Он взял у меня портфель из рук. Не хотелось жеманиться —- поеду! Гунтар выжал акселератор до упора. По дороге Ирена его спросила, почему так поздно, она уже думала — не приедет. Лопнула шина, говорит, и опять педаль до упора! (Удивительно еще, что только шина!) Остановившись у обочины, он заметил — «старый жук, а еще бегает, бегает даже без выхлопной трубы и бензина!» Гордился живучестью этого железного ящика? Или конфузился за его экстерьер, который а впрямь оставлял желать много лучшего? Не понять. На всякий случай я ограничилась ничего не значащим, глубокомысленным: «Вот как!» или чем-то в этом роде. Ирена же и того не сказала. Я подождала, пока Джеральдина не скрылась, отчаянно грохоча в ночной тишине. В неподвижном воздухе еще долго стояла вонь от горючего. Кто его знает, что у него там такое с выхлопной трубой, однако мой нос говорил мне, что этот кадиллак бегает не вовсе уж без бензина.
20 января 1976 года
Я надеялась поработать, но человек полагает, а бог располагает. Гула мотора я не слыхала, стука не уловила. Наружная дверь была заперта, но Аза подняла шум. Волей-неволей пришлось положить карандаш и спуститься вниз на разведку. Кто это может быть? Открываю — Ирена! Улыбающаяся, румяная от мороза, вся запорошенная — ив руке ярко-красный цветок! Красиво. Снег сыплет как оглашенный. Во дворе, быстро покрываясь снегом, стоит Джеральдина. Приглашаю Ирену войти. Не помешала ли? Я воздерживаюсь от выяснения вопроса по существу. Сквозь метель в машине виден силуэт. Гунтар? Спрашиваю наугад: а разве Гунтар не зайдет в дом? Подождет во дворе. Значит, визит — официальный... Она коротко усмехается: «В известной мере да». Предлагаю раздеться — отказывается. Значит, визит будет и коротким... «В известной мере да»,— повторяет она и снова смеется. Официальный плюс короткий... Из этого уже можно кое-что заключить. Спрашиваю — она с каким-нибудь поручением? «В известной мере да»,— вновь говорит она («в известной мере...» — что у нее за присказка?) и в третий раз смеется, но потом сама себя поправляет, заметив внушительно, что «не в известной мере, а точно так оно и есть», съездить ко мне — общественное поручение от какой-то комиссии, комитета или совета.
У меня упало сердце. Куда же меня будут вербовать? Куда снова придется ехать? Кому представляться? Хоть бы миновала меня сия чаша! Смотрим через стол друг на друга. Я — подбирая убедительные доводы, чтобы отбояриться. Она? Скорей всего, подбирая столь же убедительные доводы, чтобы уговорить. Ну слушаю, выкладывайте, сказала я и добавила — очень надеюсь, что это не какое-нибудь выступление в Ошупилсе! Ирена явно смущена. Но это займет у вас часок, не больше, сказала она, ведь потом будут еще танцы. После меня будут танцы? Она энергично кивнула. От резкого движения с шапки у нее слетел снег. Получилось довольно комично, и, поняв это, она густо покраснела. Я с иронией заметила, что звучит это очень заманчиво, и она, уловив насмешку, настороженно переспросила, что... звучит заманчиво? Пу танцы — и так далее, сказала я, наверное с буфетом, однако я, увы, твердо решила в ближайшее время от работы не отрываться, поскольку... и т. д. Она хотела узнать, что означает «в ближайшее время», И я объяснила — это значит до осени, когда я должна сдать рукопись. Об этом не может быть и речи, воскликнула она, ведь вы «включены в этот квартал!» Если дело касается не издательских планов, то слово «включена» обычно не сулит мне ничего хорошего. И понятно, так оно и оказалось: я была включена, как она объяснила, в какой-то план мероприятий. Потом, уловив в моем взгляде или в позе воинственность, она примирительно добавила, что до осени я еще все успею. Черт возьми, откуда они вечно берутся, эти умники, которые лучше меня знают, что я успею и что не успею (ведь, по существу, им до лампочки, успею ли я, не успею)! Ей-богу, с ума сойти можно! Но, видимо, все же не следовало говорить, что в литературном труде она ничего не смыслит... Она покраснела, рассердилась, надулась, задетая до глубины души. Однако и думать не думала задравши хвост уйти. Напротив, она внедрилась в кресло так прочно, вцепилась в подлокотники так судорожно, что ее намерения не оставляли сомнений. Ее поза давала понять, что Ирена решила уехать не раньше чем получит согласие! О, даже кроваво-красный рот ее тюльпана в комнатном тепле хищно раскрыл мне навстречу свой черный зев! И колеблясь между противоречивыми чувствами: жалостью, так как Ирена вся взмокла, злостью, так как на мои интересы ей наплевать, и восхищением, так как она обладала железной верой в свою правоту, которой мне так недоставало! — я вздохнула и подняла на мачте белый флаг. Ну, какого числа и что у вас там планируется? Рассказывайте! Она сразу воспряла духом, я же — сникла: закон сохранения энергии. Заручившись согласием, она, радостная, уехала, тогда как я с «заоблачных высот» прямым ходом спустилась в «низменный быт», стала мрачно бродить по дому, намечая необходимые мероприятия:
а) сочинить речь;
б) перебрать в уме возможные вопросы и придумать связные ответы, чтобы не опозориться;
в) сделать маникюр (а привезли наточенные щипчики?);
г) выгладить платье... Длинное надеть или короткое? В длинном можно не опасаться, не выглядывает ли какой-то фрагмент белья. Но в длинном, хм, не слишком ли большое декольте? В провинции свои нравы. Не показаться бы, чего доброго, беспутной! Не надену длинное... Ой, а есть ли у меня новые чулки, в которых можно смело лезть на сцену? Пойти посмотреть...
