..
Не верится, что тогда так мело, правда? Сколько же дней прошло — всего неделя! — и везде полно анемонов. Я нашла, где цветет волчеягодник. Знаете такое растение? Его называют еще лесной сиренью. Шалый цветок — пахучий, ядовитый... И куда он спешит? Успеет еще самоутвердиться — впереди все лето.
Р.5. 1. Поскольку мы, возможно, не так скоро встретимся, Вашу рукопись отошлю Вам почтой, заказной бандеролью — чтобы пи словечка в пути не вытряслось, не пропало!
17 апреля 1976 года
Р. 5. 2. Перечитала свое вчерашнее письмо. Все время я употребляла слово «одаренность», но, быть может, следовало взять гораздо более точное, хотя и жестокое слово «посредственность»? Ведь не одаренность, а посредственность веками идет крестовым походом на талант — однако, к счастью, и по сей день его не истребила; как трава выгоняет он каждую весну из невидимого семени росток и подобно Фениксу вновь и вновь восстает из пепла. Как бы ни жаждала посредственность гибели таланта, он возрождается неизменно вновь — и будет возрождаться до тех пор, пока существует человечество. Когда перестанет существовать человечество, не будет и таланта, однако же боюсь — не будет тогда и посредственности, так что у нее весьма слабые шансы взять верх даже в самой критической ситуации, к которой она, кстати, отнюдь не стремится, не будучи готова умереть ни за что ни про что.
18 апреля 1976 года
Отправить Вам письмо пока так и не удалось, и вот, пожалуйста, следствие:
Р.З. 3. Меня всегда смущал тот факт, что сердце и мозг причисляют к субпродуктам, стоящим дешевле, чем сочный, умеренно жирный окорок, что самые важные органы ценятся ниже мышечной массы. С точки зрения поварского искусства — конечно, конечно, конечно... И все же, не скрою от Вас, иногда мне бывало грустно, хотя, признаться, я очень охотно ем мозги, по поводу чего один мой знакомый-остряк выразился так: «Ну, организм всегда сам чувствует, чего ему не хватает...»
19 апреля 1976 года
ИЗ ДНЕВНИКА
16 сентября 1976 года
Открываю журнал — о, прелестный лик Ирены! И под снимком небольшой рассказ (слегка подштопанный моими советами!). Ну куда ей так спешить с печатанием, с признанием? Поговорила бы со мной... Не стоило ей повторять мои ошибки. Я бы посоветовала не лезть на сцену раньше срока — и дебютировать как можно ярче! Я остерегла бы пробовать недозрелый плод (ой, как он вяжет рот!). И если уж она — хоть и прозрачно, это так! — себя замаскировала, укрывшись под именем Ирены Сосед, то на кой черт тогда фотография? И вообще — какое отношение имеет нос к сюжету?! Вот-вот! Я уже села как ворон на коня, уже вошла в роль наседки, которая квохчет над литературным цыпленком! Ну да — «посоветовала бы...», «остерегла...», «учиться на моих ошибках...» и так далее. Много я училась на чужих ошибках?! Да внушай мне это хоть с утра до вечера — но если я вообще училась на ошибках, то только на своих. С какой же стати Ирене учиться на моих? Пусть учится на своих! При первом же случае пройдусь на ее счет: пусть полистает журналы, заглянет в книги, пусть смотрит — и мотает себе на ус! — как должен позировать уважающий себя писатель: на фоне забитой фолиантами книжной полки (что символизирует духовный багаж!), попрыскавшись не чем иным, как «Антеем» (одолеть которого, как известно, сумел только — критик — Геракл!), с лицом, овеянным дыханием вечности, и носом, повернутым в верном направлении. Тогда как она, Ирена... Без прически... неприлично молодая... воротник — а 1а Джейн Фонда — расстегнут... (Случайно расстегнулась пуговица или это ловкая имитация случайности?) Благо бы еще с виноватой улыбкой: «Простите, что я существую!», как подобает новичку. Куда там! Сияющая ослепительно, как новогодняя елка. Черт возьми, а что это за фон?! Какая-то щербатая каменная кладка, облупленная стена — ретро, к которой ее поставил, наверное, такой же зеленый фотограф и, как говорится, взял на мушку... Стоп, не подъехал там кто-то? Пойти посмотреть.
