Они были со мной в поезде, в лесу, на собрании, в театре, на рынке, в приемных учреждений и даже на юбилеях наших светил. Блокноты стали моей слабостью, которой я гордилась, ощущая себя личностью весьма творческой. Дошло до того, что блокнот был при мне и в нужнике и даже в ванне, где я иногда подолгу и всласть медитировала. Однажды он и упал в ванну. Сперва я отчаивалась, но потом, глядя на расплывшиеся буквы, задумалась. Что удалось мне удержать в этих записях ж много ли? Необычные имена собственные — да. Меткие выражения... обрывки чужих разговоров... замысловатые случаи — да, да! Из протекающей мимо реки я зачерпнула их в свои ведра. Но посчастливилось ли мне хоть когда-то зачерпнуть и игру волн? Блик солнца? Запах аира? И разве без всего этого вода в моих ведрах не была всего только Н2О? Поймала ли я за крыло пролетавшую над рекой птицу и заперла ли в углу блокнота? Остановила ли висящие на речном берегу качели в высшей точке их полета? Нет и нет! Моя вода протухает в ведрах. Мои качели переходят в падение. Мои заметки — лишь консервы из птичьего мяса. Не могу удержать главного, что превращает жизненный материал в искусство, — праздник души.
Поэтому не старайтесь приберегать замысел на будущее — Вы его не удержите. Соберетесь «печь пироги», а найдете (какой уж там праздник души!) лишь кулек муки пополам с мышиным пометом... да и дрожжи заплесневеют. Сама диву даешься: «И где я увидела тут душистый крендель?» Если замыслу, уже запертому в готовое сочинение, — так же как спину в дубовой бочке — невредно и состоять, то замысел в бездействии быстро выдыхается — как незакупоренное шампанское. Калории-то не пропадают, однако нем не шипят больше пузырьки эмоций, а без них шампанское всего лишь сладкая бурда. Ни в каких записях не удержать Вам и ощущение полета — и качели приземлятся. Так что ничего не откладывайте на завтра, хоть Вы и завидно молоды. Завтра Вы уже не напишете того, что написали бы сегодня,— завтра Вы будете уже другая, а значит, речение Горация Сагре ОТНОСИТСЯ к литератору в еще гораздо большей мере, чем к любому человеку...
И все же, и все же, и все же — у меня по-прежнему всегда с собой блокнот. Виной тому инерция? Или склероз? Может, во мне говорит дальновидность? Просыпается жадность? Может быть, это лишь заготовка впрок на голодные годы, отчаянная попытка схватить неуловимое, сберечь не сохраняемое — смешная и тщетная борьба за то, чтобы остановить мгновенье? Так что не учитесь у меня, Ирена, нет, не учитесь! Обещайте, что не станете перенимать мой опыт. Когда приобретете свой... Господи, уже едет сосед! Обещал по дороге отвезти мое письмо на почту. Простите, что не удалось изящно закруглиться... (Он уже гудит!) Счастливого пути, Ирена! Пусть Вам в Карелии будет хорошо, а машина будет послушна (и муж тоже). Ни пуха ни пера!
8 июля 1977 года
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
Не знаю, застанут ли еще Вас эти строки в том поселке с названием — латыш себе просто язык вывихнет — почти из одних согласных... Да, как его? Потом на конверте прочту по складам... Если дела ваши пойдут более или менее успешно, то бумагу я, стало быть, марала зря. И хоть в народе и говорят — чужую беду руками разведу, я все же буту болеть за Вас, чтобы Вы быстрей починили лопнувший задний мост и тронулись дальше, быть может к еще более живописному озеру — млеть от красот природы и кормить еще более лютых комаров. Звучит почти невероятно, что у Вас там — на севере! — тепло. Здесь после майских сплошных дождей и июньских гроз июль и вовсе наглухо запечатал небо. Сегодня в 12.00 было всего плюс одиннадцать часов!
Из Ошупилса вернулась вконец продрогшая. Да, я была в Ошутилсе. Усердно обшиваюсь. Увидав привезенную ткань, мама, правда, схватилась за голову: по недостатку выбора — или воображения? — я купила тоже «немнущуюся, но жутко сыпучую», «с миленькими маргаритками», с которой она приняла столько хлопот. Только сегодня утром в «Женщине Советской Латвии» прочитала, что «для больших размеров не следует выбирать материю с узором из отдельных цветов». Поздно! Все уже раскроено и сколото булавками. Выгляжу, как цветочный луг на ветру площадью с гектар! День поездки, кстати сказать, и на сей раз выбрала неудачно. Чуть не пришлось поворачивать оглобли —или же лезть в крысиную вору за Вашим ключом, так как мама была в Риге, куда-то испарились. К счастью, все разрешилось. Вине-та с Дарисом повели меня в «Радугу» пить коктейль. Во время культпохода я сделала вывод, что лидер у них, близнецов,— Винета (так ведь?), тогда как Дариса надо подталкивать, направлять, он склонен согласовывать свой взгляд с лидером, и этот урон, наносимый его мужскому достоинству, но временам компенсирует приступами упрямства. По манере себя вести Винета — копия Ундины, а по виду... Знаете, я бы сказала, что во виду она похожа скорее на Вас. Не замечали? По дороге в кафе произошел такой забавный случай. Над нами летел самолет. Ребята разом запрокинули головы. Винета сообщила, что хочет работать стюардессой. Дарис утер ей нос, заявив, что будет работать пассажиром. Та возразила, что пассажиром работать нельзя. Но Дарис остался при своем — он будет работать пассажиром, и баста! Как типичный мужчина он желал, чтоб последнее слово осталось за ним, даже если это последняя глупость!
