Меня жгли их слезы. И я уже нес им потерянное зерно. И хорошо, что не отдал. Мне удалось подслушать разговор двух верхо- винцев. Они сидели у костра и мечтали про Карпат- Зелье.
Первый сказал:
«Если б я нашел зерно целящего зелья, стал бы царем на Верховине. Мне поклонялись бы все...»
Второй сказал:
«Не велика честь быть гуцульским царем. Имел бы я то зернышко, так отнес бы нашим завоевателям. Они наградили бы меня поместьями и богатством, привилегиями и дворянством, и я стал бы им ровней».
— И вы, Деду, не убили их? — вскрикнул Довбуш.
— Если бы их было только двое. В палатах завоевателей тоже не дураки сидели, им тоже захотелось Карпат-Зелья, которое гарантировало бы им беспечное господство. И завоеватели наградили бы предателей богатством и привилегиями... Я тогда понял, что добро, скрытое в Карпат-Зелье, может стать злом для простого люда. Его благо — в борьбе. И семя целящего зелья я выбросил...
— Но теперь же идет борьба, Деду,— сказал Довбуш. Наука Исполина не переубедила его, не научила ничему, в нем ныли чужие раны, боль туманила сознание.— Если б я имел Карпат-Зелье...
— Не дам, Олекса, не проси,— нахмурился Исполин.
— Так и пропадет оно, и люди никогда им не воспользуются? — Довбуша разбирала злость.
— Не пропадет,—изрек Дед.—Когда-нибудь, как не станет богатых и бедных, победителей и побежденных, когда исчезнет вражда меж племенами и для людей добро будем добром, а зло злом, тогда...
— Э, когда то будет?! — выкрикнул в расстройстве Довбуш и, не попрощавшись, бросился в гущу леса.
Бежал. Стремился ветром погасить ярость на Деда Исполина. Старик знал об этом. Но не обижался. Иным Довбуш быть не мог. Он сын своего времени и защитник Матери-Верховины.
Разговор с Дедом еще больше разжег Олексино желание завладеть Карпат-Зельем. Теперь он был уверен, что оно существует. А если так, то к черту всякие рассуждения о добре и зле. Зачем сушить себе голову будущим, когда припекает нынешний день? Будь у него хотя бы одно зернышко зелья, он знал бы, кому поручить охранять его: Юре Бойчуку! То человек железный, то человек каменный, он со своей ненавистью надежно оберегал бы тайну жизни и смерти.
Но как разгадать тайну произрастания целящего зелья? Как? Где то поле, на котором оно созревает? Где те пути, что ведут к нему? Где та чистая криница, из которой пьет оно воду?
Небо, ты не знаешь?
Пекло, ты не посоветуешь?
Мысли Олексу мучили, сушили, как суховей пашню, он таял на глазах побратимов, как восковая свеча: буйная чуприна бралась сединой, глаза западали, а губы почернели, как уголь.
Так было до тех пор, пока ватажок не вспомнил про давних друзей — лесных дивчат с Полонины Зеленой. Он тотчас оседлал Сивого и через три дня оказался в древнем лесу, на той самой просеке, где в юности забавлял сопилкой зеленых русалок. Пустил Сивого пастись, шепнувши ему на ухо:
— Дед Исполин, может, разгневается, что я прошу помощи у нечистой силы, но другого выхода нет.
Дождался сонливого полдня, вынул из-за пояса сопилку и заиграл. Вербовые звуки возвратили его в безоблачную юность, когда он еще не нес на своих плечах тяжести борьбы, когда сердце еще не обливалось кровью при виде бед Верховины. В то время его больше всего беспокоило, чтобы досыта паслись овцы. В то время... Это было давно, очень давно, а вот в древнем лесу ничего не изменилось: как и прежде, шепчутся елки-смереки, как и прежде, будит тишину дятел, как и прежде, из старых дупел, густых зарослей, вертепов-ущелий на голос сопилки сбегаются лесные русалки, как и прежде, они юные, легкие, соблазнительные, течение лет нисколько не задело их. Лесные дивчата сплетались в большой круг — танцевали.
