И хотя Вы их, милая Ирена, не купите, зайдите как-нибудь и взгляните на эти платья. В них есть что-то грустное. Ваше сердце художника нет. В них есть безнадежность, что ли. Они висят, как старые девы, все больше выцветая, все сильней сминаясь. Они сознают свое неотвратимое старение, но ничем не могут себе помочь. Их не жаждет никто. И тут я вхожу, чтобы одно из них осчастливить, — и у меня на душе радостно, как у человека, сделавшего другому добро.
Если у меня никогда не было своего парикмахера, своего сапожника и своей портнихи (что я болтаю — теперь же у меня есть Ваша мама!), если никогда ноги моей не было в косметическом кабинете (и я знаю о нем не намного больше, чем о мужской бане), если я бываю в театре максимум два раза в год (и в целом питаюсь рецензиями критиков), если я тушуюсь в присутствии эрудитов (так как опять же не читала того, что читали они, и опять не была там, где бывали они), если чужие страны я вижу только по ночам (и бегемоты с фырканьем плещутся в моих снах), если я не умею праздновать праздники (и со всех попоек убегаю в первые же два часа), если, наблюдая восход, я не могу на заре спокойно посидеть с удочкой, чтобы в первые же пятнадцать минут не испортить себе удовольствие тревогой (чего-то там еще не сделано), если я хватаю и ловлю, отказываюсь и жертвую — и все равно все упускаю, то нет, я не умела и не умею все совместить. Мне знакома сладость отречения, но несравненно лучше знакома горечь отречения. Так что не учитесь у меня} Хочу, чтобы Вы были счастливее.
В юности я мечтала о грации косули в сочетании с
волчьей пастью, но мне сказали — а не хочешь ли в придачу слоновый хобот и два верблюжьих горба, орлиный лёт и ядовитый зуб гадюки? Я устыдилась непомерных своих притязаний и сделала выбор — буду тигрицей. Но вделав свой выбор, я поняла, что мне-тигрице придется многих, многих растерзать, и в конце концов решила стать коровой и давать молоко, но с одним условием — чтобы
^по совместительству» мне не пришлось и пахать землю, [о, увы, мне всегда приходилось и пахать.
Ну, что же нам делать? Учиться вязать годную в эксплуатации петлю?
«Скучно и нудно возиться с ничтожными, мелкими делами, как зайцу путаться в тенетах. Жить связанной по рукам и ногам детьми, изо дня в день безо всяких перемен, в работе, в хлопотах и тех же бытовых мелочах так опротивело, что кажется — если б можно было как-то с себя это сбросить, убежала бы не думая куда глаза глядят...»
Вы заметили, что этот абзац поставлен в кавычки? Оттого что он, Ирена, не мой, хотя я сто раз могла бы слово в слово повторить то же самое! Это строки из «Автобиографии» Юлии Бенюшевичуте - Жимантене, известной нам как литовский классик Жемайте. Удавалось ли ей все совмещать? Думаю, она ответила бы отрицательно. Но она обладала «силой, позволяющей оторваться от земли», в ее «рубашке была блоха таланта» — и даже судьба обломала об нее зубы!
Ах да, в памяти осталось еще вот что из Вашего письма «Мой день не безразмерный (это Ваши слова), делами он набит как бочка камнем. Я не могу туда ничего больше втиснуть». Читая, я с Вами соглашалась и, помнится, только глупо улыбалась. И лишь какое-то время спустя, о, сверкнула точно яркая молния: в бочку, полную камня, можно ведь еще влить два-три ведра воды! Правда? Вот Вам и оптимистический заключительный аккорд после всех жалоб на жизнь!
21 октября 1977 года
Р5. Больше двадцати лет я почти не знаю, что значит отпуск, так как за все это время наслаждалась им только дважды, но и то, по правде говоря, несколько условно — когда температура поднялась выше 39 градусов. О, какое это было счастье! Неожиданно свободная решительно от всего, я лежала на спине и распевала песни Грига.
ИЗ ДНЕВНИКА
19 ноября 1977 года
Откладывала я, откладывала посещение Горной улицы, словно чуяло моё сердце, что возвращусь с этой гадкой оскоминой... Но, может быть, виной тому грипп? Сижу за горячим, кипяток прямо, липовым чаем. Какой противный озноб! Принять аспирин, что ли? Или слазить в погреб за малиновым вареньем? Не хочу болеть — всеми силами буду крепиться.
Как глупо вышло! Из шестнадцати километров большую часть мне пришлось топать. Само написалось «топать», хотя это слово звучит слишком бодро для темпа, каким я тащилась из Ошупилса под густым мокрым снегом, который падал все гуще... Ну что я плачусь? Сама виновата! Не могла подождать, пока Гунтар посмотрит хоккей? И, в конце концов, это была не Ирены, а моя собственная мысль «топать» по шоссе в направлении к Лесовому и в пути голосовать, ведь Ирена, напротив, до последней минуты старалась меня отговорить, обещав, что «мы Гунтара заставим!». А я хвост трубой. Пусть сидит смотрит свой хоккей! Помчалась без оглядки, довольная собой, твердо веря во всемогущество поднятой руки. Но два десятка машин разных марок, пронесшихся мимо— потому что водители в мокрядь хмурые — очень скоро сбили с меня самоуверенность, и, все больше полагаясь на собственные ноги, я тупо шлепала по снежной каше, не пытаясь уже никого остановить и только вслушиваясь в ритмичное хлюпанье сапог.
