И не просто, не просто жива — но успешно действует на поприще социологических обследований (хотя при перечислении она шла за другими энтузиастами в хвосте, перед самым «п др.»). Зато в другой газетке ей уделили целую фразу: «Вечер украсила молодая писательница нашего района И. Сосед», что-то в этом роде. Как она там «украсила вечер»? Читала свои сочинения? Или так просто — чаровала всех пленительным своим видом? А теперь вдрут критический материал — подвал о самодеятельности, и среди тех, кто отличается пассивностью, назван драмкружок Ошупилсской средней школы. В скобках черным по белому: «рук.—учительница И. Набургж М-да...
Она идет в бой, возвращаясь со щитом или на щите, где-то далеко-далеко, будто это происходит не в Ошупилсе, а на другом континенте, будто нас разделяют не километры, а годы, которые ни пешком не одолеть, ни на транспорте. Что кроется за скупыми газетными строчками? Как ей живется? Как она себя чувствует? Может, напечатав три маленьких рассказа, полизать мед славы, жаждет стать звездой ну хоть районного масштаба, примадонной — красой дамских кофейных церемоний? Устает от недосыпанья, ведь она, вероятно, пишет по ночам (комбинацией небось затенив настольную лампу, чтобы не мешать спящему супругу!)? Или ездит на триумфальной колеснице с одного мероприятия на другое, читая все те же свои фитюльки (ведь писать новые нет времени... нет времени... нет времени...)? Или уже вывалилась кубарем из увитой лестью коляски и сломала себе ребро — или счастливо отделалась парой синяков? Средства массовой информации ничего об этом не сообщают.
Джеральдина это была или нет? Вновь и вновь пробую зацепиться за какую-нибудь приметную деталь а прийти к чему-то, но... На шоссе ведь я была стопроцентно уверена, что это Джеральдина. Когда я услыхала рокот машины, у меня от радости даже сердце запрыгало. (Чертовы манатки!) Это контральто... каденции мотора... это все это было так знакомо... Такой голос на нашей планете только у Джеральдины! Я остановилась на обочине, заранее улыбаясь, и машина приближалась с той тяжеловесной грацией, какая свойственна только Джеральдине. Но ее желтые глаза меня не видели. Я сделала шаг вперед и подняла руку. Однако и тогда Джеральдина меня не заметила и пронеслась так близко, что дохнула мне в лицо теплой волной бензина — и чуть не отдавила ноги! Вблизи мне было видно, что заднее сиденье пустует, а впереди сидят двое. В темноте не удалось разглядеть лиц. Машина быстро удалялась. В воздухе долго еще стояла острая бензиновая гарь. Мне было не то чего-то жаль, не то чего-то стыдно. Себе я казалась смешной — и не без оснований: увешанная сумками, на голове шляпа, а на ногах тенниски, на которые в станционном сквере — легче идти! — я сменила высокие каблуки. В конце концов никто не обязан меня подвозить. И все же... Ну что я ломаю себе голову! Пойду лучше спать. Вполне возможно, что это была вовсе не Джеральдина.
И все же то была Джеральдина! Стоило мне взглянуть на Ирену, чтобы все моментально стало ясно. Увидев меня в автобусе, она подалась назад так резко и смущенно, точно собиралась вскочить и пуститься наутек. Я подошла. Она хотела уступить мне место — да сколько мне там ехать от моста! Тогда она протянула руку, однако по дороге опустила. Хотела поздороваться? Взять на колени мою сумку? Передо мной извиниться? Меня отстранить? За меня подержаться? Она похудела. Похудела так сильно, что даже нос сделался тонкий как нож. На вопрос, как ей живется, ответила неопределенным «спасибо». Почему она бледная? Весеннее недомогание? Надо пить декамевит. Ирена с грустью меня слушала, потом сказала, что единственное, чего бы ей хотелось, это спать — заснуть и спать, спать... Какие же горы она своротила, что ей хочется только спать? Она ровным голосом стала перечислять: смотры и заседания... заседания и совещания... совещания и семинары... семинары и лекции... лекции и методические дни... методические дни и открытые уроки... открытые уроки и олимпиады... и вообще. Она усмехнулась. И вообще?.. Она помолчала и опять бесцветным голосом стала перечислять: «Ловлю собственный хвост... Трачу себя, будто я богата как крез... Варюсь в мещанской сутолоке провинциальной жизни... падаю в волчьи ямы...» И неожиданно в уголке ее глаза блеснула слеза. Автобус уже тормозил. Но живая слезинка, затуманившая ее антрацитовый взгляд, молила меня о чем-то — не поняла я о чем. На прощанье я взяла ее руку, холодную как рыба, и пожала. Ну, скоро она даст мне что-нибудь почитать? Не написала, говорит, ни строчки. В самом деле?! Она не прибавила ничего.