Олекса играл самозабвенно, желая подольше продлить свое гостеванье в юности, лесные русалки дарили ему улыбки, обжигали взглядами, возбуждали кровь упругими персями и крутыми бедрами.
А потом...
Потом круг распался, лесные дочери обступили опришка. Какая-то из них спросила:
— йой, Олексику, почему это лицо твое смеется, а очи плачут?
Довбуш бросил под ноги сопилку, зеленая юность
быстрой птицей рванулась в невозвратное прошлое, вздохнул.
— Хочу, милые мои, достать для Матери-Верховины добро, скрытое в Карпат-Зелье. Собственно, за этим и пришел к вам, вы среди трав родились, среди трав век свой векуете — может, добудете мне хоть одно зернышко Карпат-Зелья?
Ничего не ответили лесные девы, будто ветром сдуло их с поляны, только издали уже донеслось:
— Жди, Олексику, поище-е-е-ем!!!
Искали до вечера.
Первыми возвратились на поляну берегини. Сказали печально:
— Мы искали Карпат-Зелье на берегах рек и потоков, над озерами и источниками, но не смогли найти.
Вторыми вернулись пещерницы-яскини:
— Мы были в глубоких ущельях и пещерах, но Карпат-Зелья не видели.
Третьими появились на поляне горные девы. Заплакали:
— Мы перебрали на каменных хребтах каждый стебелек, но...
Последними, уже при луне, прилетели шелестини. Они запели:
Ми прудш шелеспш Облетши полонини, Й ось...
Самая старшая шелестиня разжала ладошку, на которой лежало серебряное, похожее на маленькую слезинку, зерно.
— Возьми, Олексику, да посади его на безлюдной ниве-царинке, дважды в сутки поливай, нося воду пригоршнями из потоков. Вначале вырастет один стебель, а на нем — сто зерен, сто зерен пустят десять тысяч ростков. Вот тогда и пользуйся зельем. Листья его — для груди, белый цвет — для головы, коренья — для ног.
И зажал Олекса зерно в ладони, вскочил на Сивого и с поклоном благодарил лесных дев.
Казался себе самому могущественнее Деда Исполина.
Дед шептал:
— Плохо, плохо поступил Олекса, сделав наперекор мне. Наступит день, и ты поймешь свою ошибку.— Но не перечил, когда Дойбуш передал зернышко Юре Бойчуку, который бросил господских волов и на глухом
безлюдье стал выращивать целящее зелье. Ночь и день коротал возле зерна, носил воду в пригоршнях, разрыхлял землю пальцами, плечами заслонял росток от ветра, а грудью — от града. Наконец зелье разрослось густо на поле, гуцул ходил между его стеблей осторожно, ходил и молился:
Падайте, студет роси, На зеленее зело.
Дед Исполин не мог надивиться, глядя на Бойчука, в его голове не укладывалось, как это в заполоненной черной ненавистью душе рождается любовь, что растит зелье для блага; он даже собирался Юре показаться и побеседовать с ним и, может, сделал бы это сегодня, если б на далеких путях не застучали конские копыта. Дед шалашиком приложил ладонь ко лбу: ехал на Сивом Довшуб, ехал не один, за ним шло две лошади, меж ними на носилках лежал раненый Баюрак. Довбуш настегивал Сивого нагайкой, кони летели как птицы, голова Баюрака моталась с боку на бок — за ними стелился красный след.
И вырастали на тех следах маки.
— Потерпи, потерпи, братчик,— просил Довбуш побратима,— сейчас я поставлю тебя на ноги, сейчас, вот увидишь, сразу пойдешь танцевать.
Баюрак качался на волнах горячки, Олексины слова до него не доходили, волны то поднимали его на свои острые, как лезвия ножей, гребни, то бросали в черную бездну.
