А он еще жил, и было ему радостно смотреть, как из близких и далеких верховинских гнезд высыпали люди; люди спешили толпами, были среди них молодые и старые, мужчины и парни, молодицы и старухи, они складывали ладони трубками и спрашивали:
— А кто, слышите, богу душу отдал, что так красиво трембиты плачут?
— То я, род мой гуцульский, умирать буду,— отозвался Великий Цимбалист.
Всплеснули женщины руками, мужчины вырвали из своих грудей тяжкий вздох, девушки косы порасплетали.
— Не умирай, Великий Цимбалист! — родилось в мертвой тишине.
— Должен, люди добрые. Смерть уже сидит на колоде, косу острит.
Заголосил-завопрошал люд:
— А кто играть нам будет?
— А кто нас будет забавлять?
— А кто будет нас к танцам приглашать?
— Горы без тебя, Великий Цимбалист, в тоску впадут...
— Дни наши горькие почернеют без твоих цимбал...
— Не умирай...
Что мог ответить им Великий Цимбалист? Он стоял высокий, сухой, склонившись на ограду, ловил губами воздух, как рыба воду, и по его лицу текли слезы, текли не оттого, что перед ним стелилась неизведанная, незнакомая дорога, что должен был прощаться с людьми и миром,— текли слезы от радости, что люди его все же любили и уважали. Когда-то они об этом не говорили, как-то не приходилось лезть с похвалою человеку в глаза, теперь же могли они высказать свою любовь, теперь могли, потому что он умирал.
И чем выше поднималось над горами солнце, чем суше' становились травы и деревья, тем больше людей сходилось на подворье Цимбалиста. Они оставили на полонинах овец, оставили в бороздах плуги, а на срубах топоры и двигались волнами на холм, где тулилась хата Цимбалиста. Весть вороном долетела до глухих дебрей, где прятались Довбушевы хлопцы, ватаг скорее седлал коня. Сивый ветром помчался в дорогу.
— Не умирай...
Великий Цимбалист был известен в краях карпатских, в долах покутских, в стороне подольской, на слободах украинских — не знали люди славнее музыканта, чем он. Его цимбалы словно бы чарами обладали, словно невидимые мосты прокладывали к людским сердцам и потом творили с сердцами что хотели: то заставляли их танцевать, то принуждали рыдать, то наполняли сердца, как кубки, тихим скорбным напитком, то молодым хмельным вином.
И вот теперь...
—- Не умирай...
— Не умирай, Великий Цимбалист,— шептал Олекса Довбуш,— я хочу застать тебя живым.— И стиски
вал колючими шпорами бока Сивого. Сивый не обижался, Сивый чувствовал желание своего хозяина и, распустив хвост и гриву, как крылья, летел над землей.
Тем временем люди теснее обступили Великого Цимбалиста, людей становилось как травы и листьев, передние молча всматривались в лицо музыканта, а задние уже, как на похоронах, всплескивали ладонями и плакали-приговаривали:
Старый Цимбалист слушал, и в груди у него клокотала радость, он не имел на земле сыновей, не имел дочерей, не имел жены и не имел сестры, а ныне дознался, что для людей он много значил, его музыка для них была радостью, и за это его батюшкой, отцом, татунечкой величают. Он оторвался от ограды, сел на колоду рядом со Смертью, сказал:
— Теперь видишь, Смертонька, что за мною люди плачут, что благодарность от людей имею великую.
— Да, вижу,— неохотно согласилась Смерть.— Я еще никогда не видела такой печали народной. Разве ты был царь? Разве ты был воевода? Разве ты был богач? Не понимаю, что ты им в наследство оставляешь?
— Я оставляю им громкие звуки, что музыкой зовутся,— ответил Великий Цимбалист.
— Глупости,— скривилась Смерть.— Я знаю людей, для них богатство — золото, а музыка...
— Я им той музыки каждому по струне в сердце дал. Это дороже, чем золото.
— Я не взвешиваю дарованные тобою струны.
— А когда ж то было, чтоб Смерть да взвешивала? — улыбнулся сам себе Цимбалист.— Струны принадлежат жизни.
— Может, и так,— кивнула Смерть. Послюнила палец и коснулась им лезвия косы.— Будем кончать, Цимбалист, а? Я и так засиделась возле тебя, господь гневаться будет.
— Так разве я упираюсь, Смертонька? Но дозволь мне напоследок искупаться и одеться в чистое. Как предстану таким перед господом?
Смерть не стала говорить, что господь навстречу душам из своих покоев не выходит, встречает их перед райскими вратами апостол Петр, но вымыться и переодеться Цимбалисту позволила.
Женщины не дали Цимбалисту перед смертью трудиться, сами нагрели и налили воды в корыто, обмыли его тело, одели в праздничные одежды.
Он без стыда принимал женскую заботу, не жалел, что своей жены не имел,— сотни жен в последнюю дорогу его провожали, стелили коврами и скатертями стол под елкой, зажигали тысячи свечей. Он не жалел, что не родил собственного сына,— чужие сыны любовно и гладко тесали ему кедровое деревище Он не тужил, что не тешился в жизни родными дочками, чужие девицы барвинком и пахучим чабрецом выстилали ёму гроб, выстилали и приговаривали:
Довбуш уже стоял на подворье, невдалеке Сивый никак не мог отдышаться, Довбуш слезы глотал, он представлял, как тоскливо станет в этих горах без звонких струн Великого Цимбалиста.