Этот эпизод подвигнул меня на маленькую импровизацию. Не хотите послушать? Вот он, так сказать, разворот темы.
Если бы жизнь была самолетом, мужчина хотел бы быть в нем пасса женщине желал бы видеть стюардессу.
При взлете и посадке самолета она должна ходить в проходе между креслами и смотреть, все ли в порядке, тогда как о н сидит, надежно пристегнувшись, чтобы в случае какого-либо происшествия быть в безопасности.
Она должна подавать ему карамель о г давления в ушах, а в длительных полетах и легкую, вкусную, изящно сервированную пищу, благотворно действующую на его физиологические процессы и самочувствие, а в случае нужды снабдить также пакетом из плотной коричневой бумаги, чтобы в критической ситуации он не уронил свое мужское достоинство.
Она должна быть в туфлях на высоких каблуках: в такой обуви ноги выглядят стройнее, походка грациозней, а видеть стройные ноги и грациозную походку ему приятно, когда, откинувшись на мягком сиденье или, напротив, ссутулившись, о н поднимет глаза и — в зависимости от настроения — бросит на нее скучающий или заинтересованный взгляд поверх раскрытой газеты или журнала.
О н очень охотно уступает ей честь быть хозяйкой, превосходно чувствуя себя в роли гостя, который может свободно выбирать, когда и в каких рейсах лететь, тогда как она должна летать строго по графику.
Она чрезвычайно женственна и в то же время может таскать большие тяжести, тогда как ему чемодан везут на автокаре.
Она должна улыбаться всегда, при любых обстоятельствах, тогда как о н волен иметь собственное на» строение.
Ее вес не превышает шестидесяти килограммов, тогда как у него взвешивают только багаж.
Она неизменно должна быть выдержанной, тогда как о н может позволить себе и умеренное хамство...
Эту «Импровизацию на вечную тему» Вы можете свободно продолжить и, выбрав минуту, когда Ваш супруг в приятном расположении духа (не слишком раздражен по случаю ремонта машины и прочих бытовых неурядиц), показать ему или прочесть вслух Да, и передайте ему, пожалуйста, привет! Если до завершения вашей одиссеи нам больше не удастся обменяться «эпистолами», сразу же по прибытии просигнальте над Ошупилсом ракетой или, еще лучше, махните ко мне собственной особой. В будний день или в праздничный безразлично, но желательно — ближе к вечеру. Приезжайте, когда будет время и когда будет настроение. Если хотите весело поболтать, то в субботу, когда и моя семья в полном сборе, — и возьмите с собой Гунтара! Заколем вместо хрюшки колбасу и будем жарить на костре шашлык. Но если хотите поговорить с глазу на глаз, то соберитесь среди недели. Ладно?
16 июля 1977 года
ИЗ ДНЕВНИКА
17 июля 1977 года
Отправила Ирене письмо в Карелию — во взвинчен-но оптимистическом тоне и от начала до конца наигранно веселое. Ни беззаботность в нем не настоящая, с какой изображены мои приключения в Ошупилсе, ни простодушие, с каким описаны впечатления от поездки, ведь наше совместное посещение «Радуги» вышло не таким забавным, как оно выглядит в моем изложении. Скорее напротив. На душе довольно паршиво... Но следовало ли мне похваляться правдой? Хвастать тем, что я узнала от Янины? Признаться в своем сожалении, что не разглядела как следует Сипола? Хотя, по правде сказать, сама не знаю, чего в этом интересе больше: профессионального ли писательского любопытства, которому все бы разнюхать, или сладкого желания взглянуть в лицо «роковому мужчине» и узреть там, о, нечто демоническое? Изобразить в красках, как Винета на пути туда оживленно болтала, а потом в кафе сидела, как в рот воды набравши? И если б у нее не вырвалось одно короткое словцо, впору было подумать, что она, право же, лишилась дара речи. Между прочим, ее сходство с Иреной я открыла неожиданно как раз тогда, когда она произнесла это единственное слово. «Иуда!» — сказала она и плотно сжала губы. Я узнала строптиво сомкнутые губы Ирены и с удивлением отметила, что у девочки Иренины глаза. Но надо было быть в такой близости, в какой была я, чтобы поймать выражение глаз — горящих и в то же время затравленных, как у волчонка. Дарис, который по знаку Ундины рывком вскочил на шли (залив коктейлем зеленую поверхность столика), сразу осекся, услышав в свой адрес «Иуда», и в нерешительности скосил глаза на сестру, которая робко и враждебно смотрела туда, где Ундина беседовала с незнакомым мне мужчиной. Она кивнула еще раз, Дарис все же пошел. Винета, однако, не