А сегодня неожиданно — бац! — письмо со штемпелем ошупилсской почты и — о! — притом на машинке. Это выглядит так тонко и холодно, в серо-безликих рядах букв только долгое «ё» (долгота вписана ярко-синей шариковой ручкой) дышит человеческой теплотой. Тон весьма далек от самоуверенности. Не знаю, чего стоило Ирене признание (ее слово!), если я — «первый человек со стороны, который об этом узнаёт». Какое роковое слово — признание! Признание в преступлении. Признание в том, что ты пишешь прозу... Она не просит у меня протекции. Не просит совета. Так о чем же письмо? Хм... Быть может, Ирене стало тесно в яйце и она проклевывается на свет божий из надежной, но темной клетки? Или уже проклюнулась и на вселенском сквозняке подхватила насморк? Но может быть, я «не в том направлении гадаю» и «не в том подтексте думаю»?..
Напишу — пусть пришлет что-нибудь, прочитаю.
23 марта 1976 года
Сама напросилась, сама навязалась — теперь сижу и чешу затылок! Чертовски трудно прийти к какому-то решению. Типичные опыты новичка! Встречаются места, где мысль и глаз зацепятся, ах, за такую изюмину, что просто язык прокусишь от зависти, однако в делом ее рассказы пока что — столовский компот, где изюминка гоняется за изюминой в подслащенной, словно подкрашенной марганцовкой водице. Видителя ли перспектива? Поддержать ли мне надежду или наоборот убить одним ударом, чтоб человек не мучился в агонии долгие годы? А если я, не приведи бог, убью жизнеспособный зародыш таланта? Ведь в этих «изюминах» определенно что-то есть. Правда, о рассказах можно сказать мало хорошего, но это ничего еще не значит, ведь... Кто сказал, что плохо начинать — это... Ах да, Чехов. Сам Чехов говорил, что плохое начало для писателя счастье. Наверно, так оно и есть. Только многие, очень многие дальше плохого начала не пошли... Мне не хватает уверенности, чтобы принять решение. Надо встретиться, поговорить. Попробую позвонить с почты в учительскую. Угадать бы только — в перемену.
9 апреля 1976 года
Созвонилась с Иреной. Не хочу ли я приехать в Ошужилс? У них сейчас красиво. Отведет в какие-то там Скроты показать Большую Дарту. А что это такое? Живописный утес? Старый замок? Финская баня? Она смеется: нет, вяз это, но с двухметровым обхватом. Никогда я не видала такого могучего вяза. Надо посмотреть! Договариваемся на девятое число: по пятницам у нее «короткий день». По пути к Большой Дарте сможем побеседовать в сельской тиши, так сказать, и «о деле».
9 апреля 1976 года
Ну и день выдался, ну и денек! Земля смешалась с небом. На что это похоже, чтобы в апреле — и такая метель! Никому этот снег не нужен, и меньше всего нам, но ему ни до кого нет дела, и меньше всего до нас. В лоскутах ветра гурьбой, ватагой бегут огромные белые пушинки, да не пушинки даже, нет, целые комки пуха. Ведь вроде бы уж прилетели жаворонки, жалобно произнесла Ирена и поглядела на небо, которое можно было достать рукой. Мы делали героические усилия, пытаясь добраться до Большой Дарты, однако на половине пути от своего намерения отказались: ни подойти туда без дороги, ни толком осмотреть. Ирена провела меня только мимо школы, хотя, по правде говоря, и там смотреть было особенно не на что. Поняла это и она, как бы со стороны, как бы чужими глазами окинув строение из красного кирпича — двойник Дома культуры, только трехэтажный. Классы, говорит, разбросаны по разным зданиям, в следующей пятилетке намечается строить новую школу, как и жилой дом для учителей. Она показала и место, но ничего не было видно — слишком уж бесновалась метель.
Низко над нашими головами просвистел снежок агрессии или простая случайность? За углом мелькнула вихрастая голова. Виновник нападения или случайный свидетель? Телесных повреждений причинено нам не было, наши пальто не испачканы, так что достоинство наше не понесло урона, тем не менее Ирена строю окликнула: «Сипол!» Из-за угла показалась не только голова. «Я нечаянно, честное... Я не...» — «А где твоя шапка, Сипол?» Мальчик воевал с карманом до тех пор, пока не вытащил из него нечто похожее на стоптанную тапку. «Надень, Яник, и иди домой». Надвинув на патлатый чуб предмет, который по-прежнему больше напоминал шлепанец, чем головной убор, мальчик снова скрылся за домом, в котором сквозь снежную мглу белесо горели огни. Я засмеялась, а Ирена нет (очевидно, смеяться в такой ситуации было непедагогично!). Она рассказала, что отец мальчика совхозный электрик — с утра до вечера по животноводческим фермам, — а мать, наверно, снова положили в стационар: у нее опухоль мозга — злокачественная и не злокачественная, доброкачественная не доброкачественная, однако раза два-три в году это приводит ее в психиатрическую больницу, когда она в очередной раз пытается покончить с собой, и тогда парень остается фактически один. Взяли его в группу продленного дня, но из продленки ведь тоже вечером надо идти домой, проговорила Ирена, судорожно вздохнула, как после долгих рыданий, и неожиданно предложила зайти посидеть в «Радуге» (мы обе распливились). Ну «Радуга» так «Радуга» — хотя я слабо себе представляла, как это о нашем предмете мы будем беседовать в присутствии чужих людей, которые, уплетая бефстроганов с картофелем фри, будут ловить краем уха литературные термины.
