— Играйте! — кричал Довбуш, крик зажигал людей.
И люди, словно бы поняв Олексин замысел, повторили стоголосо:
— Играйте!!!
Великий Цимбалист собрал последние крохи сил: он не имел права ослушаться общества и все-таки начал...
— Играйте! — подбадривал Довбуш.— Да веселую, батько наш, да быструю...
Первые звуки, как первые капли дождя в жару, прибавили сил и надежд Великому Цимбалисту, и потому следующие звуки упали гуще, увереннее, а третьи — совсем часто зазвучали с цимбал. Великий Музыкант чувствовал, что Олексино желание прогоняет от него слабость, вливает свежую кровь, голова становится яснее, Олексино и людское желания — становятся его собственными и цимбалы начинают выговаривать звуки все четче, все звончее.
— Еще огня, еще! — кричал Довбуш.
— Еще жару подсыпьте! — гудела, верещала, вы
крикивала толпа. Это было уже лишним, Цимбалист овладел цимбалами, высекал из них цветы и огонь, высекал веселье и радость, высекал для себя и людей; для себя, ибо сам воскресал, для людей, ибо толпа вдруг качнулась вправо-влево, притопнула тысячью постолов, как одной ногою, и... пустилась в танец. Под ногами танцующих закурилась пыль, полетели кверху пучки вырванной с корнем травы. Олекса потом рассказывал, что до тех пор никогда прежде так буйно не танцевал, танцующие забыли обо всем на свете, от их горячего дыхания гасли свечи, кто-то в запале расколол кедровое деревище, кто-то топтал зеленый барвинок. Великому Цимбалисту стало все равно, будет ли у него челн для плавания на тот свет; наконец, про тот свет он уже и не думал, потому что пальцы по-прежнему стали послушными, исчезла заливавшая их мертвецкая синева, в этот миг он и вправду был великим музыкантом и сам упивался своею мелодией и опьянял этой мелодией других.
Олекса, обнявший елочку, чтобы попридержать немного слишком расходившиеся ноги, случайно взглянул на бревно, где недавно еще сидела важная и надутая Смерть. Теперь Смерть уже не сидела, она танцевала вместе с живыми, извивалась, притопывала, бралась за бока, чары музыки не обошли ее, белый саван сполз, разостлался людям под ноги.
Смерть танцевала голая, жалкая, смешная в своей жуткой наготе.
— Смотрите, смотрите, Смерть танцует! — не удержался Довбуш и показал на Костлявую.
И весь народ увидел ее, и увидел ее Великий Цимбалист. Он нарочно швырнул Смерти под ноги целую пригоршню веселой игры, та захохотала, завертелась в сумасшедшем кружении. Скоро по ней уже топтались люди,— мир такого доселе не видал, чтобы по Смерти топтались люди, даже сам господь выглянул из своего небесного окна, чтобы увидеть надругательство над своим посланником, но и он не смог устоять перед Великим Цимбалистом, у бога засвербило в пятках, он поспешно затворил форточку.
Смерть обливалась потом, Смерть умирала от танца, Смерть протягивала к Цимбалисту костлявые руки, умоляла:
— Гей, та остановись, имей разум, дай передохнуть. Я отступлюсь... Живи себе хоть тыщу лет.
Великий Цимбалист смеялся:
— А чья взяла, Костлявая? Танцуй, танцуй, чтоб знала, что значит музыка, что то значит жизнь. Это тебе не косой махать. Танцуй, ха-ха!..
Наконец, Довбуш смилостивился над Смертью:
— Оставим тебя в покое, только до Цимбалиста не подходи. Ни нынче, ни завтра, ни через год.
— Слово чести! — Смерть соглашалась на все, ее кости и так уже едва держались вместе.
Тогда умолкли цимбалы. Смерть подхватила саван, косу и вприпрыжку бросилась с подворья. Вдогонку ей несся хохот, свист, кое-кто еще и камнем швырнул.
