Хмель ударил и в голову Гриня Семанишина, и до него докатилось золотое кру- жальце, оно показалось ему солнцем, он пополз искать еще одно, и еще одно, и еще... Пока опришки сбежали вниз, пока добрались до недальнего леса, Гринь разыскал четыре монеты, а стремился найти тысячу, и он продолжал выворачивать камушки, с корнем вырывать траву. И нашел все-таки еще один кружок.
Был счастлив.
А когда сполз до подножья горы, когда Пшелуцкий звуками трубы, выстрелами, проклятьями приводил в сознание угоревший полк, пришел в себя и Гринь. Был он оборван, расстегнут. В кулаке бессознательно сжимал золото.
Ненавидел себя. Ведь не за этим приходил он сюда, приходил с жаждой мести, а удовольствовался... Чуть не заплакал атаман микуличинский. Хотел отшвырнуть прочь от себя нищенскую свою добычу, но передумал, ибо Довбуша уже и след простыл, и вынужден был богач удовольствоваться малым.
А Довбуш в это время сидел в глухой чаще, опришки никак не могли отдышаться от бега, никто из них не смел взглянуть на ватажка, зато он ласкал взором каждого, радуясь, что они живы и здоровы, и громко спрашивал их:
— Что скажу я, братья, моей матери про Ивана?.. Она любила его...
Опришки думали, что Олекса корит себя за горячность, за страшный поступок.
— Скажу ей, братья мои, что не было у нее двоих сынов. Скажу...
В лесу темнело.
ЛЕГЕНДА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Когда родилась первая ночь. Ночь была прозрачно-синяя, словно ее искупали в ледяной проруби, было у нее лицо синее, синие волосы, а очи поблескивали оранжево. И, кто знает, что это были за очи: может, теплились огоньки селянских хат или, может, посверкивали свечки волчьей стаи?
На челе ночи светилась корона — лунный серп, который, разумеется, и опалял все вокруг прозрачно- синим огнем: в лунном огне тлели глубокие снега; дымились и позванивали сосульками подольские дубравы; в низинках на болотах покачивались верхушки сверкающих от инея пик нескошенного камыша; расположенный неподалеку Днестр, лежащий меж высоких берегов, там и здесь порасстегивал толстый снежный кожух и грел под луной замерзшее ледяное брюхо; дорога, разрезавшая пополам снежную .пустыню ночи, стремительно скатывалась с холмов, круто петляла на поворотах, так что казалось, будто она убегала куда-то из этой синей ночи, но луна и на нее сыпнула огня, и дорога сразу заискрилась, словно пояс, украшенный серебряными гвоздиками.
Наверное, одна лишь дорога и была в эту ночь в движении, все прочее спало, опоенное синим хмелем.
И еще кроме дороги не спали в ту ночь, не поддаваясь синему хмелю, шесть старых ворон. Птицы не ночевали вместе, в одной стае, они «давали дрожака» на морозе в разных местах. Воронам тоже хотелось хотя бы забыться в дремоте, чтобы не чувствовать морозных шпилек,— то одна из них, то другая прятала замерзший клюв под крыло — грелись. Грелись и поглядывали на небо: ждали полночного часа.
А когда полночь наступила, вороны взмахнули крыльями и полетели. В полете они были похожи на синие кресты, их распростертые крестообразные тени скользили по снегам и тревожили волков в поле, а собак возле хат. Волки выли на синие кресты, сельские дворняги тявкали вразноголосицу из-под ворот. Вороны на них не обращали внимания, летели себе дальше, все с разных сторон, но собрались они в одном месте — на дальнем выгоне за селом, где еще с лета высилась и для дела, и для устрашения виселица. Здесь их ждала Черная Птаха. Черная Птаха напоминала ворону, только была она крупнее ростом и шире в размахе крыльев, имела крючковатый орлиный нос и холеные перья; вороны садились на перекладину виселицы справа и слева от Черной Птахи, каждая из них каркнула «Слава Иисусу» и, напыжившись, ожидала вопросов.
— Ну, так что скажете, чем обрадуете панство, слуги мои? — спросила Черная Птаха.— Давно не видала вас. Как себя чувствуете, как ваши дела?
— Да холодно вот, холера возьми...— пожаловалась Первая Ворона. Она прожила на свете не один десяток лет, ни кровь, ни поредевшее оперение уже не грели старую.
— И голодно, чтоб оно сказилось,— добавила Вторая Ворона.— Уже и забыли, как то мясо пахнет.
Изливали свои жалобы и другие птицы, вероятно, этому не было бы конца до самого утра, если бы Черная Птаха не ударила крыльями по перекладине.
— Л ну-ка, замолкните! Фу, постыдились бы! Или я позвала вас сюда для того, чтобы выслушивать жалобы? Не моими ли заботами столько лет живете на свете? Не кормлю ли я вас конской падалью на полях сражений и человеческими трупами на виселицах? Мне нужны известия о людях подозрительных, инакомыслящих, бунтовщиках...
Вороны сникли. Черная Птаха была права. Про службу свою они совсем забыли.
Говори ты, Первая. Только дело.— И Черная Птаха клюнула старую ворону.