Все перерыла — нету! Нету чулок. Зато наткнулась на спрятанную подальше пачку сигарет. И теперь вот сижу в синих клубах и тупо размышляю о жизни... Не следовало ли мне сказать, что в Ошупилсе я никогда не была, — может, прислали бы машину? Да ладно уж, доберусь как-нибудь и общественным транспортом! Шесть пар автобусов в сутки. Неужто уж пропаду, потеряюсь в своем районе?
7 февраля 1976 года
И куда было так спешить? Не могла поехать следующим рейсом! Ну спроси! За целых полтора часа до начала — вот деревенщина! — сошла с автобуса в Ошупилсе и стала озираться по сторонам в поисках каких-нибудь ориентиров. Обе бумажки, прикрепленные к столбу, не давали нужной информации. На одной — объявление Ошупилсского совхоза:
«Срочно требуются: скотники, трактористы, шоферы (и прочие!)».
Из другой бумажки я узнала, что «граждане, желающие клеймить мясо, должны предъявить внутренние органы».
Мимо протарахтела подвода. Неужели здесь еще ездят на лошадях? Пресно пахло оттепелью. Небо хмурое, воздух прохладный и влажный. То ли дождь сеялся, то ли туман. Сквозь промозглую серость блестели окна каких-то многоэтажных зданий, и я решила, что Дом культуры, видимо, должен быть там, где яркое освещение, пошла в ту сторону, неся в руке чемоданчик с лаковыми рижскими «испанскими сапогами». Подняла воротник, чтобы небесная роса не испортила самодельную прическу. Но морось как жидкий клей вскоре прилепила волосы к вискам и ко лбу.
Впереди блеснули неоновые буквы.
КАФЕ... КАФЕ... КАФЕ... КАФЕ...
Кругом струились запахи кофе и съестного. Времени у меня было в избытке, в кафе я могла спрятаться от дождя, однако зайти с чемоданом казалось неудобно. У встречной женщины я спросила, где Дом культуры. Вам, говорит, в противоположную сторону. От себя добавила, что раньше там была баптистская молельня, а до этого — корчма. Далеко это? Минут десять ходьбы — если через сквер. И пятнадцать — если мимо «хозтоваров», зато там дорога лучше. Поскольку времени у меня все еще было хоть отбавляй, я направилась к «хозтоварам». Может, зайти? Но покупать я ничего не собиралась, а без дела что попусту отирать прилавок... Возле Дома культуры, здания из красного кирпича, уже толклись молодые люди. На ценителей психологической прозы они не похожи. Наверное, пришли на танцы... Дождь усиливался, заблестел тротуар.
Почему это осталось в памяти? Что в этих воспоминаниях такого важного, что они отложились в клетках мозга? Почему кожа все еще чувствует прикосновение оттепели, ноздри щекочет дух конского навоза и кругом витает кофейный аромат, волной катится, едва откроют дверь, за которой я стояла, как мокрый любопытный пес? Отчего еще живы эти разнообразные запахи, усиленные влажностью воздуха? Ведь тот вечер не играл никакой роли в моей жизни. А может, я ошибаюсь? Тогда почему же я не помню почти ничего из всего, что говорилось после (а говорили-то обо мне!)? Почему мне так безразлично, кто что сказал (оценки-то давали мне!)? Куда это все девалось, исчезло без следа? Кануло как камень, опало как пена... Не помню ни фамилий, ни профессий, даже лиц толком не представляю, ну, само собой, если не считать Ундину. Какие они с Иреной разные! Никогда не скажешь, что сестры. Ундина — пышная блондинка, разбитая, смешливая, и смех звонкий, как гриль жаворонка, и прилипчивый, как вирус. Она не читала ни одной моей книги, но отнюдь не видя в этом порока, откровенно сказала, что пришла просто на меня посмотреть и по такому случаю — какая честь! — даже отпросилась с работы: никогда не видела живого писателя, только по телевизору. А мне она хотела показать своих детей. «Винета, Дарис, идте сюда!» Подтолкнула дочку: «Сделай книксен!» И локтем сына: «Щелкни ножкой!» Детям этот балет не давался. Ундина махнула рукой — неслухи! Бабушка балует, а самой муштровать некогда — почти весь день на работе Где же она работает? Профессия очень романтичная — и ха-ха-ха! В каком смысле? Почти всегда можно что-то притащить домой, но «тащиловка эта вполне сообщила она и пригласила меня посетить «Радугу». А что это такое? Неужели не знаете знаменитую на весь район «Радугу»? Нет. Да это кафе!!! Ну если кафе, то знаю, похвалилась я и с важностью добавила, что дошла до самой его двери, больше того — постояла за дверью какое-то время. Она воскликнула: за дверью?! За дверью