Выйдя из автобуса, я подождала, пока он уедет, все еще чувствуя холодное, влажное касание Ирениной ладони. Подумалось: холодная и влажная, как бывает с похмелья. В кусте у дороги сидела синица, повернув ко мне блестящий глаз. Что думала птица, обратив ко мне свой живой взгляд? Какой я казалась ей? Символом вечной опасности? Разглядывала она меня с подозрением или с бдительным любопытством? Не понять. Да и где мне понять птицу, если я не поняла человека? Не так же ли непостижима для меня Ирена, как синица на ветке? На что она жаловалась... о чем молила ее слеза? Может, надо было сказать доброе слово, чтобы она крепилась... чтобы она выплакалась, растопив в слезах свою пугающую апатию? А может, наоборот? Может, следовало отрезвить ее холодным душем? Сказать — да, да, да, это похмелье, закономерный синдром после чарки
первых успехов, которую она со вкусом выпила до дна Приятно было пьянеть, правда? Сладко было, когда в голову ударил хмель? Нежно пощипывал в носу аромат роз — чего ж она теперь жалуется на шипы? Разве она не ведала, что у роз есть шипы? Но пока она не кричит, никто не знает, что у ее роз есть шипы. За ошибки надо платить. Но пока она не кричит, никому и в голову не придет, что это ошибка. Или она представляла себе творчество как древо познания добра и зла, с которого можно пригоршнями рвать — а то и палкой сбивать! — румяные яблочки, дабы прельщать, привораживать общество, то бишь Адама?..
Что, я сделала резкое движение? Что случилось? Почему синица улетела?
Где мне понять человека, если я не понимаю птицу? Где мне понять птицу, если я не понимаю даже цветок? Я не понимаю поспешности анемона, но того меньше понимаю медлительность хризантемы.
Как тут понять человека...
ПИСЬМО ВТОРОЕ
Вчера в автобусе меня выбили из колеи Ваши слезы, но сегодня я уже оправилась от шока, и знаете — Ваше слова мне больше совсем не нравятся, и особенно выражение «мещанская суета провинциальной среды. Ой-ой-ой! И Вы еще собираетесь писать! Не плюйте в колодец — сгодится напиться! Вы что — материал высасывать будете из большого пальца левой ноги? Возможно, именно эта «среда», которую Вы обругали провинциальной, и есть Ваш Клондайк, золотая жила — если Вы совсем не забросите в кусты литературное ружье... Обзывайте меня романтиком, идеалисткой — да кем угодно! — но я свято верю, что сегодня в мире не меньше чувств и страстей, роковой любви и мстительной ревности, сомнений и безумств, бескорыстия и хищничества, благородства и властолюбия, чем во все предшествующие века, что и сегодня есть Ромео и Джульетты, Монтекки и Капулетти, Гамлеты, короли Лиры и леди Макбет, только не из знатных аристократических семей, а из совхоза и передвижной мехколонны.
Однако это не просто среда, во всяком случае не только среда. Это жизнь, и, как всякая жизнь, она ни провинциальная, она болезненная и смешная, жестокая и нежная, прожорливая и бережная, низкая и возвышенная — жизнь как жизнь. И если Вы не сумеете разглядеть ее с собой рядом, то не увидите ее нигде, куда Вы ни поедете, куда ни пойдете — хоть на край света. Если Вы ловите себя на неудовлетворенности, жажде допинга (типун мне на язык!), то пейте крепкий кофе или курите сигареты. Это, само собой, вредно, да, кофеином и никотином Вы испортите себе сердце, желудок, печень... и кто его знает что еще! И все же это нанесет Вам вред, чем одуряющее и отупляющее — как марихуана — сознание, что }3ы лучше других и стоите выше чью-то. Ибо то, выше чего Вы, по видимости, стоите, и есть жизнь (золотая рыбка, которая великодушно исполняет желания, но жестоко оставляет у разбитого корыта всякого, кто вообразит, что он лучше! ). Будьте полны смирения перед Ее величеством жизнью — пусть у Вас напечатано три рассказика или издано три... хоть и тридцать три книги! Так же как всегда будьте покорны и своему труду. В каждой, от первой до последней написанной Вами строчке пусть Его величество труд будет Вашим богом и повелителем, хотя порой Вы будете его честить лешим, вампиром и дьяволом, который Вас душит по ночам и не дает заснуть, сосет Вашу кровь и треплет нервы. Вы протянули мизинец, а он отхватит Вам руку, и не только руку. Хоть какие будь у Вас высокие титулы, Вы никогда не станете барыней, а всегда будете Золушкой, служанкой, которая в ночной тиши, когда другие сладко спят, терпеливо просеивает золу, выбирая из нее конопляное семя.
Литература беспощадна. Неповторимый духовный мир человека навечно воплощается здесь в слова и строки, где никакой силе неподвластно что-либо исказить, но и никакие сожаления не могут что-либо исправить. Вне этого взгляды автора, его муки и смех никакой ценности не имеют. Капнувшая на рукопись слеза стоит не больше, чем упавшая с худого потолка капля воды. И добрые намерения котируются не выше, чем съеденная в завтрак колбаса.