Вот это да — про волка речь, а он навстречу! Хоть и не в буквальном смысле слова — так как приехала не Ирена, а ее Гунтар, зато с письмом от «повелительницы» с приглашением на бенефис! Письмо явно пахло хорошими духами и эйфорией: «При свечах, ведь сентябрьские вечера уже темные и урожайные». (Сама родила метафору или где-нибудь стибрила?) «...Только горячий кофе, ни крошки хлеба — тяжесть хлеба тянет вниз» (ха, явный плагиат — стянула у Райниса!)... «ни капли спиртного, которое расслабляет тело и убивает разум» (из «Здоровья» или, хм, из личного опыта?)... Я ответила устно: быть по сему! Запустим души, как белых голубей: пусть воспарят на крыльях, пускай взмоют в небо — пускай царит дух, а не пищеварительная система! Издав нечленораздельный звук, Гунтар радостно воскликнул: и у вас тоже «этот театр» — так он сказал — вызывает иронию?! Я возразила: что значит «театр», почему «театр»? Переубедить его, однако, мне не удалось. Уехал, явно повеселев оттого, что нашел в моем лице единомышленника.
Интересно, как он все это передает сейчас Ирене?
25 сентября 1976 года
На этот раз торчать в «Радуге» не пришлось. Передо мной широко, гостеприимно открылась дверь дома на Сорочьей улице, 1. «Наверх, наверх, прошу наверх!» Лестница узкая и темная, но она ведет — символично! — наверх. Аккредитовалась в семье. Меня представили маме. Она в свою очередь представилась мне: «Яня». Значит, Янина. Подала маленькую руку, жесткую, как подошва. Предложила раздеться. Плащ повесить можно за дверью. Гррэа вас не захватила? Иисусе, какой гром был, правда? И так поздно осенью, правда? Проходите, проходите. Да, вот так мы здесь живем... Тесновато, тесновато... Не хотите ли осмотреть квартиру? (Ирена сказала: ну мама! Та пожала плечами — а что тут такого? Однако Ирена сказала еще просительней: ну мама!) Мне недостало мужества ясно и понятно сказать, что в «жилищных делах» я ничем помочь не могу. Я послушно шагала по квартире за Яниной. «Это комната наибольшая, здесь живут Набурги. Ирена ведь у нас теперь писательница... (Ирена: ну ма-ма!), а тут с детьми Ундина... да, северо-запад, только вечером заглядывает солнце... Ундина же мать-одиночка... притом с близнецами (Ирена: мама!)... а тут моя конура. Какая же общая площадь? Тридцать девять квадратных метров с хвостиком. Без этой конуры, которая по бумагам числится неотапливаемой, так как «печку мы поставили не спросясь». Теперь есть свой угол. Ни у кого не путаешься под ногами. А тут как-то Ирена вдруг говорит: она сюда перейдет! Сама как на крыльях. Здесь тихо, можно работать. Просто маленький рай!.. Вот голова! А матери куда — к ее Набургу, что ли? (Ирена: ну ма-ма!) Вы и сами видите: Иисусе, какой тут рай — гроб это! Во всю длину труба, и вон, вон он, потек на потолке, худая крыша. (Ирена: мама, прошу тебя!) Янина спохватывается: ну ладно, ладно, не буду... И мы возвращаемся в большую комнату. На книжной полке вижу стопку тетрадей и —- можно? — беру верхнюю. Как и должно быть в начале учебного года, тетрадь только начата. Всего одно сочинение — с беспечно-летним настроением и жуткими орфографическими ошибками: «Мои приключения на каникулах». Интригующе! И что ребята написали? Ах, в большинстве своем ерунду, уклончиво отвечает Ирена: ведь я, как и мама, ушла в сторону от темы, от того, что ей хотелось бы услышать в этот вечер, когда разговор должен быть свободен от печек, труб, дырявых крыш, неграмотных сочинений и тому подобного.