Бдюрак не видел, как подлетел Довбуш к Бойчуко- вой хате, как промыл старый гуцул в ведре листья Карпат-Зелья, как дрожали его руки, прикладывавшие листья к ранам.
— Поможет,— свято верил Бойчук.
— Поможет,— убежденно говорил Дед Исполин.
И Карпат-Зелье на глазах останавливало кровь.
И Карпат-Зелье на глазах затягивало раны.
И Карпат-Зелье на глазах вливало в опришка силу. Червонное море улеглось, он моргнул глазами, ощупал свой пояс:
— Где мои пистоли?!
Довбуш засмеялся.
— Разве я заснул? — допытывался Баюрак. —Та со мной такого никогда не случалось! А Пшелуцкий где?
— Черт его знает, где тот Пшелуцкий. А сон твой... Счастлив ты оттого, что есть на свете...— Довбуш чуть было не проговорился про Карпат-Зелье.— Что есть на свете дядька Юра. Он тебя с того света вытащил, как утопленника из проруби.
Только теперь Баюрак заметил на себе кровь. Побледнел от запоздалого страха. Глянул на Юру Бой- чука.
— Видать, вы великий знахарь, дядько,— произнес и нащупал на груди белый шрам от раны.— Возьмите этот пояс.— Он расстегнулся и протянул Бойчуку набитый золотыми пояс. Старик не взял.
— Деньги отдай бедным, золото для меня ничего не значит. А мне долг заплати головами шляхтичей. Десять голов за эту рану. Десять! — повторил и растопырил корявые пальцы обеих рук.
— Д-добре,— ответил сбитый с толку Баюрак.
Еще не успели остынуть следы опришковских коней, как на Бойчуково поле нахлынули смоляки: привели их сюдд красные маки. Смоляки были утомлены дорогой, обливались своей кровью и потом. Адась Стрембицкий простирал к ним руки, просил:
— Добейте!
Пшелуцкий приказал положить юного шляхтича на траву, гладил его белесые волосы, думал, что коронный гетман не похвалит за смерть Адася. Он его любил... А что он, Пшелуцкий, мог сделать, если пуля карпатского злодея попала Адасю в живот? Полковник оглянулся беспомощно и увидел, что его воины вязали постромками старого гуцула. Подскочил к нему в мгновенье ока.
— Опришков видел?
— Нет,— Юра смело глянул в глаза шляхтичу.
— А что здесь делаешь? — Пшелуцкому портили кровь гуцулово достоинство, хмурое лицо его и неприкрытая ненависть, струившаяся из глаз.
— Так себе, хозяйную. Знахарь я...
Дед Исполин в сердцах сплюнул сердито:
«Почто хвалишься, Юра?»
— Людей лечишь? — смягчил тон пан полковник. Он слышал, что меж верховинцев встречаются славные лекари, лучше, чем у самого короля.
— Лечу, но не всех,— буркнул Бойчук.
Пшелуцкий подал знак. С Юры упали веревки. Подвели его к Адасю. Трубач умирал.
— Так, может, полечишь этого воина? — спросил полковник почти умоляюще.
— Мог бы, да не хочу,— ответил Юра.
— Не хочешь? — Пшелуцкий остолбенел.— Так ты, хам, знаешь...
— Я все знаю,— перебил его Бойчук.— Сейчас поо- % бещаешь мне пулю или золото и прикажешь выбирать.
Я выбираю себе пулю, потому что радуюсь гибели этого,— и метнул взгляд на Адася.
Слова гуцула были исполнены спокойствия. Смоля- ки засмотрелись на него. Не досмотрелись... Ударил пистоль пана полковника, и срубила гуцула пуля. Он упал черным, непонятным для врагов идолом в затоптанное Карпат-Зелье. В ту же минуту смоляцкие следопыты доложили:
— Опять есть следы, пан полковник.
Вскочили в седла смоляки. Полетели. И остался Адась один. Никому не был он нужен. Умирал. Незрячими мутными глазами сверлил развернувшийся перед собою простор, простирал к небу руки, просил быстрой смерти, а Юра Бойчук умирать не хотел, последними усильями приложил к ране листья Карпатзелья.