Литература беспощадна. В ее разинутой пасти исчезают иллюзии, обгрызенные карандаши, вышедшие ив моды темы, сопливые носовые платки, высиженные замыслы, заплесневелые речения, пепельницы с еще дымящимися окурками и порой даже снятые скальпы И проглотив все это, она невинно свертывается подобно ужу серебряными кольцами. Самовыражение индивидуума она принимает лишь как категорию искусства и ей...
ИЗ ДНЕВНИКА
4 апреля 1977 года
Что должно было следовать за этим? Успело выветриться... И слава тебе господи! Это перст судьбы, что вчера некогда было закончить и отослать — и теперь вся эта проповедь преспокойно осядет в «архиве» Чего я только тут не понаписала! Сравнения бриллиантовой огранки из флоры и фольклора! и мифологии рассыпались осколками бутылочного стекла. Пирог из истин, взошедший на дрожжах риторики, опал и сплющился в старую по столу... Чего стоит все это теоретизирование, сдобренное тропами, прослоенное связью с живой жизнью, которой я пела хвалы, за которую с пеной у рта ратовала, между тем как в моем письме она низкая, как фурия! А труд, который я называю Его величеством, не выглядит ли он тираном — барином с кожаной плеткой, которой он больно хлещет наши спины, хуже того — с тяжелой чугунной цепью, которой он приковывает нас как рабов к ножке письменного стола? Но труд ведь это и праздник! Не выглядит ли у меня литература хищницей-куртизанкой, а если так, на кой ляд нам потакать этой крашеной ведьме? Но литература — это и волшебство, это сладкий дурман! За моими поученьями и призывами — вперед и выше по вертикала и по спирали! — не было живой души. Я хотела как лучше... я боролась за правду, но нет — нет такой правды, чтобы бить лежачего!
8 мая 1977 года
От самой Риги ехала на такси! Но виной тому отнюдь не большой гонорар, как решил Гунтар, й Прибалтийская железная дорога, или как там официально именуют это всесильное учреждение, которое командует поездами, как небесными светилами господь бог, Неожиданно отменили целый столбик поездов... Я застряла на вокзале без каких бы то ни было видов в ближайшие три часа двинуться «в заданном направлении», и притом с громадным кочаном капусты! Как хорошо, что на свете существуют такси, которые в случае чего могут выручить! Сажусь — мне улыбается знакомое лицо. Вы работаете таксистом, Гунтар? А я думала... Ну, ну, ну, что же, интересно, вы думали? Припертая к стенке, я созналась, что ничего не думала. Довольно характерно для женщин, съехидничал он и скосил на меня уголок глаза. Я рассказала про свою незадачу и спросила, как его дела, на что он ответил, что «в данный момент дела как сажа бела». Почему как сажа бела? С выполнением плана туго — после праздников у всех, известное дело, в кармане ветер свищет, счетчик намотал хорошо если половину, так-то. А вообще? Вообще «о'кей, жаловаться не на что». Не трудно жить в Ошупилсе и работать в Риге? Дело привычное! К тому же «эта рухлядь на колесах», Джеральдина, делает его независимым от общественного транспорта, который «нет-нет и отколет номер — вышибет вас из седла». (М-да, как, например, сегодня меня.) Конечно, «к каждой смене в придачу надо сделать полсотни морских миль» (его слова), но это уж пустяк (тоже его слова) «в сравнении с вечностью». (Бесспорный факт!) Между прочим, добавил он, он работал и ближе «у пожарников» (ясно, оттого и мчит вечно как на пожар!), и «на катафалке». В похоронном бюро? Нет, засмеялся он, в передвижной механизированной колонне — собирал «по объектам трупы». Мог устроиться даже совсем близко и в потребсоюзе «возить бомбы и прочие склянки с горючей смесью», но... Подальше от греха? Можно сказать и так, хотя он не охотник «по нынешней моде истреблять ее, проклятую, пока вся не выведется». (Намотаю себе на ус!) Случайно встретил товарища — вместе служили в армии, тот шоферил на такси, ну и он сел за баранку такси. А раньше, до армии? До армии не слишком усердно протирал персональные штаны в Политехническом институте. О, высшее образование? Отчасти. Что значит «отчасти»? Незаконченное? Если официально, пошутил он, то незаконченное, незаконченное — выперли на втором курсе. А за что? «За дебильность!» М-да... О заочном не думал? Думать думал, но дальше этого дело не пошло. Я не упустила случая поквитаться: «Довольно характерно для мужчин!» Скосила на него глаза — не сердится? Нет, смеется. Потом добавил: «Шесть лет зубрежки, и в результате получать вдвое меньше, чем сейчас? Как-то нелогично, правда?» Я напомнила ему его собственные слова, что «наградой может быть не только плата, но и услада».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23