Взобралась на Острый Ус. Я Вам рассказывала, что такое Острый Ус? Старая-старая деревянная вышка в лесу, страшная рухлядь, сбитая из бревен, теперь уже ослизлых. И к тому же сначала три, если не четыре метра надо лезть по наружной стороне, где на честном слове держатся — а местами, увы, и не держатся — приколоченные когда-то лесенкой и теперь совсем шаткие плашки. И Вы же знаете мою паническую боязнь высоты! Какой бес загнал меня вдруг чуть не на двадцатиметровую вышку? Хоть убейте не знаю... Надеялась ли я, что с открытой платформы увижу за вершинами нечто столь захватывающее, чего никогда, ни в жизнь не увидеть с земли? Хотела ли я преодолеть себя, переступить через свой страх, перебороть нерешительность? Или меня заманил туда в жажде отмщения гневный дух Леонтины (ведь она, возможно, так и не простила мне «Порог риска»)? Быть может ее кошачья душа блуждала вокруг, не зная покоя до тех пор, пока и про меня нельзя будет сказать то же самое, что я однажды сказала о ней: «Будто зачарованная мерным качанием сосновых крон, она лезла, карабкалась псе выше и выше, теперь уж расходившись, в спортивном азарте...» или: «Лезть дальше уж действительно было некуда. Выше ее... простиралось одно только небо» или же: «На все это Леонтина могла теперь смотреть сверху, но это не делало ее счастливой». Это действительно не делало меня счастливой! Когда я, взобравшись на вышку, первый раз поглядела вниз, у меня так закружилась голова, что я не без причин усомнилась, смогу ли самостоятельно спуститься вниз, ведь лезть вверх всегда значительно легче, чем вниз,— вниз легче только падать. Привязанный у подножия вышки пес, задрав голову, молча за мной наблюдал. Меня поразил живой блеск его глаз. Точно так же меня удивили медного цвета шишки на сероватой белизне мха и пятна зернистого снега. Будто все это не принадлежало больше к миру, к которому принадлежала теперь я и в котором величаво царили верхи сосен. Если я каким-то уголком сознания надеялась, что с верхотуры откроется вид дальше них и, может быть, даже я замечу вдали сизую ленту Даугавы, то это не сбылось — кругом колыхались макушки деревьев и над ними простиралось небо, к которому я теперь была на несколько метров ближе, но недосягаемая глубь которого была все так же далеко и сверкала только, быть может, синей, чем с земли. Я преодолела себя, и вот я стояла на платформе вышки среди вершин. Выше лезть было некуда. Чувствовала я удовлетворение? Или скорее разочарование? Леденил ли меня страх перед спуском или теснило грудь одиночество? Надо мной парила птица, летя на такой высоте, что виден был лишь ее силуэт. В небе, подсвеченном уже невидимым солнцем, она была совершенно одна, вокруг нее не было даже сосновых крон. Удаляясь, она сжалась в черное маковое зернышко и под конец растаяла в распахнутых, осиянных воротах пространства, куда хотелось войти и растаять и мне...
Я стояла на вышке, стараясь оттянуть момент спуска и силясь отогнать страх — стояла до тех пор, пока после всех поэтических чувствований я весьма прозаически не замерзла. С шаткой платформы вышки войти прямым путем «в распахнутые, осиянные ворота пространства и растаять» — как ни заманчиво это казалось! — ни малейших шансов у меня не было, поэтому я решила досчитать до ста и уж тогда поставить ногу на первую ступеньку. Однако я досчитала до двухсот, потом до трехсот — развитие событий упорно стопорилось. И только где-то на полтысяче, судорожно держась за ветхие перила, все время издававшие опасный треск, я решилась на подвиг. Видеть, как там, наверху, я с отключенным задом и с дрожью в коленках неловко топчусь, было бы, вероятно, для многих веселой картиной, однако ее свидетелем, к счастью, было единственное живое существо, всегда отличавшееся к тому же рыцарским молчанием... И чем ниже я спускалась, тем больше прибывало во мне ловкости и быстроты, самоуважения и самомнения, и оплошность вышла уже в самом низу, на последних трех метрах. Произошло все мгновенно и так внезапно, что, право же, не могу теперь сказать — то ли обломилась ступенька, то ли нога скользнула мимо, но так или иначе вниз я слетела кувырком и у подножия вышки растянулась, при этом в пояснице ныло. И лежа я гадала, не сломала ли себе какую-нибудь кость о какую именно.
Надо мной было весеннее небо, сиявшее сквозь кроны сосен, такое же призывно и вызывающе синее, такое же бездонно глубокое, как и несколько минут назад, когда я еще не была сброшена с него к йогам старой вышки (и валялась тут, чего доброго, со сломанным копчиком!). Спрашивая, что со мной, пес прикоснулся к моей щеке влажной мордой: «Жива?» «Жива?» — спросила и я себя, сама искренне этому удивляясь. Жива! А как же!
Резкая боль мало-помалу улеглась, и я, воспрянув духом, поняла, что сломать, видимо, ничего не сломала и отделалась парой синяков (но, бог ты мой, что значит для писателя пара синяков!). Снизу, с песчаного подножия, Острый Ус отнюдь не казался таким высоченным, каким казался сверху. И мне подумалось: ха, совсем не исключено, что я туда вскарабкаюсь еще когда-нибудь!
Р. 5. А помните, было такое Ваше письмо с бессчетными «во-первых», «во-вторых», «в третьих» и т. д., которое, признаюсь, меня рассердило? Кстати, я Вас тогда немножко надула, моя милая, ведь там было еще и «в-девятых», а я сделала вид, что там нет никакого «в-девятых», а именно: «Что Вы считаете главной, основной ценностью в своей литературной деятельности?» Поскольку на свое, как Вы деликатно выражаетесь, «творчество в прозе» я обычно расходую беспощадно как время, так и нервы, не приобретая взамен ни особых моральных, ни — еще меньше того — особых материальных благ, то я неспроста уклонилась тогда от ответа. А возможно, мне самой недоставало полной ясности, ведь иногда я бралась за перо по внутреннему побуждению, а в другой раз просто по инерции и никогда не ломала себе голову над тем, создаю ли какие-либо ценности и приобретаю ли какие-либо ценности сама. И только сегодня там, на Остром Усе, когда было больше сомнений, чем шансов, что я доберусь вниз честь честью, мне открылось явственно главное, что мне дало — опять Вашими словами — творчество в прозе: это возможность, Ирена жить постоянно двойной жизнью! Ибо жить двойной жизнью это не всегда означает ложь. Это и катарсис. Это и прибежище. И, может быть, главным образом катарсис и прибежище. Когда у меня только и было что корыто — и порой к тому же разбитое — я поднимала на том серебряный парус, и ветер нес мое корыто по волнам.
Всегда неизменно Ваша Р.
14 апреля 1979 года

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23