Зато природа оказалась на высоте и внесла романтический мотив в наше застолье. Сладко струили запах маттиолы, жарко и отчаянно, своей тонкой душой чувствуя, что эта ночь — последняя ночь их цветения. Больше не грохотало, только плескались зарницы и шумела листва. В приливе поздней страсти играли со своими подругами кузнечики. И все эти звуки, запахи, дуновенья и сполохи хлынули в открытое окно, когда Ирена выключила свет, чтобы зажечь свечи.
Горит свеча,
Ах, как она горит!
Как пламя и колышется и пляшет...
В струе ветра пламя рвалось с фитиля, вытягивалось, дымило.
И все горит,
И все горит свеча,
Но прянул ветер — припадает пламя...
Свеча наконец зажглась. Потом другая... третья... Янина смотрела на эту картину, будто на ритуал чужой религии, где священнодействие граничит с колдовством. Взгляд Гунтара, тяжелый и влажный, был непонятен.
Что думал он, глядя на просветленное лицо жены, которое в отблесках свечей вспыхивало и гасло? Она читала Зиедониса как заклинание, постепенно нас завораживая, как ведьма, и мы уж стали поддаваться ее магии, а вдруг Дарис заявил, что у него болит живот. Тсс, цыкнула на него Янина. На Гунтара напал псевдокашель. Ирена запнулась и сбилась. Винета сказала, что ничего у Дариса не болит, он просто опять пойдет «лопать сосиски». «Какие сосиски?!» — вскричал Дарис, взял верхний регистр и выл до тех пор, пока его не пустили. Убежал вприпрыжку и заорал из кухни — фу, пахнет газом! За ним кинулась Янина: Иисусе — кофе! Настежь распахнули входы-выходы. Поднялся такой сквозняк, что открылась и дверь в комнату, взметнулась скатерть, взвилась занавеска и свечи, наполнив комнату воинственными тенями, отдали богу свои стеариновые души. Горела лишь одна, тревожно трепыхаясь. Гунтар усмехнулся и пытался вспомнить, как будет по-итальянски «комедия окончена», однако припомнить не сумел, и мы, по правде говоря, помочь ему не пожелали. Ирена готова была расплакаться. Я сказала, что все было прекрасно и по-своему даже красиво, так как закончилось в тот момент, когда еще хотелось, чтоб оно продолжалось. Разве в жизни это не главное? Что же — она хотела дождаться, чтобы всем надоело? Однако Ирена с грустью промолвила, что так больше не будет никогда. Ну ясное дело, не будет. Будет иначе! Она слушала отчужденно...
(Что это у них за вонь такая? А, газ... и к тому же убежал кофе!)