На полпути уже, если не дальше, затормозил рядом бобик-газик. Шофер крикнул по-русски — далеко ли мне и стал меня отчитывать: «А руку поднять ты не можешь? Я угадывать должен, куда тебе надо?» ж т. д. Фургончик был как сито, ветер просвистывал его насквозь. Я до того устала, выбилась из сил, что во мне вдруг что-то оборвалось — и покатились слезы. Ну скажи на милость, набитая дура! По правде, в темноте он этого не видел и бурчал чуть не всю дорогу. Не знаю, откуда он ехал и куда мчался, и еще того меньше, от кого хлопотал по шее, но он полюбопытствовал: «А что такое сатта?» И когда я ответила — «рохля», он вполголоса пустил кого-то картинно трехэтажным и мрачно молчал потом целую минуту, длившуюся вечность. Когда я попросила остановить, он снова вскричал — да здесь же голый лес! Я сказала — здесь не голый лес, я тут живу. Он спросил, далеко ли, и на прощанье добавил: «А волки тебя не съедят? Ну смотри!»
Пока я, счастливо разминувшись с волками, писала, мой чай остыл...
О чем там беседуют сейчас Набурги после хоккея? Что-то они говорят друг другу в тишине, когда за окнами все еще кружит этот никому не нужный снег? Мне почему-то видится, что Ирена все еще сидит, зябко кутаясь в темный платок, хотя в доме очень тепло. Но я наверно ошибаюсь. Скорее всего ошибаюсь... Так уж она и сидит! Возможно, они, крепко обнявшись, уже спят? Возможно, так же как я, перебирают в памяти этот вечер с облегчением — дескать слава богу, можно поставить галочку? Может быть, дружно рубают подогретые щи со свининой, так как весь день некогда было ТОЛКУ поесть, готовя эти, по правде сказать, никому не нужные деликатесы?
Оба они действительно постарались.
Гунтар заехал за мной на Джеральдине, которая теперь выглядит, о, по крайней мере лет на пятнадцать моложе! Ирена встречала на пороге. Сценарий подпортила только «мадам» Балтман, перехватив меня на половине пути. Градом сыпались на меня комплименты, пока я, бормоча что-то несусветно дурацкое, не то извиняясь, не то благодаря, наконец благополучно не скрылась в жилище Набургов, — а дальше уж все шло как по маслу. Полюбовалась недавно купленной и только что собранной секцией, каких в магазине я не видала. Гунтар охотно объяснил, что в мебельном салоне у работает... (Кто такой там у него работает? Родич не родич, друг не друг, сосед не сосед... Но что-то в этом роде.) Ирена подала на стол великолепный бисквит. Творчество Ундины? Нет, собственное, ответила «автора и слегка покраснела. На газу пекла или в обычной духовке? В электрической, ведь газовой плиты и баллона в их конуре еще нету, но установят в ближайшее время — клятвенно обещал какой-то «Пропан-Бутан» притом посулил польскую плиту. Кто он такой? Гунтар объяснил — газовщик Атис. (Пора наконец и мне решить «газовый вопрос»!) Да, и под конец «гвоздь века» — «Анатомические чудеса» Гунтара, которые... Но, быть может, они вовсе не входили в программу? Может быть, он просто кинулся заполнить неловкую тишину, когда нам вдруг не о чем стало говорить: секцию уже осмотрели и бисквит съели, а фильм еще не начался и снег еще шел? Однако не исключено, что он просто разыграл нас обеих: достав тетрадь и взглянув сперва на меня, потом на Ирену непроницаемым взглядом, он объявил, что решил тоже «заняться литературным творчеством» — хм! — и хочет нам кое-что прочитать, чтобы «получить оценку специалистов» (еще раз хм!.. А в каком жанре? По жанру это — выписки из школьных сочинений под названием «Анатомические чудеса».
Гунтар стоял под люстрой, почти касаясь ее головой, и я отметила, что он выше, чем мне раньше казалось. С удивлением я увидела, что в действительности он и не такой, каким мне раньше казался. Рыжеватые волосы не розового и не лососевого цвета, как при случае язвила Ундина, но с каштаново-красноватым отливом. И когда он, читая, поднимал иногда светлые, почти сверхъестественно длинные ресницы, смеющиеся радужки были не серо-стальные, как мне представлялось раньше, а ультрамариновые, тона южного моря. Зубы сверкали белые, как с рекламы зубной пасты.
Неужто он рылся в тетрадях Ирениных учеников?
Кутаясь в платок, Ирена сидела так, будто к ней это не имеет касательства. Что за этим скрывалось? Тихое согласие или молчаливый отпор?
