Но быть может, Ваше неясное пока стремление выразить себя на бумаге, сказав людям то, что ведомо только Вам, превратится в мучительно сладкий недуг, который сделает Вас несчастной и счастливой? НО это, увы, от меня не зависит.
Ё «Радуге» Вы у меня спросили, есть ли у Вас талант. Хорошо, что пришел Гунтар. Я уже стала что-то мямлить. Загнанная в тупик, я как утопающий за соломинку схватилась бы за сакраментальную фразу: «...один процент таланта плюс девяносто девять процентов труда». Вас учили этому в институте? Меня в университете учили. Да и потом кормили лошадиными дозами. Но мой организм этого не переносил. Когда я услыхала это первый раз, у меня засосало под ложечкой. Когда услыхала второй раз, в животе закрутило. Когда услыхала третий раз... В третий раз я должна была принять это как аксиому. Однако я — случай безнадежный. Что-то во мне бунтовало не только в третий, но и в двадцать третий раз. Не сумела привыкнуть. Не могла примириться: мне было жаль бедный талант, который рядом с горой вложенного труда выглядел жалким как микроб! Много лет я не понимала своего неприятия. А сейчас? Понимаю? Думаю — да, по крайней мере надеюсь, что да. Разве в талант — наряду с десятками свойств и признаков, дюжиной сознательных и подсознательных компонентов — не входит существенным образом (подчеркиваю!) готовность, больше того (подчеркиваю еще раз!), желание, и даже больше того (подчеркиваю жирной чертой!), постоянно свербящая жажда работать — эта блоха под рубахой, которая не дает покоя ни днем ни ночью и всегда доберется до голого тела, до кожи, до теплой крови?
Это звучит жестоко, но и талант жесток. Лишь одаренность сладка и лишь одаренность может быть ленивой. Талант всегда трудолюбив. Талант и мудрей, чем одаренность, и наивнее одновременно. Идя по дороге, талант безошибочно чувствует, что поверхность земли круглая, а в электричке, идущей на взморье, он все время боится прозевать море.
Одаренность спокойна. Талант не знает покоя. Трудная жизнь не оставляет ему времени для писания, легкая жизнь не дает ему для писания материала. Он вечно попадает в переплет. Но из безвыходного положения всякий раз находит выход, недаром он талант.
Для одаренности деньги — стимул к труду, для таланта деньги — следствие труда.
У таланта, как у охотничьей собаки, два чутья: нижнее (способность взять след), что позволяет настичь в чаще уже невидимого лося, и верхнее (способность учуять запах в воздушных токах), что помогает найти на дереве еще невидимую белку. У одаренности лишь одно чутье, зато — это дар учуять нужного человека.
Одаренность вежлива, всегда начинает с «пожалуйста» и в конце благодарит, наготу прикрывает договором и никогда не забудет тактично поинтересоваться, что пойдет, а что не пойдет, тогда как талант не считается ни с кем и ни с чем: проталкивается вперед (и даже не извинится!), сует нос туда, куда совать нос не полагается, позволяет себе неожиданные выпады и нецензурные выражения, публично выворачивает себя наизнанку, как перчатку или чулок, и выносит на площадь свою душу совершенно голую. И как только он раскроется до болезненных глубин, сейчас же найдется нога, которая ступит в него примерно по щиколотку (и самое печальное, что нередко эта нога именно коллеги!). И хотя время от времени ему, как видите, приходится туго, он ничего не может с собой поделать, — для него это не норма поведения, а форма существования.
Одаренность осваивает технику плавания на строго научной основе и разумно согласует движения рук и ног, чтобы добиться максимума продвижения вперед при минимальной затрате сил. Талант плывет инстинктивно, как щенок. Он никогда не думает о том, какие движения делает руками и ногами и принял ли он в воде правильное положение, не прислушивается к своему дыханию и порой даже вовсе не дышит, однако не идет ко дну и тогда. Чтобы он пошел ко дну, надо трахнуть его по голове, и притом основательно.
На суше все обстоит прямо противоположным образом. Здесь одаренность порой не осмеливается даже дышать, пока не выйдет на сей счет официальное постановление, но и тогда она какое-то время пребывает в сомнении, в нерешительности насчет деталей, пока с облегчением не дождется инструкции, где строго определено, что при вдохе воздух надо втягивать, а при выдохе — выталкивать. Так как талант (см. выше) своему вдоху и выдоху особого значения не придает, нередко выходит неувязка — когда другие делают выдох, он делает вдох, и наоборот. Этот непорядок не может остаться и не остается без последствий — нередко у него, таланта, совсем перехватывает дыхание. А кого винить? Те тысячи, которые вдыхают и выдыхают синхронно? Ах, это так прекрасно, когда все делается по команде, синхронно... и вдруг какой-то там талант возьмет и собьет других с ритма!