Первая отодвинулась.
— А что могу сказать, добрая пани? Наш край тихий... Люд убогий, на пана Каневского, как вол, трудится, в церковь ходит. Ничего подозрительного, бог мне свидетель, на видела.— И Первая Ворона перекрестилась крылом. Давали себя знать годы, прожитые ею на куполе церкви.
— Да чтоб тебе повылазило! — прикрикнула на нее Черная Птаха.— Говори теперь ты, Вторая. Или, может, тоже нет у тебя никаких известий?
— Та не имею,— сжалась, словно бы ожидая удара,
Вторая Ворона.— Одно знаю: люд хлеборобский горилочку у Гершка пьет, плачет и поет: «Ой, пив же я, пив, кобылу пропив»...— Вторая Ворона промышляла во дворе корчмы.
— Цыц! — рявкнула Черная Птаха, и вороны сразу как будто стали меньше.— А остальные?..
Остальные тоже прилетели без новостей, лишь Шестая Ворона, вертлявая и непоседливая, как девка на выданье, крутнула хвостом, подвинулась ближе к Черной Птахе и застрекотала:
— Мои сестрички, болячка бы их задавила, службу плохо знают, батога просят... А я, прошу пани, не такая... Я вот узнала, что на хуторе Лесном у бабы Ковалихи чужой человек объявился. Вы бабу Ковалиху знаете? О, то злющая баба, как увидит меня — палкой швыряется. Прочь, молвит, падаль!
— Ты про чужого человека разговор веди,— напомнила ей Черная Птаха.
— А я и говорю: чужой, подозрительный. Приехал он к старухе на сивом коне, как снегом дороги припорошило. Файный молодец, красивый: ростом высокий, усы черные. Баба Ковалиха плещет языком, что то, мол, дальний родственник, люди ей верят или не верят, а я свои соображения, прошу пани, имею, язык у старухи трепливый, ибо молодец в село редко выходит, - панским прислужникам на глаза не показывается, коня своего от всего света скрывает, только ночами на прогулку выводит и обращается к нему:
«А не застаивайся, Сивый, в старухиной конюшне, не разъедай брюхо овсом, зима пройдет быстро, леса распустятся, и опять нам дорогой запахнет».
— Это в самом деле очень подозрительно,— подобрела Черная Птаха.
— Еще хочу добавить, прошу пани, что у бабы Ковалихи хлеб на столе появился. А откуда он взялся, если раньше и коржом не пахло?.. Случается, что из ее окошек песни слышатся. Может, у бабы праздник какой, или рождество святое, или же похороны?.. На бабе чеботы новые и свитка. А откуда, с каких достатков? Вся разгадка в том молодце. Так я думаю.
— Ты верно думаешь, Шестая,— похвалила ее Черная Птаха.— На будущее всем вам приказываю пристального глаза с молодца не спускать: где б он ни
бродил, что бы ни делал, какие бы речи ни говорил — доносить мне. В пятницу каждой недели в это время и на этом же месте буду ждать ваших вестей. На том бывайте здоровы.
И Черная Птаха поднялась в воздух. Ворон обдало, как ведром воды, струей лютого холода.
И первая синяя ночь догорала...
...Но через неделю в пятницу народилась вторая ночь.
Была эта ночь работящею, как господская прислуга. Она густо развесила на небесном своде звезды, света их было для ночи достаточно, и она ходила полями, лесами и выбеливала снега, и дыханием ветерка ровняла-раз- глаживала сугробы; казалось, что ночь расстилала по земле выбеленные полотна. А там, где по краям полотно почернело, загрязнилось, она слегка притрушивала его белым.
В такую белую-белую ночь людям не спится, сидят люди возле разрисованных морозцем окошек и слушают, как поскрипывают во дворах, на улицах, лужках, в садах ночные сапожки, и ждут люди, подсознательно ждут чего-то, а чего — и сами не знают: может, гостей, может, врагов, может, счастья...
В полночь люди кладут под головы кулаки и засыпают разочарованные, а ночь убаюкивает их белыми снами, пока сама не устанет.
Когда в эту ночь качнулась колыбель полночи, из щели церковного купола вылезла Первая Ворона, старая Ворона, на скорую руку произнесла «Отче наш» и полетела к виселице.
Здесь ожидала ее Черная Птаха.
Слава Иисусу, добрая пани,— поклонилась Ворона.
Во веки веков,— фыркнула Черная Птаха.— С чем прилетела?
— В этот понедельник, добрая пани, была я в городе...
— На службу летала? — ухмыльнулась Черная Птаха, зная набожность старой Вороны.
Где там... На торжище. Хоть и грех по торгам волочиться, но ведь голод — не тетка, можно поживиться там, чем бог пошлет.
— Что ж ты видела на торжище?
— Людей силу-силищу — крикливую, безбожную силу. А среди них молодца приметила.
— Того, что у Ковалихи проживает?
— Откуда могу знать, того или нет? Но сильно красивого и соблазнительного, господи прости.
— Покупал или продавал что? — выспрашивала Черная Птаха.