Довбуш плечом, как плугом поле, распахав толпу, двинулся к Великому Цимбалисту. Старик сидел на столе, был уже причесанный, умиротворенный, славою напоён. Увидав Олексу, он протянул к ватажку обе руки:
— Прощай, ватаженьку, пора мне. Отыграл я свое.
— Отыграл, то правда,— нахмурился Довбуш. Его поразили длинные пальцы музыканта, что начали уже синеть.— Может, напоследок чего-то хотите, отче? Люд выполнит вашу волю. Может, нам что-то скажете? Может, желаете себе, чтоб мы отвезли вас на высокую гору и там схоронили, а? Может, прикажете замуровать ваше тело в мраморной гробнице? Вы заслужили- у нас...
Старик покачал головою:
— Нет, Олексику, пышнота мне не нужна. Но хотел бы я напоследок послушать, как играют цимбалы.
Довбуш махнул рукою. И тут же возле стола появилось сто наилучших цимбалистов.
— Играйте нашему отцу-батюшке,— велел Довбуш.
И молоточки-клевчики коснулись струн.
Старик смежил глаза, приготовился слушать, хотел под музыку уйти из этого мира; музыканты играли что- то печальное, играли старательно, с душой, словно прося цимбалы не просто звучать, а выговаривать каждое слово. Но то ли руки их стали непослушными, то ли цимбалы у них были глухи, из непевучего дерева сотворенные, ибо слышал Олекса, что мелодия никого за сердце не брала, мелодия плыла мимо людских сердец, как птицы летят мимо чужих гор, слышал это и Великий Цимбалист, ибо лоб его затуманился, старик открыл глаза и сказал:
— Что же вы, хлопцы, так играете? Может, у вас лучше веселое пойдет? А ну, попробуйте.
Цимбалисты попробовали. Их пальцы с клевчиками забегали-зачастили по струнам, как дождевые капли по быстрому течению реки. Цимбалисты потели, цимбалисты извивались, помогая себе языками, губами, притопывая в такт постолами, никто не мог бы сказать, что играют они неловко, никто не мог бы осудить их, что не вкладывают в игру стараний. Но Довбуш не замечал, чтобы струны на цимбалах покраснели, задымылись бы от веселого огня, но Довбуш не видел, чтоб из-под клевчиков вырывалось цветами-красками пламя буйного веселья. Он минуту-другую размышлял, отчего в печальной и веселой игре словно онемели цимбалы. Ведь раньше ему приходилось наблюдать, как Великий Цимбалист сеял цимбалами то синие цветы, то темно-зеленые краски печали, то огненные лепестки радостного безумства. Почему же эта сотня цимбалистов, что собрались сюда со всех концов, не высеяла из своих цимбал хоть бы одно зернышко? Одно-единственное. Правда, они простые музыканты, «свадебники», а он — Великий Цимбалист, иначе народ ни за что не возвеличил бы его. «Но кто виноват,— размышлял Довбуш,— что среди них не вырос хотя бы один Великий? Я? Мое дело — бартка и пистоли, кара и месть. Они, эти люди, что собрались вместе? Но они ведь знают плуг и топор, заступ и колун. Так, может, виновны сами цимбалисты? Нет, они, наверное, желали б — по их лицам видать — сеять цветы из цимбал; хотели бы — да не умеют, их никто не научил сеять. А должен бы научить, должен бы передать им в наследство свой талант этот человек, что умирает, этот старик, что зовется Великим Цимбалистом».
Олекса подступил ближе к нему, спросил:
— Вы уже умираете, деду? — И почему-то в Довбушевом голосе не было ни сочувствия, ни жалости, напротив, звенел в нем гнев.
— Нет, Олексику, еще не умираю, еще Смерть сидит на колоде. Я думаю...
— Над тем, что не оставляете себе замены? — нахмурился. Довбуш.
— Угадал, Олексику...— старик понурил голову. В его ушах еще бренчали струны цимбал, которые не умели ни плакать, ни смеяться.
— Смотрю я на вас, батько, и думаю, что напрасно жизнь вы прожили. Или неправду говорю? — повысил голос Олекса.
Народ выпучил на него глаза, народ, может, даже возмутился, что опришок, пусть он и Олекса Довбуш, насмехается над прославленным музыкантом. Разве под его цимбалы сынов не крестили, разве под его музыку не паровались, разве его пальцы не дарили людям радость?
— Что ты такое, Довбуш, говоришь? — попытался кто-то устыдить Олексу.— Дай человеку умереть спокойно.