Одаренность всегда знает, чего хочет, и прежде всего она хочет твердо стоять на ногах. Талант этого никогда не знает. Едва он научился стоять на ногах, как тут же захочет стоять на руках. Когда он сумеет стоять на руках, то вздумает стоять на голове. В конце концов ему загорится стоять на одном волосе. Он прекрасно понимает, что стоять на одном волосе невозможно. Однако загадочный и мучительный импульс в нем сильнее здравого смысла. Он побуждает его пытаться в десятый, сотый, тысячный раз, и в десятый, сотый, тысячный раз талант убеждается, что невозможное невозможно: он всякий раз падает и ушибается. Пока — наконец! — в тысяча первый раз невозможное не становится возможным: он стоит на одном волосе! Тут мимо идет прохожий и, мимоходом останавливаясь, говорит, что стоять на одном волосе противоестественно, это вызов физическим законам, что стоять на одном волосе, пожалуй, даже неблагонамеренно, — и стоящего заваливает! Тот поднимается и начинает все сначала, ведь недаром он талант.
Одаренность теребит лишь издательства и Министерство культуры, тогда как талант будоражит все общество. Многие его не выносят: он обнажает то, чего хотелось бы не видеть, и напоминает о том, что приятнее было бы забыть. Многие видят в нем зазнайку, вообразившего о себе невесть что, которого при первой же возможности надо осадить: «У тебя талант, ну и что, а у меня зато ревматизм! Я же с этим не ношусь!» или: «Будь у меня такой хороший голос, как у него, я пел бы гораздо лучше его».
Многие считают его жуликом — ив самом деле, как тут поверить, что он в силах помочь другим, если он не в силах помочь даже себе, как допустить, что он может указать путь, если он не умеет толком перейти улицу и вечно бежит на красный свет? Но такой уж он есть, и такое ему на роду написано счастье: он завораживает словом других, а сам до конца своих дней ходит, им восхищаются — и проносятся мимо него на «Жигулях». Короче говоря, талант — это власть над другими и рабская подчиненность себе, это рабская подчиненность другим и власть над собой.
Исходя из соображений здравого смысла, талант, конечно, дурак — точно так же, как с точки зрения здравого смысла дураком был и Прометей. От того, что он совершил, лично ему не было никакой пользы, наоборот, он только разозлил свое начальство (ведь Зевс, как известно, велел приковать его к скале и приказал завистникам клевать его печень!). Талант, он как третий сын у отца, дурачок — может въехать порою верхом на стеклянную гору, у которой внизу остаются, разводя руками, старшие братья. Отличие в том, что не всегда он добывает невесту — гораздо чаще получает по шапке.
Одаренности талант кажется чем-то абстрактным — как вознесение на небо и конкретным — как сберкнижка, где вклад сам собой приносит проценты.
Одаренность винит талант в том, что он не такой, как другие, хотя сущность таланта в том и состоит, что он не такой, как другие. Лишь в одном не ошибается одаренность — когда считает талант патологией, но он и есть патология, так же как жемчужина в раковине — тоже патология. Между тем таланту одаренность кажется... Что думает талант об одаренности? Ах, да зачастую — ничего!
Между одаренностью и талантом такая же разница, как между кукушкой и соловьем. Голос кукушки не так красив и переливчат, как у соловья, и все же кукушка пустила о себе легенду, что она, а не соловей птица вещая, ибо может предсказать, сколько вам осталось жить, и может вас окуковать, так что денежки водиться не будут, если в кармане у вас, когда она кукует, ни гроша и в животе пусто. Соловью же окуковать и правда не дано. Заслыша соловья, никто в страхе не хватается за кошелек. Соловья можно слушать, даже если ты гол и бос. И если даже в кармане у тебя ни гроша и в животе пусто, то и тогда голос соловья не предвещает ничего плохого — а всегда только хорошее.
Талант — это способность:
а) познавать жизнь (да, но не только это),
б) изучать, человека (да, но не только это),
в) создавать свой мир (и это самый существенный признак таланта).
Создать что бы то ни было без труда невозможно — а тем более мир! Всемогущий библейский бог и тот — если верить свидетельствам очевидцев — солидно попотел над этой задачей, после чего лежал расслабившись целые сутки. А мы — мы всего только люди! Когда я читаю: «Ему казалось, что над ним летит стая малых птах, но, подняв голову, он увидел, что это осина» — на меня будто сквозь садовую калитку веет душистым ветерком Вашего мира. Таким строкам, как «Она из тех женщин, что напоминают чайку — издали поэтично белая, вблизи прожорливая и крикливая», быть третейским судьей с точки зрения орнитологии я не могу, однако с литературной — здорово! Молодчина! У Вас есть заряд иронии, без чего прозаик может взбить только мусс. Однако дойдя до «теплых, уютных помещений механических мастерских, из которых сочатся характерные для ремонта звуки. Один трактор уже кончен», — я сама с «характерными для ремонта звуками» почувствовала себя «конченой», как Ваш бедный трактор. И таких «конченых тракторов» — пожалуйста, не сердитесь! — у Вас набирается целое кладбище... (В тексте я подчеркнула волнистой чертой.) Да, стоп, вот еще пример: «За хлевом валялись совсем отощавшие трупы». Допустим, согласна, трупы подвержены разным процессам, и все же сомневаюсь, чтобы к ним было приложимо слово «отощавший»...