Просунулась в дверь Ундина: здравствуйте! Что это вы тут сидите при одинокой свечке? Прямо как в часовне! Покойника отпеваете? Ужинали? Нет? Ирена не была настроена излагать ей наши диетические планы, и Ундина стала загружать на кухне пластмассовый пакет, молочно-белый и разбухший, как грудь кормилицы. Винета! Мама! Студень в холодильник! Давайте тарелки! Дарис! Куда смылся Дарис? Хлеб кусочками, колбаса кружочками, сыр ломтиками. Не надо особой проницательности, чтоб сообразить, откуда все это прибыло, ^Ну, что будем делать? Завьем горе веревочкой и поехали... или как? Стол накрыт. Мы сразу спустились на грешную землю. И что-либо изменить тут не могла даже Ирена. В наступившей сумятице было самое время поискать кабинет задумчивости. Решив, что ориентиром мне послужит узкая дверь, я сперва ввалилась в мамину конуру, потом забрела в кладовку, где и в самом деле что-то уминал Дарис. Мои блуждания разгадала Ундина: сортир, сказала она, во дворе, по лестнице вниз и за угол — и послала со мной Винету, чтобы я, упаси бог, в темноте не сломала себе шею. Зарницы больше не полыхали, однако свежее не стало. Пахло дровами и бензином. Ветер рвал с веток еще живые листья, и они, пролетев зарево, лившееся из окон, вбегали в темноту, где что-то беспрестанно скрипело. Винета меня поджидала, присев на лестнице, и смотрела на кружение листьев. Я спросила, не пора ли ей спать. Она мотнула головой. Пойдем в дом? Она встала и пошла впереди, оглядываясь на темноту. Посмотрела назад и я — с непроизвольным немым страхом перед безумством этой ночи, этим сладострастным буйством, вестником близких перемен.
Отвозя меня домой на Джеральдине (неужели правда я клялась, что в машину с ним никогда не сяду?), Гунтар спросил, есть ли, по моему мнению, у Ирены талант. И что им обоим дался этот талант! Я ответила встречным вопросом: какой ответ ему больше понравится — утвердительный или отрицательный? Он не стал уточнять, спросил только: ну а объективно? Есть ли какие-то признаки? Признаки, ответила я, есть определенно, и прежде всего — крупный нос прирожденного прозаика, но есть и минусы, например слишком красивые ноги, что может толкнуть роман закрутить, вместо того чтобы его писать. Гунтар бросил на меня быстрый взгляд: это намек? Однако засмеялся. Он смеялся как человек, уверенный, что это не намек и намеком быть не может. Угадайте, говорит, сколько Ирена получила за рассказик. По его тону судя, наверняка не тысячу. Гунтар снова засмеялся, подтвердив — тысячью там действительно не пахнет, «едва накапало полсотни», раньше он думал, что «шансы лучше». Шансы — на что? За тридцать копеек выиграть «Москвич»? Гунтар усмехнулся в третий раз и, то ли со мной соглашаясь, то ли надо мной подсмеиваясь, добавил, что «не все на этом свете переводится на деньги, правда?» и что «наградой может быть не только плата, но и услада, правда?» Да он говорит, ей-ей, как Марсель Пруст, воскликнула я. Гунтар навострил уши: ну-ну, и что же такого сказал этот... Марсель Пруст? Я процитировала: «Талант не автомобиль, который помогает вырваться вперед, — это сила, которая помогает оторваться от земли». На что Гунтар ответил, что он лично отдаст предпочтение автомобилю. Поскольку мне не хотелось выглядеть глупее и Гунтара и Марселя Пруста, я тоже блеснула двумя-тремя афоризмами, как, например, «талант и закабаляет и оделяет», «он призван создавать социальные ценности, а не удобства для лености» и еще что-то в этом роде. О, вы уж начинаете говорить в рифму — Гунтар засмеялся в четвертый раз и одарил меня белозубой улыбкой. Но была ли то улыбка? А не белый оскал в темноте? В этой мине было что-то хищное.
22 февраля 1977 года
Сколько же месяцев прошло после бенефиса? Октябрь, ноябрь, декабрь, январь... Л сейчас, слава богу, конец февраля! Куда же она пропала? Ни слуху пи духу... Вообще говоря, это не совсем так. Был с той поры «и слух и дух», правда не от нее самой — мелькала она в средствах массовой информации, и первый раз — кажется, в декабре? — мой взгляд натолкнулся на огненную афишу с ее именем: Ирена Сосед (такой она взяла себе псевдоним)... Да, и потом в районной газетке: на литературной странице были напечатаны два ее маленьких, отлично мне знакомых рассказа. И кроме того две информации, которые свидетельствовали непреложно, что Ирена жива и здорова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23