И ожил.
Сидел на земле и наблюдал за чужой мукой. Это приносило ему наслаждение.
— Подыхай, подыхай,— приговаривал Бойчук, и в его морщинках теплилось удовлетворение. Он даже хрипло рассмеялся: — Одним ляхом будет меньше.
Звук его голоса привел Адася в сознание. Трубач увидел гуцула.
— Смеешься? — простонал.
— Смеюсь,— подтвердил Юра.
— А я воды хочу...
— Еще для тебя криницу не выкопал.
— Жаль тебе одной росинки?
— Не дам,— Юра поднялся. У него под ногами не вода была, а целое воскресение Адася, но он топтал воскресение врага. Был ли он виноват в этом?
У Адася откинулась голова, он сомкнул веки, прошептал:
— Что же... может, так и надо... может, и я не дал бы тебе воды в предсмертную минуту... а и не дал бы...— И потерял сознание.
Поплыл Адась по течению бреда в родные края, и громко рассказывал Адась высокому небу, чужим горам, ненавистному Юре обо всем, увиденном им по пути: про луга польские, что пахли сухим сеном, про девушку Ядзю, что тоже пахла сеном, про отцову саблю, пощербленную на козацких костях, про старую мать, что будет ждать его завтра, и послезавтра, и до самой своей смерти...
И кто знает, старая ли польская мать или какая-то иная сила высекла что-то человечное в сердце каменного Юры, потому что он вздрогнул, покатилась из его гневных глаз слеза, сорвал он листок Карпат-Зелья и приложил к ранам юноши.
Уже закатывалось солнце, когда Адась пришел в себя и в багровом зареве увидел Юру Бойчука, а на своих ранах целящее зелье.
— Это ты... это ты подарил мне жизнь? — воскликнул юноша.
— Я... А вообще-то это вот зелье...— произнес задумчиво Юра.
— А почему? — допытывался.
— Потому, что ты человек,— торжественно изрек старый гуцул.— И я человек... Все просто.
— Может, и твоя правда,— сказал Адась и увидел вокруг себя много целящего зелья. Как безумный, он бросился рвать его. Цветами и кореньями набивал себе пазуху.
— Что ты делаешь? — спохватился Юра.
— Разве не видишь? Понесу на свою землю. Посажу там... Полечу раны польские.— И бросился бежать.
— Стой! — заревел Юра, бросился вдогонку, поняв, что тайна Карпат-Зелья, заповеданная ему До- вбушем, повисла на волоске.
Сцепились над пропастью, схватились люто, как быки. Бились, пока не упали мертвыми на ребра скал.
Дед Исполин не осуждал ни Бойчука, ни Стрембиц- кого, осуждал он Довбуша, что не послушался его мудрых слов, решив, что благо, затаенное в чарах Кар- пат-Зелья, будет служить только верховинцам.
Из зарослей вышел Олекса с опущенной головой. Гнул шею до земли Сивый. Никли травы. Склонились деревья.
— Я все видел, Деду,— произнес Олекса.
— Все? — громыхал Дед.— И видел, как бежал мо
лодой шляхтич, неся в свои замки нашу священную тайну?
— Да, Деду. Простите, если можете, мою ошибку... Я хотел... Я думал... Только как мог Юра, Юра с криницей ненависти вместо сердца, изменить...
— Он не изменил, Олекса. Разве не слышал, как он сказал: я человек. Вот так-то... А человек таинственнее, чем волшебное зелье. Но... пора косить.— Он подал Довбушу косу, и пошел Олекса ложить валками Карпат-Зелье. Дед поджигал их и развеивал пепел, созревшие зерна выбирал и разбрасывал их по каменистым грунтам поднебесных гор. Когда поле опустело, Довбуш спросил Исполина:
— Скажите напоследок, не вечно ли будет пропадать бесцельно целящая сила Карпат-Зелья?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44