— Ни то ни се... Ходил среди людей, присматривался, к разговорам ухо настораживал. Наконец, ласкава пани, подходит тот молодец к лавке одного купца, что Благочестивым Армянином зовется. Может, слышали про такого?
— Ну-ну, и кинулся молодец грабить купца? — насторожилась Черная Птаха.
— Свят-свят, такое скажете... Он не был похож на разбойника, да и Благочестивый Армянин не заслужил, чтоб его богатства лишали. Я давно его знаю: сиротам убогим в приюте помощь оказывает. Его лавка как раз возле торжковых ворот, в ней всякая всячина: и селедка, и мечи воинские, и вино венгерское...
— Слишком хвалишь купца, Ворона.
— А почему бы его не похвалить, если он и мне изредка кость дает?
— Ты про молодца рассказывай...
— Я и говорю... Подходит молодец к купцу, говорит:
«Слышал я, купчина, что ты бардзо богатый?»
«Бог мне помогает, человече»,— отвечает купец.
«Еще я слышал, что имеешь славу человека честного. Продавая людям всякую всячину, ты не обманываешь их ни на грош, и не обвешиваешь, и не обмериваешь?»
«Все, что ты слышал, истина,— молвит купец.— Я ем честный хлеб».
«Что-то не очень тому верю»,— сомневается молодец.
«Так проверь»,— буркнул купец.
«Это можно»,— засмеялся молодец и тут же кликнул в свидетели людей. Собралась толпа — не сосчитать всех. А молодец и говорит:
«Сейчас, панове общество, буду дознаваться, много ли у Благочестивого неправедных грошей».
— И купец согласился? — удивлялась Черная Птаха.
— Не было ему куда деваться, добрая пани. Не хотел, чтобы о нем плохая слава среди людей пошла,
что, мол, испугался. Ну и выставил целый короб червонцев.
«Попробуй праведные гроши от неправедных отличить. Только запомни: не отличишь — пойдешь ко мне слугою».
«А когда отличу?»
«Все неправедные гроши будут твои».
А он, пани добрая, закатал рукава сорочки, обе руки запустил в короб с деньгами, запустил и вытащил, поднявши их кверху. И все увидели, как прилипли к его рукам злотые, была их, может, тысяча, до того они поблескивали в коробе чистым золотом, а на руках его сразу обагрились кровью, покрылись потом и слезами.
«Видите, честные люди, какие они праведные, эти гроши? На них ваша кровь, в них ваш труд, ваши дни и ночи. Все они купцом с вас подлым образом содраны, честных денег осталось в коробе на донышке!.. Берите, люди, назад свою кровушку, она вам принадлежит».
— А купец Благочестивый что же? — поинтересовалась Черная Птаха.
— Ничего, только побелел, как смерть,— ответила Ворона,— и стал стражу звать. Пока воины прибыли — люди гроши пособирали и разошлись, а молодец исчез. Вот и все, пани добрая, что я хотела рассказать. Думаю себе, что молодец подозрительный, ибо не взял себе ни талера...
А колыбель белой ночи баюкала последние мгновенья...
Тогда наступила третья ночь.
Третья ночь была беспросветно черная, словно бочке смолы вывалялась. Черными лежали снега, чернела дорога, черными спали дубравы. Черная ночь черной кистью подмалевывала своды неба, где только могла, гасила ясные искорки, будь они на замерзшем Днестре или в людских окнах. Она даже утопила в смоле луну и звезды. Казалось, что в целом мире нет света, есть только огромная, первозданная, наполненная мраком яма.
В такие ночи люди думают о смерти, а злодеи — про чужие кладовые. Даже Вторая Ворона, что всегда ночевала в зерновой кладовке корчмаря, испугалась ночной темноты.
— Ай-вай, такая муть — хоть глаз выколи,— про
каркала она пьяненько, потому что с вечера потянула горилки из разбитой сулеи.— Не очень мне хочется к Черной Птахе, но обязана...
Взмахнула крыльями и полетела, а покуда летела — пела:
Ой, пив же я, пив, Кобилу пропив, Що кому до того...
— Что-то веселишься очень, Вторая,— встретила ее укором Черная Птаха.— Что нового?
— Вчера видела молодца... Прошлой ночью хлопы поймали конокрада. Выпил он, что ли, многовато и задержался в чужой конюшне, или же захватил его Семко Вихор, хлоп такой есть в нашем селе, ночами не спит и коня своего бережет. Как бы то ни было, но поймал Семко его на горячем и поднял крик. Сбежались соседи, а утром привели в корчму судить.
«йой,— молит,— хозяева уважаемые и честные, не чините самосуда, бо я с Карпат пришел, бо есьм опри- шок, самого Олексы Довбуша верный побратим. Послал меня Олекса в подольские села коней раздобыть, скоро лед треснет, лес распустится и начнутся походы. А без коня опришку — гибель. Ну я и...»
Как сказал он эти слова — общество луп-луп друг на дружку, наконец, глаза потупили, стыдно стало. А потом ближе к тому опришку подступают, разглядывают его, как цыган кобылу на торгах.
«Напрасно мы его, братья, измолотили,— печалится Семко Вихор, мужичонка — как овсяный снопик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44