' Но оказалось все не так плохо, как я опасалась. Недаром здесь работает Ундина! Столик на двоих стоит от других в сторонке. Ирена куда-то ушла, наверно на кухню к Ундине, и на обратном пути принесла нам из буфета по фужеру коктейля. Называется «пестрая смесь» и будто бы безалкогольный. Прекрасно! Название это кстати подходило и к здешней публике. Тут подкреплялись проездом и столичные франты, и перед входом красовались их лакированные, хромированные «тачки», и трудяги в спецовках, которые не торопясь потягивали сухое винцо и уже слегка размякли. Включили магнитофон, и существо среднего рода не то баритоном, не то контральто пело что-то трогательное, душещипательное. Наконец Ирена села. Она сидела против меня на фоне окна, и на дворе по-прежнему шел снег. Она не обращала внимания ни на кого, ни на что, смотрела только на меня. Ее глаза горели фарами. Если бы вы снова были молодой, неожиданно спросила она, если бы снова могли выбирать свой путь, — стали бы вы писать, начали бы все сначала? Бог ты мой, где она подхватила этот чудный вопрос — в газетных статьях, в интервью? Й какого ответа она ждала (баритон, контральто продолжал петь что-то печально-сладострастное)... какого ответа хотела, какой надеялась услышать? И я сказал то, чего требует в таких случаях хороший тон: да, сказала я, и притом уверенно, начала бы все сначала. Она переспросила: «Начали бы все сначала?», и ее взгляд затуманился. Истина от повторения не тускнеет, но подтвердить свои слова я не успела: официантка поставила перед нами тарелки с хрустяще зажаренным струганым мясом. Знаменитые «раковье шейки»? От блюда исходил такой смачный запах, что я... Господи, да я же не обедала! Но набрасываться на еду, будто я из голодного края, и уписывать за обе щеки казалось неудобным. И несколько выбитая из колеи — втайне уже отказавшись от благородной мысли лезть в высокие сферы искусства и решив скромно обойтись «мелиорацией», — я сказала, что высшее филологическое образование, которое у нее есть, избавляет нас от дискуссии на тему, надо ли ставить запятую перед «но»... или что-то в этом роде. Ирена чуть отпрянула. Вступление, видимо, казалось ей зловещим. Она перебила меня вопросом, есть ли... есть ли у нее талант. Я набрала полную грудь воздуха, так что со стороны это могло показаться вздохом, и довольно неопределенно начала со слова «пожалуй». Она переспросила: «Пожалуй?» Не уточняя — пожалуй да или пожалуй нет, она тоже втянула ртом воздух, причем так глубоко, что это могло показаться вздохом. И в этот драматический момент мы обе увидели Гунтара. Он быстрым взглядом окинул зал, длинным шагом подошел и остановился у нашего столика. Он не поме-
шает? До него «дошли сведения», что мы здесь, что мы тут сидим, болтаем и... И что? Что дальше? Выпиваем? Заливаем? Пьем мертвую? Гунтар коротко усмехнулся: ну зачем так сразу и «мертвую»? Просто подкрепляетесь. Он это и хотел сказать — подкрепляетесь. Мама предложила молочный суп и яичницу-глазунью, но ему тоже захотелось жареной говядины. Чем он хуже? Посадить его было некуда. Но он не уходил. Стоял и глядел на нас с высоты своего роста. Он смотрел на наши фужеры, чтобы разведать, что мы пьем. Смотрел на наши тарелки, чтобы узнать, что мы едим. Смотрел на нас самих, желая угадать, о чем мы говорим. Он смотрел на нас так, будто мы где-то далеко внизу.
Наконец его заметила официантка, кивнула — и Гунтар возвратился со стулом. Потом заказал то же, что и мы (он и в самом деле не хуже нас!). Пока он ожидал свою порцию, я, дабы поддержать разговор, с наигранной веселостью описывала нашу тщетную попытку обойти местные достопримечательности, которая счастливым образом завершилась в «Радуге». Ирена не вставила ни слова. И Гунтар слушал без улыбки, как будто у него есть право требовать объяснения, почему мы вдвоем здесь сидим, и к тому же еще слегка усомниться, всю ли я говорю правду. И хотя он был прав, так как я говорила не всю правду, и, может быть, именно потому, что он был прав, меня постепенно брала злость. Почему я должна оправдываться? С какой стати мне чувствовать себя виновной — как искусительнице и совратительнице, которая уводит Ирену от мужа, от дома, от непроверенных тетрадей и непришитых пуговиц в какую-то, по мнению Гунтара, неизведанную страну, к какой-то, по мнению Гунтара, сладкой жизни, вход в которую для него закрыт?