И, ради бога, не старайтесь впихнуть в рассказ все, что Вы знаете о своем герое! Так и так все Вы никогда не скажете, даже будь у Вас «...тысяча языков и тысяча глоток» — и опиши Вы подробно даже его меню! Если только каша из овсяных хлопьев с брусничным вареньем, съеденная им на завтрак, не двигает сюжет вперед, пусть Ваш читатель до конца жизни так и не узнает, что именно ел Ваш герой в то утро, и примирится с допущением, что тот вообще что-то ел, если держится он бодро и его не качает. Если же его тем не менее качает, то есть основание думать, что виной тому не столько низкая калорийность его трапезы, сколько недостаточно высокое Ваше мастерство...
Далее. Врожденные способности — это земля. Без земли не вырастить хлеба. Но и с одной землей его не вырастить. Еще нужен плуг и нужны семена, нужны удобрения, нужно лето. Задатки — это крупа. Однако, не-сваренная, она годится разве что курам. Чтобы сварить кашу, необходима еще вода, необходим огонь... и кастрюля, скажете Вы, и соль, вставите Вы и вдруг добавите, что после всего, что я здесь понаписала, Вам все равно неясно, что же такое талант, если он одновременно земля и плуг, удобрения и семена... блохи и куры... крупа и кастрюля... вода и соль, ах, все это натуральное хозяйство! Вот это «натуральное хозяйство», Ирена, и есть талант. Есть ли у Вас все это? Пока не могу сказать. И хорошо, что тогда в «Радугу» пришел Гунтар, избавив меня от определенного «да» или категорического «нет». Я и так порядком запуталась с Вашим первым вопросом, когда Вы — помните? — спросили, начала бы я все сначала, если б была молодая, и лицом к лицу с Вами я ответила «да».
А сейчас — лицом к лицу с собой?
Не могу сказать.
Сколько раз я желала отдать все, чем я владею как писатель, за счастье быть просто женой и просто матерью. Я любила бы своего мужа и своих детей. Их жизнь наполнила бы мою. Я была бы сосудом для их грусти и зеркалом их радости. И по ночам меня будили бы только их храп и их вздохи, и чужие, несуществующие люди не ломились бы в мой мозг сквозь хрупкую стену сна, не проваливались бы в меня со своим ликованием и своим горем, разрушая мой покой и делая меня своей рабой. Но эта манящая безмятежность всегда была мне недоступна: столь же часто и столь же горячо я желала пожертвовать всем, чем я владею как женщина, и стать монахиней от прозы, которой заказаны все радости жизни, блаженство которой в согласии только с самой собой и в том, что у нее есть листы белой бумаги, отточенный карандаш и немного хлеба. Как женщина я мечтала об одном выходном дне в месяц, чтобы можно было перевести дух. Как писатель я стремилась работать без всего. Как писатель я жаждала заглянуть в колодец жизни, высветив его до дна, заглянуть в болотный жизни, высветив его до мути, испить брагу жизни до горьких подонков — не боясь даже смерти. Как женщина я берегла дорогие мне заблуждения, точно пламя спички в ладонях — боясь даже сквозняка. Ни одно из этих моих желаний не исполнилось. Всю жизнь я качалась маятником между крайностями, на ощупь брела от пустоты к наполнению, от удовлетворения к разочарованию, от отчаяния к триумфу, от опьянения к похмелью. Это было слишком тяжело, чтобы мне хотелось повторить такие страдания, и слишком сладко, чтобы я могла отказаться от этого наслаждения. Любой однозначный ответ тут будет неправдой. И тогда, в «Радуге», когда я произнесла «да» и взгляд Ваш неожиданно затуманился, мне вдруг подумалось, что рот Ваш сейчас выкрикнет обвинение. Ложь, бросите мне Вы, ложь, ложь... ложь!..
В каждом писателе есть что-то от цыгана, который стал царем. Знаете такой анекдот? Цыгана спрашивают, что бы он делал, если бы стал царем, а он говорит: «Ел бы сало с салом, накопил сто рублей и махнул бы назад в лес!» Так и мы: едва накопив сто рублей на жизнь, при первой возможности, наверно, опять бы удрали в литературный лес — даже из такого места, где можно жить припеваючи, есть сало с салом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23