— Теперь все,— присел повеселевший Довбуш.— И похороны, и воскресенье кончились. Вы, люди, расходитесь и расскажите всем, как тут был побеждена Смерть. А вы, батько Великий Цимбалист, выберите себе из парней сотню самых талантливых, научите их мастерить такие цимбалы, чтоб душу имели, и научите их, как умеете сами, сеять из цимбал цветы-краски.
— Добре, Олексику,— ответил Цимбалист,— сделаю, как ты велишь.
— Не я велю — так людям надо. Пусть первая сотня парней, когда станет равной тебе, другую сотню цимбалистов обучит и сделает их великими. Тогда на Зеленой Верховине никогда не умолкнет музыка. Оставайтесь здоровы, а я поехал.— И Олекса Довбуш вскочил в седло.
Сивый тронул с места. Народ разошелся, а Великий Цимбалист принялся за работу.
Смерть в то лето на Зеленую Полонину не заглядывала, никто в горах не умирал, даже те, кому надо было. Несколько раз, правда, Смерть подходила к горам, но с вершин Дохнуло на нее звуками цимбал, и Костлявая убегала — дай бог ноги!
ЛЕГЕНДА ДЕВЯТАЯ
Алекса лежал, положив голову на колени Аннычки. Дивчина осторожно и ласково касалась пальцами его задубевшего на ветрах лица. Довбуш слушал ее песенку, песня почему-то казалась ему похожей на весенний ручеек, несмело и робко прокладывающий себе путь в глубоких, рыхлых снегах. Опришок мысленно шел вслед за ручьем, который с каждым шагом полнился водой; набирался отваги и шума, пока не зазвенел ликующе, победно, и тогда Олекса услыхал, как где-то далеко- далеко зазвучали бубны. За бубнами рассыпали веселье цимбалы и скрипка, и Олексе послышался запах свадебного пшеничного каравая, и уже перед глазами замаячило зеленое деревце, убранное красными цветами. Олекса открыл глаза, видение пропало. Аннычка прервала песню. И он спросил:
— Отчего, любая моя, вспомнила свадебные напевки?
— Потому, что этой ночью отдаю себя, Олекса.
— За кого?
— За тебя...
Он обнял ее руками за шею, прижал к себе, она склонилась ему на грудь, было им душно и томительно, он целовал ее беспрестанно, будто жаждой томимый пил воду. Она млела в объятиях, были ей любы и желанны его крепкие поцелуи, дивчина горела, трепетала в прекрасном жарком огне, горела и не сгорала.
— Ты знаешь, Олексику, что такое счастье? — спросила, когда он утирал с лица обильный пот.
— Нет, не знаю,— молвил Довбуш.— Но думаю себе, что счастье — это ты.— Довбуш и вправду в эту ночь чувствовал себя счастливым, он забыл, что вчера выдержал тяжкий бой со шляхтой, не хотел думать, что и назавтра его ожидает поход. Вот минет еще час-другой, Сивый, что стоит под скалой не расседланный, своим ржаньем напомнит о дороге, но это будет потом, а сейчас, Сивый, пасись, дай мне насладиться любовью!
Они лежали на расстеленном Олексином кафтане, лежали над самым Черемошем, крохотный лужок на «ляшской» стороне стерегли две высокие скалы, с той стороны, «волошской» кто-нибудь, может, и видел молодят, но за Черемошем чужая земля, там Олексу вороги не поджидают.
— Так, говоришь, Аннычка, что нынче твоя свадьба? — вспомнил Довбуш девичье пенье.
— А разве не правда? — прижималась к нему.
— Может, и так. Но не будет на твоей свадьбе ни каравая, ни бояр, ни дружек.— Олекса сам не знал, зачем ведет сумные речи.
— Зато у меня есть ты...