Наш ужин втроем грозил превратиться в довольно мрачное действо (мы сидели как на динамите!). И так бы, наверно, оно и вышло, если бы заказ Гунтару не принесла с кухни сама Ундина. Всем добрый вечер! Ну как, вкусно? Может, принести и салаты? Не салат, а объедение!!! Семьдесят две копейки порция, зато со гурчиками и куриным мясом высшей категории, это вам не третьесортные куры, костлявые, по ее словам, как танцорки в ресторане «Русе». (Хм!) Пусть Гунтар угостит дам! Ну Гунтар! Чаевых-то набегает сколько — для чего ж они еще?! Сидит на своей сберкнижке как змей о трех головах — боится даже выпить бутылку пива! Гунтар залился краской. Ха, злорадно подумала я, поддела и, видно, попала в самую точку! Но она кольнула и Ирену, когда та спросила, не слишком ли салат жирный. Нам с ходу сообщили, что она «поминутно взвешивается — страх как боится потерять фигуру». Теперь покраснела Ирена. Потом Ундина подмигнула в мою сторону: вот нам с ней хорошо, нам уже терять нечего! М-да, мне тоже досталось на орехи... Зато наша внутренне скованная, опасно взвинченная троица, только что грозившая взорваться как пороховая бочка, с завидным единодушием тут же наставила рога на Ундину.
Когда Ирена с Гунтаром провожали меня на автобус, он взял нас обеих под локоть. В знак примирения? Удовлетворения? Или вместе с салатом из отменной курятины проглотил и обиду? Мы шагали в лад, стараясь быть остроумными, и нам было даже довольно весело. Из окна автобуса я видела, что они и домой шли под руку. Красивая это была картина, когда они вдвоем шли сквозь свет фонарей и снежные вихри — и растаяли так внезапно, испарилась точно видения, будто никогда на свете и не жили. Мне стало даже как-то не по себе...
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Здравствуйте, Ирена!
Вы с Гунтаром уже скрылись из вида, когда я открыла портфель — достать деньги на билет. И в простоте душевной удивляюсь — что там за инородное тело? Пригляделась: вот так инородное тело — папка! Папка с Вашей рукописью. Это только показывает, каким пшиком кончилось наше с Вами в Ошупилсе. Даже рассказы Вам не вернула. Волей-неволей приходится браться за перо, чтобы хоть как-то поправить дело и более или менее последовательно и связно изложить все на бумаге. Конкретные замечания, которые носят локальный или технический характер: огрехи стиля и кочки (которые опрокинули не один добрых намерений), «озорные повороты» сюжета (бросающие вызов логике), ненужные пояснения (создающие впечатление, что автор, по словам Зигмунда Скуиня, ориентируется на последнего дурака) и так далее,— сделаны на полях, где Вы их и найдете. Надеюсь, что все будет понятно без пояснений. Так что останавливаться на них в письме подробно не буду.
Очень возможно, что, если бы не наши посиделки в «Радуге», где Вы меня дважды приперли к стенке, я бы этими пометками и ограничилась, прослаивая, как джемом, советы из литературной практики тезисами из теории литературы, которую, боюсь, Вы и так хорошо знаете... Ну что я болтаю! Боже мой, почему «боюсь»? И великолепно, что знаете! Теория, ясно, никогда Вас не застрахует от литературного воспаления легких, брюшного тифа или сифилиса, она ведь не панацея, скорее плавательный пузырь, который, правда, не снабжает кислородом и питательными веществами, обеспечивая жизненные процессы, зато удерживает в равновесии. Или, быть может, это оптический прибор, дающий возможность увидеть ошибки в своих работах и в чужих тоже? Глядя в него, я, например, вижу, что в написанном Вами хорошо и что плохо. Увы, он не делает меня ясновидящей, и я не могу сказать, что вырастет из всходов, только еще пробивающихся из земли, которые Вы называете рассказами, какие плоды созреют из жестких зеленцов, пока еще до того кислых, что от оскомины сводит нёбо. Ваши герои холодные и застывшие как снеговики. А героини вырезаны из бумаги и под действием центробежной силы на поворотах сюжета валятся. Они могут стать началом всему, но могут и не стать. Возможно, героини навек останутся плоскими и никогда не обретут третьего измерения, а герои, сколько их ни тормоши, ни расталкивай, вечно будут стоять как снеговики с ведром на голове? Но, быть может, героини вдруг вспыхнут огнем, горячо обжигая душу? А герои истают в дрожащую на ресницах слезу? Будет ли так, не знаю. И от меня сие не зависит, какие бы умные советы я Вам ни давала. Быть может, Ваше желание писать прольется белым туманом и через несколько лет Вы будете о нем вспоминать снисходительно, с улыбкой, как о чем-то прекрасном и наивном — как о первой любви третьеклассницы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23