Не должно у меня быть семи пятниц на неделе. Я должна высказать определенную точку зрения и держаться ее до конца. Но как писатель я должна не только порицать, но и добраться до сути, не только осуждать, но и прощать, не только читать проповедь, но и сострадать. Как женщина я принадлежу к той половине рода человеческого, коему вековая традиция вручила меч общественной морали. Как женщина вообще я несу ответственность за мужчину вообще и мораль вообще. Для меня как писателя не существует ни женщины вообще, ни мужчины вообще. Мораль вообще для меня-писателя — прокрустово ложе, на котором я своим женщинам и мужчинам отрубаю ноги и... головы. Как женщина я могу помять других женщин, осуждающих Ундину, ведь это безнравственно—любить чужого мужа, тем более делать это открыто! Как литератор я сомневаюсь, нравственней ли прятаться, целомудренней ли ложиться в постель с нелюбимым мужем. Для меня-женщины существует любовь дозволенная и запретная. Для меня любовь не знает запрета ни возрастного, ни какого-либо иного, она — дар божий или дьявольское наваждение, и я всю свою жизнь старалась ее постичь, вновь и вновь удивляясь, откуда она берется и куда девается столь же таинственно, как невесть откуда рождается и куда потом исчезает жизнь. Как женщина я считаю пострадавшим в браке того, кого другой разлюбил. Как литератор я догадываюсь, что нередко больше страдает тот, кто разлюбил: этот брак его в чем-то больно разочаровал. Как женщина я думаю, что прозаические последствия романтических отношений надо разрешать в гинекологических отделениях больниц. Как писатель я свято верю, что всегда разумней жизнь сохранить, чем уничтожить. Как женщина я видела во взгляде Винеты, и даже в дрожащем ее мизинчике, такие страдания, что всей своей женской душой готова была ребенка от них оградить любой ценой. Но как литератор я отдаю себе отчет в том, что никогда никому ни в каком варианте не могу предложить жизнь без страданий, ибо страдания, как и дыхание, часть бытия и избавление от них дает только смерть.
Но в одном я почти уверена — и тем самым одна забота с плеч долой! — Ундина мое «Предательство» не прочтет, как не читала ни одну из моих прошлых книг (и очень возможно — ничего от этого не потеряла). Зато Гунтар будет изучать ее с лупой! Особенно после нашей с ним последней поездки, всего четыре дня назад» Вид у него был, прямо сказать, кислый, так как он заработал в талоне прокол. Отлично зная его страсть, я спросила — небось опять превысил скорость? На что он ответил — наоборот, слишком медленно ехал и не успел проскочить перекресток на желтый свет. Сварливым тоном, поскольку был в расстроенных чувствах, он заявил, что мне следовало бы написать роман об автоинспекции. Не очень серьезно я ответила, что лучше уж напишу про таксиста. Он насторожился: каков же, по вашим понятиям, идеальный таксист? Я произнесла тираду: «Вытаскивает из воды тонущих младенцев, выхватывает из огня воспламенившихся женщин, не берет чаевых и даже премии великодушно раздает нуждающимся». Ну как? Не исключено, что, найдя в повести довольно много о себе, Гунтар сочтет это за наскок на все многолюдное разношерстное шоферское племя и за низкое предательство по отношению к его особе, хотя могу Вам признаться — мне и самой не вполне ясно, осуждаю я его больше или жалею, ведь в жизни я с трудом его терпела, так же как и он не слишком жаловал меня, то ли с опаской, то ли с презрением на меня глядя, как на хозяйку публичного дома, вербующую в Вашем лице очередную жертву для своего сомнительного заведения. Как сейчас помню, сколь важным ему казалось напугать меня, вырвать у меня крик! Ради этого он готов был даже рисковать моей жизнью и своей. Но может быть, я заблуждаюсь и это в самом деле был лишь виртуозный трюк, не грозивший нам, ни тому ни другому, смертельной опасностью? Не знаю, рассказал ли он Вам после об этом и как. Если не рассказал, прочтете в рукописи. Но так или иначе, к работе я приступила в довольно злом настроении. В процессе писания, однако, произошло нечто совершенно неожиданное, жалость все больше брала верх над осуждением, и к концу повествования я Гунтара почти полюбила. Став героем моей книги, он стал как бы моим сыном, так же как Вы стали моей дочерью. Но если Вы — дочь по моему образу и подобию, то Гунтар — мой сын, который (так бывает) ни в мать ни в отца, а в прохожего молодца. (Если при чтении Вы этого не уловите, то виной тому скорее не Вы, а неискусность моего пера.)
