала тяжелое дыхание
опришков, слышала, как звучат их шаги, и видела, как окружали опришки Красноилье, беря под наблюдение все дороги и тропки, чтоб случайно и волк не проскользнул мимо их рук. Старались как можно ближе подойти незамеченными к Дидушковой хате, ползли берегом реки, овражками.
Но кто-то все же их заметил. Малолетний Дидушков сын понес новость отцу, понес ее громко, причитая на все село:
— йой, Довбуш идет!!
Дидушко схватился за пистоль. И первым делом послал пулю в Белую Птаху, напрасную пулю. А вторым делом велел наймиту Семену Волощаку, чтобы в ту же минуту вынес из пивницы припасенные ружья, пистоли, топоры-бартки, рогатины, и сам оружие работным людям в руки тыкал, и сам насыпал порох на полок, и сам расставлял засаду меж бревен, и обещал после успешного боя награду — по одной овце и червонцу на хлопа, и каждого просил и страшил: целься один за другим намертво, иначе Довбуш зарубит тебя.
Люди слушали, старательно прижимали приклады к плечам, ловили глазом края стволов, а в душе у них страха перед Олексой не было.
Минутный испуг от внезапности прошел, Дидушко проникся уверенностью в успех и уверенно ждал непрошеных гостей. Из его двора во все стороны глядело не меньше полусотни стволов, этого довольно, чтобы из опришковской ватаги сделать гору трупов.
А Белая Птаха продолжала сидеть на своем месте. Была у Дидушка мысль пальнуть по ней во второй раз, но передумал: может, как раз вещует удачу?
Оиришки выросли вокруг двора, как черти.
— Гей! — крикнул Довбуш.— Никому я беды не желаю, кроме Дидушка!
В ответ атаман нажал курок. Стрелял наугад, стрелял, чтобы знак наймитам подать, и ждал, что сейчас прозвучат полсотни выстрелов и полсотни пуль продырявят тела опришков.
— Да стреляйте же, злодеи!! — задохнулся от крика Дидушко. Он еще надеялся на помощь наймитов, еще ждал, что вот-вот заговорят их ружья и пистоли, еще ждал...
И не дождался. Наймиты и люди работные посмеивались в кулак, под страхом смерти не подняли бы они руку на Довбуша, спасителя своего и заступника. Атаман это понял, каялся, что поздно понял, надо было седлать коня и прорываться на Косов, надо было...
Белая Птаха смеялась. Опришки уже один за другим перепрыгивали через забор, а наймиты и работные люди направили ружья на своего атамана.
Он отступал к своей хате. Озирался во все стороны, потому что со всех сторон к нему шли враги. Когда закрыл за собой двери, думал, что спасся: двери дубовые, оконницы дубовые, на стенах висят новенькие ружья — отобьется. Но Довбуш крикнул:
— Дайте кресало!
Сперва он не поверил услышанному. Никогда не представлял себя мертвым, тем более изжаренным на огне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44