Он был благодарен ей за то, что пришла на условленное место, издали видел, как бежала она и в своем беге была похожа на добрую белую птицу, что вещует добро, но птица имеет крылья, ей расстояния не страшны, а из Кутов Аннычке надо было идти и бежать, однако, она не жалела ног.
— Я есть, Аннычка, и нет меня,— продолжал он разговор.— Я только опришок. Должна знать, с кем начинаешь жизнь.
Она поцелуем закрыла ему рот, и мир внезапно притих, занемел. Сивый стыдливо отвернулся, чтоб не видеть молодую любовь. Аннычка то защищалась, то плакала, Олекса поцелуями осушал ее слезы:
Поблизости не было матери, не было дружек, Олекса сам расплетал молодой косы, расплетал и в мыслях клялся горам и лесам, скалам и Черемошу, что берет Аннычку не на единый миг, берет навсегда себе в жены.
Когда потом они лежали усталые и застыдившиеся рядом, Аннычка заговорила первой:
— Я б хотела, Олексику, остаться тут навсегда. Посмотри, места тут дикие, безлюдные, ты б построил на берегу хату, ловил бы в Черемоше сомов, а я бы качала твоих сыновей. Было б тут много солнца и света, нас не касался бы целый свет.
Олекса заложил руки под затылок, подумал, что Аннычка повторила его тайные мысли.
— Пустое, жена любимая. Шляхта и сюда нашла бы Дорогу.
— Я б чарами на их тропках пропасти выкопала. Я б им очи затуманила.
— То зачаруй, жена, мою дорогу, чтоб я к своим хлопцам назад не вернулся,— пошутил Олекса.
— Тебя нельзя зачаровывать, муж мой. Ты уже, вижу, поглядываешь на своего Сивого...
— Так, может, уже пора...
— Вот видишь... Я буду завидовать твоим хлопцам, что есть у них возможность видеть тебя ежечасно, и завидую Сивому, что возле тебя все дни, и завидую дорогам, по которым ты ходишь. И завидую этим скалам, что всегда вместе.
Две скалы, и в самом деле, как два гуцула-исполина, стояли плечом к плечу. Довбуш знал, что люди окрестили их Стражами.
— То неправда, Олексику, что они Стражи. Это влюбленные,— нарушила молчание Аннычка,— Хочешь, я тебе напоследок про них запою?
— Спой,— попросил Довбуш.
— Слушай,— и дивчина, на минуту задумавшись, завела негромкую песню о том, что в Черемошевых плесах живет русалка, живет не со вчерашнего дня, живет долгие века, водяная красавица не стареет и не молодеет, ночами при луне на этой поляне расчесывает мокрые волосы.
Но не о русалке будет речь в припевке, будет в ней петься про одну дивчину, звали ту дивчину Эржикой, жила она далеко в горах, уродилась она высокой и стройною, как елочка, был у нее тонкий стан, была грудь высокая, тугая, как яблочки в саду, и было личико белое, будто в панских покоях ее растили- холили.
Олекса не заметил, как Аннычкина песенка пленила его, забрала у него эту ночь и увела в далекие дни и ночи. Довбушу казалось, что он уже встречался где-то с Эржикой, Аннычкина песня окутала его крылатым ветром, который хранил память о том, что Эржику люди называли Звоночком, потому что щедро рассыпала она по зеленым лугам припевки и буйные танцы. Старые бабки говорили: «А не пой, девка, беспричинно, не вытанцовывай, отпоешь свое счастье и затопчешь постолами судьбу-долю». Эржика смеялась над их словами, за ней парни, как привидения, бродили, следы ее в горсти собирали, к сердцу прижимали и под подушки клали, чтобы им ночью Эржика приснилась.
А она не любила никого, кроме господского сына. Тот парень, говорят, был красив. Для умножения богат
ства своего послал его батько в Станислав торговое ремесло перенимать.