Однако в жизни он, само собой, все тот же Гунтар, который, прикрываясь иронией, в широкой амплитуде колеблется между манией величия и комплексом неполноценности и постоянно чего-то жаждет, хотя его желания часто и резко меняются: то он жаждет духовного взлета, а то — какого-либо дефицита. И когда я в очередной раз с ним ехала, меня, признаться, порой охватывало то отвращение, то сочувствие, особенно когда я заметила, что между бровями у него остался маленький круглый шрам, как будто ему выстрелили в лоб с близкого расстояния. Невольно подумалось, что я знаю, кто оставил ему этот рубец, однако не бойтесь, нигде в рукописи я не дала этого понять намеком, так что Вы вне подозрений: это и с юридической точки зрения не выдерживает критики, ведь виноват шофер «КамАЗа». Мы не удержались, конечно, чтобы не обменяться парой колкостей, и даже в духе черного юмора: он, например, спросил, по-прежнему ли я люблю быструю езду, только боюсь, попав в аварию, свернуть себе нос набок, на что я ответила: когда еду с ним, я всегда знаю, что, случись авария, мы угробимся на месте, и тогда уж нос особой роли не играет. Одним словом, мы отчаянно трепались, чтобы только не говорить о Вас. Но все же почти час езды от Риги — слишком долгий путь, чтобы можно было не обменяться о Вас ни словом. Обменялись. Ваш с ним брак уже холодный труп. Мы могли только сделать вскрытие и подтвердить причину смерти. Но изменить что-либо давно уже не в силах пи наших, пи кого-либо еще, так что согласно вековой традиции оставалось лишь помянуть покойника добрым словом. Видя, что разговор принял элегический характер, Гунтар сказал — не приврав при этом ни слова! что поместил в приложении к «Ригас Балсс» брачное объявление и получил двести восемьдесят два ответа. И я тоже недавно занималась тем, что листала «Рекламное приложение», которое мне регулярно возят дочери и которое я даже собираю, чтобы под настроение почитать со смесью противоречивых и самой мне непонятных чувств — то ли жалости, то ли отвращения, то ли веселья.
«Симпатичный мужчина — был женат — с незаконченным высшим образованием хочет познакомиться с...»
«Материально обеспеченный молодой мужчина (был женат), по профессии шофер, ищет подругу жизни не старше 25 лет, которая любит путешествовать...»
«Мужчина 32 лет, рост 184 см, непьющий и некурящий...»
Так как «параметры» Гунтара угадывались в нескольких объявлениях, я никак не могла решить, как ни изучала текст, какое из них поместил он. Под конец я бумагу даже потрогала, будто сквозь нее надеялась нащупать его профиль...
Боже мой, милая Ирена, чего только я прошлой ночью тут Вам не написала — при свете дня прямо глядеть совестно. Не принимайте все всерьез, ладно? Попробуйте вылущить рациональное зерно, ладно?
И не совсем это так, что прошлой ночью я только и делала, что с опасением слушала загадочные звуки и с тихой грустью перебирала наши отношения. Я перебирала и кое-что другое... ну как бы это сказать? места, где в в основном развивалось действие нашего романа. Да! И знаете, что получилось? По-моему, довольно знаменатель-пая и весьма современная картина.
Во-первых, это транспорт разных марок местного автокомбината — «ЛАЗы», «ВАЗы», «ГАЗы», «МАЗы» (и как они там еще называются!) от столицы района по маршруту «Ошупилс — через Лесовое», затем — «Волга» таксомоторного парка, затем — «Запорожец» старого образца по прозвищу Джеральдина. Да разрази нас гром, если тут не сказалось явным образом влияние НТР!
Во-вторых, предприятие общего номер... номер забыла! Одним словом — «Радуга». Тоже довольно характерно, правда? Хотя звездочные и прочие космические напитки — и официантки могут это подтвердить под присягой! — мы там потребляли нетипично мало, во всяком случае меньше — пусть это возвысит нас в собственных глазах! — чем приходится алкоголя в новой латышской прозе в среднем на одного индивида. Даже мужчины — они оба у нас были, скажем так, нетипичные! Первый — Гунтар... ну про Гунтара и говорить нечего. Может быть, ради женщины он готов и разбиться, но не способен ради женщины напиться. Второй — Атис, у него принципы, как мне по крайней мере кажется, не столь железные, как у Гунтара, но водить дружбу с Джоном Ячменное Зерно не позволяет характер работы: «сапер ошибается только раз» — сказал он однажды, повторив известное выражение, которое в данном случае надо понимать несколько аллегорически. И Ундина ни к чему на свете, пожалуй, так не безразлична, как к спиртному. Зато отсутствие «этого недостатка», по ее словам, она компенсирует «в других сферах». Где она, интересно, подхватила это шикарное выражение? И наконец Вы: учительница, романтик, энтузиастка, максималистка... Нет, ни в «Радуге», ни где-либо еще мы к бутылке почти не прикладывались, и хмель в голову нам не шибал, языки не развязывал, чему мне надо бы радоваться, однако я — теперь могу Вам со стыдом признаться! — иной раз про себя сетовала на то, сколько материала из-за этого мимо меня проходит. Пьяная болтовня, само собой, не что иное как отбросы. Копаться в них невелика радость, и все-таки, поверьте мне, иной раз там найдешь довольно много полезного. Из того, что связано на свалку, кое-кто и дом построил. И вообще дом своего искусства в прозе многие строят из столь различных материалов — из своих убеждений и своей болезни, из своего опыта и своей слепоты... из пролетающей кометы и одной-единственной капли росы.
