Сегодня у меня, честное слово, и в мыслях не было ехать домой на такси, больше того — в этом нет никакой надобности, так как поезда курсируют исправно. Но стоило мне вообразить, как я тут же брошу портфель и сетку на заднее сиденье, как блаженно откинусь на переднем, сразу отдаваясь комфортному покачиванию, — и все! Быть по сему—катим в Лесовое! А то всю жизнь буду жалеть об упущенной возможности «Правда ведь?» — весело переспросил Гунтар и, подавшись вперед, принял мои вещи.
Я села безо всякой задней мысли его брать интервью, но не прошло и десяти минут, как разговор сам собой перешел на перемену местожительства. Нарядный коттедж на Горной улице, где снимают жилье Набурги, принадлежит неким Балтманам. Вы про них не слыхали? А что я могла про них слышать? Чем они знамениты? Садом. На конкурсах постоянно занимают призовые места. Ну, сад действительно чудный! В этот вопрос повестки дня я тоже сумела вставить словцо по существу, присовокупив, что дом, между прочим, тоже недурен. На это Гунтар заметил, что дом не новый, он только лет десять—двенадцать тому назад частично перестроен, но после смерти хозяина уже немного запущен. Вот сейчас, добавил он, в багажнике у него три банки белой эмали, вторую обязательно надо забросить в Ошупилс, чтобы «до морозов еще кое-где навести блеск». Сколько же у них там комнат — одна, две? Фактически одна, но с отдельным входом и еще с маленькой такой темной боковушкой — можно поставить газовую плиту и использовать как кухню. И сколько же берут за такую комнату с отдельным входом и темной боковушкой в придачу? Тридцать пять — о! — да, да, почти рижская цена, однако с правом пользоваться и гаражом, но главное — уголок рта у Гунтара дрогнул — им с Иреной не придется больше «согласовывать свою личную жизнь в высших инстанциях». Ясно. Прописываться на Горной улице они, конечно, не станут. Частники прописывают неохотно, чтобы «не связать себя на всю жизнь» — тоже ясно, хотя в данном случае есть «джентльменское соглашение», так как Малда, хромая девочка, — Иренина ученица. Да и они жить там весь век не собираются, «до пенсии, может» (хм!), все же квартиру получат, хотя пока все это только на бумаге. Распределение? Распределение?! Дом для учителей — на бумаге! Джеральдина дышит на ладан, надо срочно думать о новой машине, она для него не роскошь, а предмет первой необходимости, без своей машины в Риге работать нельзя, тогда из таксопарка надо уходить, а уходить он не хочет, потому что работа ему нравится. Но с тех пор как «Запорожец» на ремонте, добираться туда и обратно стало целой проблемой. Достал шины — «хотя бы обуть Джеральдину», но пока что пришлось оставить у товарища в Иманге. Без машины как без рук! После вечерней смены приходится оставаться в Риге у родичей и ночевать на раскладушке в кухне под раковиной... И вдруг без всякого перехода, словно бы продолжая ту же тему: «Может быть, выключим счетчик?» Я смешалась. Смешалась настолько, что не нашлась что ответить. Но отчего я так сильно смутилась? Черт его знает... Не могу сказать. Задета была тем, что меня не стеснялись? Боялась показаться смешной, твердокаменной, ведь — сколько раз мне приходилось это слышать! — «все крадут»? Крадут начиная с лампочек на лестничных клетках и кончая автомашинами... крадут пекари корицу и повара перец... крадут строители кирпич и журналисты заголовки... крадут шедевры искусства и почтовые поезда, крадут не только свиней с бойни, но даже кобр из него... крадут не только шапки с головы, но даже головы... Что в сравнении со всем этим несчастные рубли, которые к тому же не вытащили из моего кармана, ведь для моего кармана все едино, едем ли мы с включенным счетчиком или с выключенным, так что для меня лично ничего нет легче, чем подарить Гунтару эти несколько рублей.
Нерешительная борьба моей совести происходило конечно не принародно, а, так сказать, на фоне молчания, молчание же издавна считается знаком согласия, поэтому счетчик он выключил, потом, остановив машину, вышел, протянул руку к ветровому стеклу и... Что он сделал? И мы снова поехали.
Дальнейшее происходило примерно так.
— Что вы сделали, Гунтар?
— Секрет фирмы.
— Продайте секрет!
— Зачем вам? Пойдете работать в таксопарк?
— А вдруг захочу вставить в какой-нибудь роман? Он молчал.
— Ну, Гунтар! Скажите цену! Он молчал.
— Гунтар, ну! Даю вам рубль. Он молчал.
— Ладно — два рубля! Ну? Два пятьдесят!.. Три! Гунтар, три рубля! Гунтар!
Он продолжал молчать. Мы ехали все быстрее.
— Не гоните так, Гунтар! Если мы разобьемся, вы ничего не получите за секрет. Вот вам последняя цена — пять!