стоять вам больше ни придется. С этой минуты можете считать, что в «Радуге» у вас блат. Приходите в любой час дня и ночи, спросите Бобковиц или просто Ундину.,. Кем же вы там — директором? Директором?! Поваром!!! Угощу вас фирменными блюдами — «ошупилсский бефстроганов» и «раковые шейки»! Раковыми шейками? Настоящими? Ундина показала жестом, что у меня нет фантазии... Эту пилюлю я проглотила. Когда придется класть зубы на полку, воспользуюсь знакомством! Мы с ней болтали и шумели на весь коридор, который здесь важно зовется фойе, когда две дамы от культуры, с пышными бюстами, нас развели — «Позвольте!» — и потащили меня, как они выразились, на «маленький литературный ужин», который по традиции следовал за литературным словоизвержением. Стол был накрыт на два десятка персон. Подразумевалось, что я буду гвоздем застолья, демонстрируя отменный аппетит, блестящее остроумие и т. д. И тут, в совсем неподходящий момент, мне очень захотелось домой. За стеной уже наяривал оркестр, слышалось шарканье. Я почувствовала, как болят мои ноги (проклятые сапоги!). Хотелось переобуться, но пуще всего тянуло домой. Отчаянно, прозаично и против моей воли меня клонило в сон. После какого-то суперкомплимента по адресу моей особы я неприлично зевнула и не сумела этот факт скрыть. Ирена, подойдя ко мне, тихонько шепнула* «Еще только полчасика! Ну пожалуйста! Ладно?» Гунтар ждет внизу. Он домчит домой за каких-нибудь двадцать минут. В зале беспрерывно гремела музыка. Окна лоснились, за стеклом сеялась тусклая темнота. Может, и Гунтар время от времени поднимал взгляд на окна? Или просто сидел задумавшись под хмурым зимним небом? О чем он думал там на дворе, в оттепель, на февральском дожде? Только он это знал. На мой вопрос, не заждался ли, Гунтар без всяких эмоций отозвался — «дело привычное». В машине было слишком темно, чтобы разглядеть его лицо. А потом со спины мне был виден только крутой затылок, прямые плечи, уверенное, профессиональное движение сильной мужской руки, потянувшейся к переключателю скоростей. Ирена прямо упала на заднее сиденье со мной рядом, чуть не перекинув на себя переднее. При таком старте мотор наверняка должен был заглохнуть, но этого не случилось. И куцая рыжая Джеральдина, смешная и в то же время грозная как разъяренная корова, выскочила из круга света и музыки и, стрекоча подобно огромной швейной машине, понеслась провинциальной улицей, вечереющей и обледенелой. Весь облик Гунтара — одна сплошная воля и сноровка, но нет, не только — и какое-то строптивое безумство, и ненасытный азарт, и какая-то злая надменность! На первом повороте центробежной силой я чуть не раздавила Ирену в лепешку. Больно? Не успела она ответить, как мы вошли в новый вираж, на сей раз в противоположную сторону, и она замочком сумки — ой, вот больно-то! — оцарапала мне колено. Зато этот маневр благополучно вынес нас на шоссе, и машина удалялась от Ошупилса не только в пространств, но, казалось, и во времени, ибо теплые еще, со сковородки, впечатления, свежие еще, свеженькие воспоминания, которым долго бы плавать на поверхности сознания, — мигом напитавшись ускорением, сразу протряслись в прошлое, к ослизлым камням, ржавым железякам, худым кастрюлям, утопленным иллюзиям и прочему хламу.
О, вот это поездка!
У калитки своего двора я Гунтару сказала, что в его машину больше не сяду. Он пожал плечами, великодушно позволяя мне поступать по своему усмотрению, как заблагорассудится. В темноте не было видно, горят ли у него уши. Рассердился? Может быть, зайдем все трое — на чашку кофе? Спасибо, нет. А почему? Завтра рано на работу. Ну нет так нет. Мне, кстати, тоже завтра рано на работу! Так что с Гунтаром мы квиты. А с Иреной? Когда прощались, я смутно чувствовала, что она хочет мне что-то сказать. Я помедлила, но так и не дождалась. Интересно, что она хотела сказать?
20 февраля 1976 года
Я угадала, да! Она хотела сказать. Только не собралась с духом. Почему? Что ее удержало? Страшный рев мотора, в котором пришлось бы надрывать голос? Будничность ситуации? Бдительно наставленные уши Гунтара? А может быть, ей еще колет барабанные перепонки мой змеиный укус: «Боюсь, что у вас не совсем ясное представление о характере литературного труда» — или что-то в этом роде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23