Никто не ведает, где они один другому приглянулись, может, было то на Пасху у церкви, когда девки хороводы водили, а, может, в Косове на ярмарке, когда дивчина расписные холсты продавала. Довольно того, что молодые полюбились, и сюда, на берег Черемоша, приходили целоваться. Парень приходил первым, прятался где-нибудь в кустах, Эржика прибегала позднее, всегда говорила, что ждала, как мама уснет. Парень брал Эржику на руки, укачивал ее, как дитя, и приговаривал: «Не боишься ли, Эржика, на берега Черемоша-реки приходить?»
Она шептала, что боится, испуганно озиралась вокруг, парень прижимал ее, как цветочек, к груди, просил не пугаться,— даже если бы все враги сговорились против нее, все равно он защитил бы.
Песня Аннычки имела великую силу, Довбуш отчетливо слышал каждое слово влюбленных, видел обоих так ясно, словно стоял с ними рядом. Временами он пытался освободиться из-под власти Аннычкиного пенья, это не удавалось ему, Аннычка продолжала петь, а Довбуш снова слышал, как смеется Эржика, как проходил ее страх, и она чувствовала себя в объятиях парня покойно, как в колыбели. Он целовал ее нежно, целовал пылко, до беспамятства, иногда русалка брызгала в них студеными брызгами, чтобы молодята не обомлели от любви.
Тогда они вскакивали на ноги, как олени, забавлялись в пятнашки. Замирали волны Черемоша, не плескались, волны слушали, как бились-стучали влюбленные сердца. Олекса Довбуш тоже слышал это биение. Прибрежные ели стояли на страже, поднявши в небо зеленые пики, и злым людям тропки к берегу преграждали. Летняя ночь вывешивала на облако месяц-фонарик, чтоб молодятам светлей было. И брала ночь в свои ладони песенки Эржики, чтоб не звенели громко, чтоб не доносились к усадьбам, чтобы молодые газды с законными женами сладко спали, чтобы парням та песня оскомину не набивала.
Иногда, утомившись, Эржика садилась на мураву и просила любимого, чтоб поведал ей про Станислав, город далекий, никогда ею не виданный. Он соглашался не сразу, воспоминания о городе туманили чело; вспоминал, что быстро пролетит то лето, должен
будет он тогда оставить Эржику и уехать в этот узкий, огражденный каменной стеной чужой город, чтобы снова по воле отца чахнуть в лавке армянина, или же на улице зазывать покупателей, или слепнуть над счетными книгами.
«Расскажи мне про Станиславских паненок. Красивы ли?» — просила она.
Он отвечал, что с тех пор, как увидел ее, на городских дивчат и не смотрит. Эржика не верила, грозила ему пальцем, а парень клялся, на чем свет стоит.
«Довольно, довольно, милый,— журчала Эржика.— А все ж таки едешь туда?»
«Должен,— вздыхал он.— Так батько хотят».
«У долга, как у палки, два конца. Или мало у твоего батька пашен и полонин, чтобы тебе хозяйничать? Разве то гуцульское дело торгами заниматься? Или ты армянин? Или веры иудейской?»
«Не в хозяйстве дело, Эржика. Через год-другой батько собираются волов и шерсть, сыры и полотна в горах скупать. А я в Станиславе открою лавку. Построю каменный дом».
«Тогда придет конец нашей любви».
«Почему? Я возьму тебя с собой».
«Ой, захочешь ли в покоях холопку держать?»
«Чудная...»
«Дозволят ли твои родичи взять меня? Я лишь чабанская дочь. У моего батька овец — как на небе звезд, только все чужие. У моего батька полонины — конем не объедешь, но все они другим принадлежат».
Два лета ворковали молодята на этом берегу. По хатам ходили сплетни, одна другой чернее. Довбуш почти видел, как рождались они у ворот злоязыкими хозяйками. Овеянный и повитый припевками Аннычки, он лютовал, что люди напрасно плескали языками, что никто не потрудился прийти на тот лужок, никто не спросил зеленую мураву, примяли ль ее молодята в любовном беспамятстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44