— Не дам! — крикнул Довбуш. Схватил Цимбалиста за плечи, встряхнул его, будто грушу.— Не дам... Кто ему правду скажет, если не я? Он себе думает, что если весь век служил нам цимбалами, то заслужил себе
какие-то почести, право на память после смерти? Служил, ибо должен был, так ему на роду написано, ибо должен был на кусок хлеба заработать. Он удивлял нас своею игрой, и за то мы его любили и дали имя Великого. Да он оказался скупцом. Про него говорили, что он со своими цимбалами — слава нашего края. Теперь он умирает, уходит прочь от нас, и мы останемся без славы, без цимбал, которые сеют цветы.
Довбуш оглянулся, люди обернулись — и все увидели, что день почернел, горы стали ниже, леса стали реже, люди стали меньше, ибо нет в этом дне, и в завтрашнем тоже нет, и нет ни в горах, ни в лесах, ни среди людей человека, который занял бы место Великого Цимбалиста. И все ужаснулись, представив себе, что уже никогда в Карпатах не будет цимбал, которые умели бы сеять цветы-краски, а без них тяжко на свете жить.
Девки еще завывали где-то:
И старухи еще далеко за гумном поплескивали ладошами и высекали из себя слезы:
А здесь, на гумне, вокруг стола, застланного белыми покрывалами, среди многочисленных свечей, уже повеяло холодным ветром, между Великим Цимбалистом и окружающим людом вырастала стена отчужденности, ибо мало быть великим при жизни, надо остаться великим после смерти, ибо мало лелеять свой талант, надо другие таланты взращивать. Это Великий Цимбалист только теперь понял. Он глянул на Смерть, что издевательски щерила свои зубы, был бы рад, когда бы в этот момент достала его косою, но Смерть не спешила, она радовалась, что ее взяла, ибо вон уж глохнут плачи-причитания, ибо вон уже высыхают на лицах слезы. Смерть хотела насмеяться над Цимбалистом, ждала, чтобы до дна испил горькую чашу.
— Олекса наш правду молвит,— прошептал наконец Великий Цимбалист. Ему уже с трудом удавалось говорить, все слова, которые были отвешены ему на всю жизнь, высказал и теперь подметал их, как зернышки последние.
Люди ласкали Довбуша взглядами, чувствовали себя счастливыми оттого, что ватажок заботится о них, заботится о них своей золотой барткою в борьбе с панами и заботится разумом в такие вот минуты. Молодицы сушили слезы, дивчата заплетали косы и из-под бровей поглядывали на ватажка, в девичьих взорах таились зов любви и обещание счастливых ночей. Олекса не ловил ни единого взгляда, не потому не ловил, что для него не существовало дивчины, кроме Аннычки из Кутов, просто в эту минуту он думал иную думу, искал спасения от беды, что сталась с Великим Цимбалистом.
— А когда я молвил правду,— заговорил Олекса с Цимбалистом,— то умирать не должны, батько...
— Если б то в моих силах... Если б мне хоть год- другой жизни прибавить, то я бы их не зря прожил, я собрал бы сто хлопцев — сто цимбалистов, я б свои тайны, какое певучее и звонкое дерево для цимбал выбирать, им бы раскрыл, я б научил их, как со струнами говорить, я из своего жбана в их жбаны налил бы таланта до краев...
— Почему при жизни этого не делали? — допытывался Довбуш.
— То, Довбуше, такая уж людская натура: все, что имеешь, держи под замком. Кто его знает, может, я боялся хлеб потерять, может, не хотел, чтобы хлопцы урвали себе славы от моей? Теперь прозрел, теперь мне светло стало...
— А может, выплатите нам старый долг? — с надеждой спросил Олекса.
— Да как? Когда ж? — защищался старик.— Будто не видишь — Смерть сидит на колоде посреди гумна.
Олекса повернулся лицом к тому месту, где лежали еловые бревна. И он тоже увидел Смерть. Она показалась опришку нарочно, чтобы отбить у него охоту сманивать Великого Цимбалиста платить людям какой- то старый долг. Олекса ясно увидел ее длинную белую мантию, из-под которой выглядывали кости ног, и видел вместо глаз черные ямы, и видел желтые зубы, смеявшиеся над ним. Смерть даже помахала Довбушу
косой, мол, подожди, молодец, придет и твой черед. У опришка волосы встали дыбом, но он взял себя в руки и спросил древних дедов, что толпились впереди:
— Можно ли, уважаемые, побороть Смерть?
Деды были мудрые, они прожили на свете долгие
годы и, верно, дали бы Олексе добрый совет, но старики привыкли долго вспоминать и еще дольше рассказывать, на это требовалось время, а у Великого Цимбалиста руки уже синели и легким не хватало воздуха: Смерть точила косу.
— А когда я попробую?..
Довбуш не договорил, мысль молнией полыхнула в мозгу, он ухватился за нее, как утопающий за соломинку, вихрем помчался в хату, сорвал со стены цимбалы, ткнул их старику на колени, в посиневшие пальцы вложил клевчики, пальцы клевчиков не держали, цимбалы сползали с колен. Смерть от смеха подпрыгивала на колоде. Олекса цимбалы придерживал, стискивал пальцами стариковские пальцы и просил- приказывал:
— Играйте!..
Великий Цимбалист просительно взвел на Довбуша глаза, в них плескалась предсмертная муть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44