Снизить скорость ему и в голову не приходит. Мы мчимся по средней полосе, обгоняя всех.
— Гунтар, вы низкий вымогатель! Ну ладно, повторяю — назовите свою цену.
Однако назвать свою цену уже нет времени, если бы даже он захотел, — мы сворачиваем к хутору. Я ВЗГЛЯнула на часы: фантастика — за сорок три минуты! Наконец он открыл рот и изрек, что у меня удивительная способность портить другим настроение. Я засмеялась и сказала, что для меня это вовсе не новость, я слышу это постоянно. Он полюбопытствовал — от кого? От собственного мужа! Теперь засмеялся и Гунтар, протяну! на деньги, не пересчитав, небрежным жестом сунул в карман и— до скорого! — не развернув машину, задним кодом рванул к шоссе.
Иногда кажется — он сумел бы ехать даже боком...
19 октября 1977 года
Ирена прислала письмо — весьма удрученное, но очень и очень человечное! В нечаянном озарении я впервые по-настоящему поняла, как много значит для нее работа в школе. (А что же я думала? Ах, по обыкновению, видимо, не думала ничего...) Фраза «Ведь педагогика не только наука, но также искусство и любовь, культура взаимоотношений, этика и эстетика» могла бы показаться несколько напыщенной, если бы двумя строчками ниже не следовал прокурорский вопрос себе самой, «Но, быть может, я мстительная и низкая?» (Ее упрекали в этом?!) и еще через несколько строк горькая усмешка над своим поражением: «Дон Кихот в юбке проиграл бой с ветряными мельницами», так как Цезарь Висмант ни на консультации, ни на переэкзаменовку демонстративно не явился и все-таки на заседании педсовета большинством голосов переведен в десятый класс. И в роскошном особняке, насколько можно судить, живется ей не ахти как роскошно. Совершенно не справляется с делами. Как уйдет с утра, так вернется иной раз только в сумерки. И по дому ничего не успевает. Начала рассказ — полтора месяца прошло — не может кончить. На кухне еще с позавчерашнего дня «немытая посуда... М-да, как говорится, судьба женщины, и учительницы в особенности.
ПИСЬМО ШЕСТОЕ
Здравствуйте, рыцарь Печального Образа!
Может быть, Вы уже срубили крыло какому-нибудь ветряку, а то и разворотили мельницу? Заочно я это сделала, ведь заочно мы все храбрецы. Школьную жизнь я, правду сказать, знаю слабо. Если выслушать Ваших оппонентов, может сказаться, что у героя события помимо влиятельной мамы есть еще какие-то трогающие сердце обстоятельства, раз уж педагогика, как Вы сами пишете, есть и искусство, а в искусстве нет ничего абсолютного, однозначного: что для одного шедевр, то для другого дрянь. Но даже если Вы правы только на пятьдесят процентов, в душе я на Вашей стороне, ибо твердо держусь взгляда, что в жизни все должно быть честно заработано, а на сегодняшний день первое, что человек сам зарабатывает, это отметка. Разве не с выставленной незаслуженно тройки в конце концов начинается то падение нравов, которому мы ужасаемся потом, когда невинный цветок созреет в ядовитую ягодку? И на все сто процентов Вам верю, когда Вы жалуетесь, что не в силах «все успеть и совместить», зато горячо возражаю против Вашей уверенности, что «все успеть и совместить» удается мне. Кто Вам сказал, что мне это удается? Из чего Вы сделали столь ошибочный вывод? Никогда (слышите — никогда!) мне не удавалось успевать и совмещать то, что мне в жизни надо было успеть и совместить. Никогда не была я примерной дочерью, женой и матерью. В отношении к своим близким часто бывала эгоистична, и пусть оправданием — если вообще оправдание возможно — послужит мне то, что еще чаще безжалостно я относилась к себе самой. Я так долго, так упорно, так сознательно и порой, признаться, даже героически, хотя и столь же тщетно, пыталась все успеть и совместить, что у меня есть серьезные и основательные сомнения в самой возможности все успеть и совместить, и тем не менее без этого женщина в искусстве не может достичь ничего. Заколдованный круг, в котором мы вращаемся как в центрифуге...
В молодости я была максималисткой и непоколебимо верила в возможность все успеть и совместить. Убедившись, что могу вполне успешно сама «и сено косить, и косу точить», решила сделать следующий шаг и стала сама «и стог метать», пока однажды не открыла, что нажила себе грыжу. После этого стала воздерживаться от поднятия, переноски и прочего перемещения непосильных тяжестей, и все же и дальнейшее развитие событий никак не может служить Вам примером для подражания. Когда на одной конфорке у меня кипел суп, а на другой кипело белье, когда одной рукой я писала, а другой штопала, одновременно слушая по радио международный дневник, когда рукопись так крепко сдружилась с картофельными очистками, что я стала публично хвастать умением делать семь дел сразу, — на меня навалилась такая черная тоска, что я взяла бельевой шнур и стала вязать петлю. Но и эта затея кончилась ничем. Я пробовала так и этак, но с досадой обнаружила, что годную в эксплуатации петлю вывязать не умею. Теперь Вы, Ирена, видите, с кем имеете дело!