В тетрадке «Чудес» царил невообразимый хаос. В нее были свалены как в мешок такие жуткие нелепости, что волосы вставали дыбом, вместе с образчиками столь блестящей фантазии, что у меня захватывало дух. Гунтар все подряд преподносил с одинаковым апломбом. Отношение Ирены? По-прежнему никакое! Ни морщинки на лбу, ни улыбки, ни гримасы в уголках рта — не говоря уж о том, что она не обронила ни слова. Она просто-напросто отсутствовала, оставив нас вдвоем с Гунтаром. Когда я собиралась вновь предложить «торговую сделку на взаимовыгодных условиях», Ирена вдруг обратилась к нам со словами: господа заметили, что на дворе идет снег? Тогда и «господа» тоже заметили, что на дворе идет снег. Гунтар сразу озаботился — надо завести машину в гараж и — в раздражении? с облегчением? — оставил нас вдвоем. А у них здесь есть и гараж? Ирена кивнула. Боже мой, ну что я удивляюсь, Гунтар же мне тогда говорил! А вообще — им тут нравится? Ирена сказала — особенно Гучтару, который на Сорочьей улице всегда чувствовал себя примаком. А ей? Ей (после паузы), ей тоже. Никогда в жизни не жила она в такой прекрасной комнате. Но до школы отсюда в три раза дальше. Там, на Сорочьей улице, шла «вечная борьба за тишину», а здесь — «вечная борьба с дефицитом времени»: никто тебя не ждет с горячим ужином. И она неопределенно как-то посмеялась: «Иногда приду с работы — «и сумрачно все, и зловеще на вид, и лес вокруг погоста угрюмо шумит», еще добавив: между прочим, и в прямом смысле слова тоже — недалеко от них кладбище, называется Горное (от него, видно, пошло и название улицы). А что бы она делала и как бы справлялась, будь у нее еще и дети? Она не успела ответить — в окно что-то стукнуло. Гунтар со двора нам что-то кричал, не слышно что, делая какие-то знаки, которых мы не понимали. Тогда он стал лепить небольшие снежки и швырять в окно, и они при ударе о стекло из твердых снежных бутонов распускались а пышные снежные хризантемы. Он был без пальто и без шапки — сумасшедший, в такую метель! — и все больше покрывался снегом. В нем было что-то мальчишеское, особенно — блестящие зубы! Ирена отчужденно сидела, по-прежнему кутаясь в пуховый платок, хотя в комнате было тепло, чтобы не сказать даже слишком тепло. От каждого попадания она чуть вздрагивала, как будто снежок попал ей в лицо.
Потом мы смотрели телевизор. К концу фильма я стала украдкой поглядывать на часы — не опоздать бы на автобус. Ирена сказала, что Гунтар меня отвезет. Однако он, очень покорно на нас глядя, очень жалобно проговорил, что сейчас будут передавать хоккей, и от исхода этого матча зависит, будет ли... и так далее. Боже мой, да зачем ему беспокоиться — почему бы мне не уехать общественным транспортом, если... и так далее. Вы не обидитесь, если... и так далее. Ну, разумеется, нет, ведь... и так далее. И мы расстались приятнейшим образом. Ирена пошла меня проводить. Автобуса, увы, не было. Отменен? Мы опоздали? На остановке под навесом мы дрожали по меньшей мере полчаса, обсуждая метеорологические условия, которые чувствовали на собственной шкуре, прежде чем меня осенила «гениальная мысль» двинуться в путь на своих двоих. Когда мы прощались и я торопила ее идти домой и сразу переодеться, Ирена сказала «сейчас» и почему-то добавила, что только посмотрит, как я пойду.
Чем больше я об этом думаю, тем грустнее звучат в моих ушах ее слова — и тем противнее горечь похмелья!
Но возможно это грипп? Надо все же выпить аспирин. И приму ударную дозу — две таблетки сразу!
20 ноября 1977 года
Не ручаюсь за точность слово в слово, но мне удалось восстановить в памяти целых четыре из вчерашних «анатомических чудес» Гунтара.
1. Ночью он одним глазом спал, а другим думал. Комментарий Гунтара: «А днем наоборот!»
2. Маленький лосенок состоял из двух огромных ушей, двух больших глаз и четырех бесконечных ног.
Комментарий Гунтара: «Собран из оставшихся частей».
3. Он снял очки и посмотрел на меня босыми глазами. Комментарий Гунгара: «Хорошо хоть ноги были
обуты!»
4. Она постучала, но никто не отозвался. Тогда она толкнула дверь и за столом увидала затылок. Но и тогда затылок на нее не взглянул и продолжал медленно хлебать из миски.
Мой комментария: «Мне где-то встречались эти строки...»
Комментарий Гунтара: «Ха-ха-ха-ха!»
У меня еще стоит в ушах его смех. Гунтар из тех людей, у которых думает только мозг, хлебает только рот, обуты могут быть только ноги и смотрят только глаза. Ему не дано почувствовать давящее одиночество глухого затылка. Как и многие люди, он лишен образного мышления. Умные этот свой иэъян сознают, глупые нет. Умные этот изъян прячут, глупые им гордятся... Стоп! Уж не придираюсь ли я просто к Гунтару после вчерашнего «похода» (подцепила насморк и уже засопливила три носовых платка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23