отозвалась и на третий зов, но, чопорно и манерно отставив мизинчик, отпила из бокала несколько глотков. Выглядело это жеманно и смешно. И надо было быть в такой близости, в какой была я, чтобы увидеть, как отот пальчик дрожал. Я спросила о мужчине — кто он такой. Это Сипол, коротко ответила Вине га. (Сипол... Не гак ли звался и тот малолетний индивид, который у школы кидал в нас снежки?) Черты лица мужчины память не сохранила. Хорошо помню, что его губы сложились в легкую улыбку, когда подошел Дарис, однако не могу сказать, полные у него губы или тонкие. Не помню ни формы его носа, ни цвета глаз (да и далеко это было, чтобы рассмотреть глаза). Ясней всего почему-то запомнилась спина, но это — «ружье», которое не стреляет: когда он шел к выходу, спина у него не была сгорблена. Сгорбленная спина — эта деталь позволила бы угадать происходившее в душе Сипола. Но это отпадает. Из кафе он вышел прямой как свечка и не оглянулся ни разу. На нем была коричнево-зеленая рубашка, слегка выцветшая на плечах, с закатанными рукавами. Что может мне дать выцветшая на плечах коричнево-зеленая рубашка с закатанными по локоть рукавами? Какой вывод тут можно сделать? Что он много бывает на солнце? А еще? Дает ли повод гордо поднятая голова предположить, что он самоуверен? А из того, что он ни разу не оглянулся, можно заключить, что он тут же забыл о детях, как только повернулся к ним не сгорбленной раскаянием спиной? Но, к счастью своему или к несчастью, я уже достаточно стара, чтобы знать, что мера душевной боли имеет мало общего с клоками растрепанных в публичном самобичевании волос...
Из кафе мы втроем двинулись к автобусной остановке — встретить Янину, которой Дарис с ходу доложил, что «мы видели папу» и «он купит мне портфель!». Особа Сипола вызвала в Янине мгновенную и явную аллергию: «Фигу он тебе купит! (Дарис: но он же сказал...) Хрена он тебе купит! (Винета: ну бабушка!). Да нам ничего от него и не надо! Пускай он от нас отвяжется — он даст, он купит! Дожидались бы мы пока он купит — мы бы давно все загнулись! (Винета: ну бабушка!)» Янина спохватилась, что слишком громко и бурно дала злиться своим чувствам, и, оправдываясь, добавила: покричишь так, дашь себе волю, хоть на душе легче станет! (Винета сказала в третий раз: ну бабутка!) «Да ладно, ладно!»—сдалась Янина и, чувствуя во мне союзницу, поскольку и я мать дочерей, поплакалась, как трудно с дочерьми, правда ведь, и обе у нее ну совсем разные: «Ундина — человек огня, а Ирена —человек ветра», но раз в тот момент нас занимала Ундина, по дороге домой она рассказывала про нее. Я отнюдь не уверена, что все это следовало выкладывать при детях, но надо полагать — они это слышали не впервые и очень возможно, не только это: шагая рядом, они ловили каждое слово, однако без особого удивления восприняли, что она (Ундина) «изгадила себе жизнь», спутавшись с «этим кобелем» (Сиполом). Тут Дарис опять вставил свой боевой клич: «А он купит мне портфель!» (Янина: «Цыц ты! Замолкни наконец!») Когда Ундина осталась в положении, она, Янина, дочери сказала: ну что теперь с ней будет — обманутой, брошенной? А та: никто ее не обманул, не бросил. Да как же так?! Наверняка уж посулил развестись с же и взять за себя! А та: нет, не обещал. И все же спуталась? Да! И еще добавила, что он, Сипол, был такой тихоня, что ей захотелось ею совратить. Ну вот, а теперь принесет в подоле! А та: и принесу! Если уж заиметь ребеночка, то от такого, как он — красивого, видного, порядочного! А не от какого-нибудь трепача в штанах пузырем и с вечной бутылкой в кармане. Порядочный! Опозорил девку, а у ней он... порядочный! (Дарис: «А он мне купит портфель!» Янина: «Да заткнешься ты?!») Два раза у нее была возможность выйти замуж «вместе с приданым». Один — вдовец, «с детьми правда, но мужик ладный», украинской нации, тот сказал: *У тебя двое, у меня двое, пускай дерутся —- кто кого!» А она все ха-ха-ха, не станет она разжигать национальную рознь — и отказала. Другой — в эту зиму сватался и без того, здешний, из Елгавы, сад у него и теплица, за одни тюльпаны берет каждый год чуть не две с половиной тысячи, не пришлось бы Ундине больше потеть в «Радуге», сам бездетный, так что все осталось бы Винете и Дарису... Он серьезно, а она знай себе ха-ха-ха! Уехал человек разобиженный. Она, Янина, после-то дочь укоряла:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23