Однако Вы — не делайте невинное лицо и не оправдывайтесь! — постоянно заклинали своих близких не рассказывать мне ничего «компрометирующего». Прекрасно помню Ваше просительное и в то же время строгое: «Ну мама!» Или от моих посягательств Вас ограждала отличная интуиция? Или Вы уже прочли у Жюля Рена-ра: «Я люблю людей больше или меньше в зависимости от того, больше или меньше дают они материала для записных книжек» — и намотали это себе на уж?
Очень надеюсь, что эта стопка исписанной бумаги не сделает нас врагами (тьфу, тьфу, тьфу!). Если при чтении что-то вызовет Ваш гнев, всегда помните, что у Вас есть право вето на любое место в рукописи. Эту фразу я подчеркнула, да, Ирена, и без притворства: все, что задевает за живое,— вон! — все, где я не только наступаю на мозоли, но и» лезу в душу стоптанными башмаками,— долой!
И наконец два постскриптума.
Р. 5. 1. Не допускаю ли я ошибку с выбором названия Страшно сожалею, что по легкомыслию уже использовала слово «стресс». Как бы оно сейчас пригодилось! Оно звучало бы научно и в то же время мистически: все его поминают, на него ссылаются, валят на него свои грехи, все точно знают, что он есть, хотя никто в точности не знает — что это. С новым опусом, ей-богу, как с самим нечистым. До позавчерашнего дня он назывался «Равновесие»—и вдруг я переименовала его в «Предательство». Ведь разве Вы в конце концов не предали Ати-са (и может быть, как раз в тот момент, когда Ваша верность была ему всего нужнее)? И разве потом Гунтар не предал Вас (и может быть, именно тогда, когда его верность была Вам всего необходимей!)? И разве, наконец, Вы не предали своей учительской профессии? Ведь Вы любили школу, но из школы ушли. Только одного не осмелюсь утверждать — что Вы совершили предательство по отношению к своему ребенку. И может быть, это — самое главное? А может, существенно то, что Вы совершили предательство по отношению к своему таланту? Не могу решить. Оставляю последнее слово за Вами. Кстати, сомнение насчет заголовка в меня заронил сотрудник весьма почтенного периодического издания, который явился меня уламывать «написать на тему морали — все равно что» и под конец разговора спросил, над чем я сейчас работаю. «Равновесие»? — живо отозвался он. — Интересно узнать — между чем и чем?» Сразу припертая к стенке его вопросом, я спохватилась, что книга и правда ведь не о равновесии, а скорее о невозможности равновесия. Не вдаваясь ни в суть дела, ни в детали, я ответила, что в общем и целом это будет проза о специфических проблемах женщины-литератора. От такого разъяснения он еще больше округлил свои и без того огромные карие, пленительно блестящие глаза: как, разве у женщины-литератора есть еще и специфические проблемы в отличие от литератора-мужчины? В ответ я только хмыкнула, зато, видимо, мефистофельским тоном: холеное, красивое, интеллигентное лицо моего собеседника покраснело, выдавая крайнее смущение. Мне стало его жалко, и я его заверила, что тем не менее все кончится прекрасно: я тогда еще, кстати сказать, твердо решила не вставлять в текст поздравления (в районной газетке) товарищей по работе «Мелите Шкерскан и Атису Колешу в день свадьбы», чтобы не огорчить ту часть читателей, которая хочет закрыть книгу непременно с облегчением, зная, что личная жизнь главного (-й) героя (-ини) устроилась, или хотя бы узреть на горизонте отчетливо светлую перспективу. Конец, к сожалению, получился немножко грустный. Может, повествование следовало продолжить и заключить рождением Ариадны, что вознаградило Вас за страдания? С той минуты, когда Вы произвели на свет ребенка, в Вашей писательской биографии тоже начался новый этап — Вы стали на пятьдесят процентов зорче к окружающему миру, однако по крайней мере на семьдесят пять процентов убавилось для Вас шансов использовать эту зоркость в художественной практике. За два с лишним года Вы не написали почти ничего... За это время старые девы, моя дорогая, вон как Вас обогнали. Пока Вы стирали пеленки, они читали Аристотеля и Канта, пока Вы кормили грудью ребенка, они объездили Индию и Кубу, пока Вы учили дочку первым словам, они выучили импортные языки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23