Над письменным столом я время от времени вешала в тонкой рамочке так называемые
обязательства
Дневная норма (сделать обязательно!). Ополоть три-четыре куста. Вымыть два - три окна и т. д.
Думаете, я их выполняла? Чаще всего нет. Только мне писалось — все благие намерения шли прахом: кусты оставались неполотые, окна немытые и т. д. Немножко опомнившись, я ужасалась царившему вокруг беспорядку и решительно бралась за генеральную уборку, под конец с гордостью обходила дом, любуясь сверкающими окнами, блестящими кастрюлями и т. д. Эйфория длилась два—четыре часа и кончалась неизменно тем же — мне вдруг ударяло в голову: стоп, а когда была написана последняя строчка? И сразу поникнув, я всякий раз догадывалась, что тряпками и щетками я вымела еще целую неделю из своей безжалостно короткой литературной жизни, где все мимолетно и ничто не дает никаких гарантий на будущее.
Тогда я твердо решила избегать крайностей, войти в разумный график и, как некоторые мои почтенные коллеги, писать одну страницу в день — не больше! За триста шестьдесят пять дней это сулило мне, если вычесть государственные праздники и допустимый процент отклонений, от пятнадцати до семнадцати листов прозы в год, то есть нормальную книгу — и к тому же без неврозов и паники! Из этого, к сожалению, ничего не вышло — соблюдать график мне не удалось. Под Новый год вечером, когда я подбивала итоги, отсев получился такой, что у меня волосы встали дыбом.
Отпали:
дни рождения и именины мужа, дочерей, родителей и мои собственные;
торжественные даты близких мне, духовно или территориально, современников (свадьбы, похороны, крестины, годовщины и тому подобное);
дни, когда я ездила к зубному врачу;
дни, когда провожали пленумы, собрания, заседания, лекции, семинары и прочие обязательные мероприятия;
дни, когда я делала в доме генеральную уборку;
дни, когда я болела гриппом;
дни, когда я нанимался работу начисто и правила гранки;
дни, когда я пыталась достать зимние сапоги;
дни, когда я читала рукописи для рецензии;
дни, когда шел ремонт;
дни, когда я готовила доклад.
Если к этому приплюсовать еще дни, потерянные непредвиденным образом (например, дни перед приездом гостей, дни после приезда гостей и т. п.), то за лист белой бумаги я не садилась сто семьдесят девять дней! И так как вопреки всему вдобавок слышала упреки в некоммуникабельности, неактивности и прочих изысканно абстрактных призванных обозначать мой недостаточно подвижный образ жизни, я график забросила и вновь бултыхнулась в порожистую реку анархии.
И Вы, Ирена, сдается мне, в этом на меня чуточку похожи. Хорошо помню Ваши ироничные слова, какими Вы определили свой стиль работы:
— По нескольку дней не могу выбрать ни часа, чтобы написать хоть одну строчку, а потом вдруг:
«За одну всего лишь ночь Поседел любовник!»
И засмеялись.
С тех пор как в книге Андре Моруа о Жорж Санд я уловила авторский восторг по поводу того, что «Жорж могла писать четырнадцать часов, потом оседлать коня и умчаться на свиданье», я стала страдать комплексом неполноценности, ведь я, пожалуй, никогда в жизни не работала четырнадцать часов кряду —- всегда приходилось прерывать работу раньше, чем того хотелось, чтобы вычистить какую-нибудь раковину, вымыть пол, сварить какой-нибудь суп и т. д. И когда все это—- скорей, скорей! — переделаешь, оседлать коня на какие-то подвиги у меня просто не было сил. Тогда только завалиться в постель и спать.
Когда у меня регулярно стали выходить книги, я, критически осмотрев свой гардероб, вспомнила, что «в человеке все должно быть прекрасно», и решила, что наконец могу позволить себе, с, что-нибудь модное! Прочитав в журнале, что «в этом году каждая уважающая себя женщина» носит одежду такого-то и такого покроя, а не пугает встречных, выйдя на улицу в платье прошлого сезона, я схватила кошелек и помчалась в ближайший магазин одежды — да не тут-то было! Постепенно я обшарила сперва отдаленные, потом дальние и наконец совсем далекие магазины, однако по-прежнему возвращалась ни с чем. Наконец я отправилась в ателье, но там впереди меня толпилось тридцать пять женщин, тоже себя уважающих и, вероятно, более денежных, или более расторопных, или больше меня располагающих временем. С поля боя меня вынесли на щите, не смейтесь, в буквальном смысле слова: в очереди я упала в обморок. Тогда, в который раз отказавшись от идеи «все успеть и совместить, я смирилась с устаревшими моделями, возле которых зевают продавщицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23