.. Бог ты мой, недаром же строчки показались мне знакомыми: ведь это из Ирениного рассказа!
1 декабря 1977 года
Вот уж Гунтару, наверное, икалось, когда мы с Яниной про него толковали, хотя на Сорочью улицу я поехала отнюдь не затем, чтоб кому-то перемывать косточки, отвезла серый кримплен — к Новому году сделать себе обнову, и мне было обещано сладить ее уже к середине декабря, и к тому же сказано, что «на правлении все ваши поэтессы, которые шьют в «Рижских модах», только рты разинут! Ее бы устами да мед пить, хотя она слабо себе представляет уровень наших дам и их амбиции.
Квартирка казалась непривычно просторной, пустой и незнакомой. Произошла смена декораций. Мебель переставлена. Кое-что, надо полагать, отсюда и увезли. Набурги ушли не без скандала, как я кстати и чувствовала: разве я не видела, как под блестящим льдом бурлят черные водовороты, разве я не слышала, как гладкий покров дает трещины? И трещины постепенно расходятся все шире. Гунтар с Ундиной не могут ужиться: оба и схожие — упрямые, гордые и в то же время несхожие — она ужас как любит поддеть, а он сразу лезет бутылку, он — денежный человек, она — человек безденежный. Из-за денег тоже они под конец сцепились не на шутку. Гунтар заявил, что здесь не останется, «ему до чертиков надоело кормить пригульных вылупков», на что Ундина ответила — «от пригульного слышу» Е дерзко засмеялась. В этом месте своего рассказа Янина, уперши маленькие руки в крутые бока, показала, как Ундина смеялась. Ха-ха-ха! — смеялась она так знакомо и была так на Ундину похожа... И неожиданно я увидела, что на глаза ее навернулись слезы. Сразу сконфузившись, Янина быстро смахнула непрошеную влагу и — оправдываясь? — добавила, что так-то говорить Гунтару не следовало... ну и Ундине тоже, ведь — вы наверное знаете, что и Гунтар безотцовщина. Это я впервые слышала. Да, да! Вместе со старшей сестрой жила тут одна, Набург, бухгалтер ли, счетовод ли, инвалидка она с протезом — в первое лето после войны ходила по ягоды и наскочила на мину — с лица хорошая, да «кому нужна жена однорукая, особенно в деревне?» Там, где нынче Ошупилсский совхоз, раньше было два колхоза, и в одном из них — вроде Янина назвала «Красное утро» — бригадиром был такой Колешь. Так в школе Гунтара потом и дразнили: «Колешь тебя наколол... Колешь тебя наколол!» Да и с виду Гунтар вылитый Колешь: они все, хорошиши, такие красноперки, и сам старик, и Гунтар, и Атис, наследник от законного брака. (Не тот ли это «газовщик Атис»?) Старик сейчас ворочает в совхозе, а что он там за шишка, пес его знает. Теперь-то уж полинял и стал, не такой шустрый, а раньше, однако, осанист был и разворотлив, но и ершистый мужик, и Гунтар характером весь в отца... И все же одно у ней, у Янины, в голове не укладывается — почему он, Гунтар, которому ведь «Иисусе Хрясте, выпала такая же доля!», относится к Дарису гак холодно, чуть не враждебно. Раз как-то она зятю про это обмолвилась, да только скандала добилась: нечего сравнивать его мать с Ундиной! Его мать несчастный человек, тогда как Ундина обыкновенная шлюха! Ну ладно, пусть так. Но дети-то! Чем виноваты дети? Ушел и дверью хлопнул. «Грех из-за копейки грызться,), с нажимом сказала она, добавив, что Гунтар редко когда со смены вернется без десятки в кармане, Ирена тоже зарабатывает «неплохо», и даже подсчитала досконально: 133 рубля — за нагрузку, 10 рублей — за классное руководство, 10 рублей — за проверку тетрадей, 5 рублей — за руководство кружком* (Надеюсь, я ничего не перепутала.) Ну что уж Гунтару дверью хлопать, если какой-то грош и перепал детям Ундины?
Раз уж разговор нас так далеко завел, я позволила себе вопрос, почему у Ирены с Гунтаром своих детей нету. Не хотят? Вроде бы хотят. Да оба раза сорвалось. Случись какой-нибудь пустяк — и все! Стоит хотя бы споткнуться — и все! В первый-то раз — вешала гардины. Пусть бы еще тяжесть какую подняла, так нет — вешала гардины... Л другой раз сейчас вот, нынешней весной, в апреле. Вдвоем с Гунтаром на Кекавском шоссе в темноте наехали на косулю. Гунтар божился, что толчок был совсем несильный, задел только задние ноги. На «Запорожце» ни царапины. А у Ирены кровотечение началось. Вызвали «скорую», но... Но? Но поздно.
Я между прочим спросила, что стало с косулей
«Мы ее съели», сказала Янина.
19 декабря 1977 года
Ирена не скрывала, что хочет встретиться со мной наедине. Наверно из-за рукописи, чтобы взять без свидетелей, хотя уточнять мы не стали. Ладно, сказала я, когда будет возможность, прочту, и только открыла последнюю страницу — взглянуть на объем рассказа. Почти сорок страниц, значит, около двух листов.
Но, быть может, встретиться наедине она хотела по другой причине? Может быть, у нее до сих пор живо в памяти, как мы втроем, с Гунтаром, мучались, не в силах найти общую тему, — счастье еще, что пошел снег! А быть может, она боялась, что разговор на сей раз пойдет более откровенный, поскольку «мама рассказала все».
И потом буду удивляться, откуда все известно Сиполу?..
Сказать откровенно, и мне бы хотелось в зеленой шкуре кузнечика повиснуть кое-где под потолком вниз головой. Что услышали бы тогда уши кузнечика? Счастливые вздохи Ундины — или же смех вперемежку со всхлипами? Что увидел бы в Сиполе пучеглазый кузнечик? Силу или же слабость, самоотверженность или безволие, благородство или низость? Связывает ли их с Ундиной все еще сильная страсть или с годами все постепенно стало привычкой, или тут неумение — а может, и нежелание — развязать запутанные отношения? Возможно, они заклинились в страданиях, как топоры в сырой колоде? Корабль давно сел на мель, а шум двигателя еще создает видимость движения. Паровоз без пара еще бежит по рельсам привычки. Заплутавший в четырех сторонах света ветер порой еще раздувает давно погасший костер. И на бегу случайно обронит семечко жизни.
А где же кузнечик? Пропал... Нет, вон он! Никуда он не делся, только продвинулся на метр дальше — и знай себе стрекочет! Уж не Сипол ли это, с потолка наблюдающий, как я тут сочиняю свои поклепы?
И потом буду удивляться, что Ундина со мной не разговаривает...
28 августа 1978 года
Ундина с четверга уже в декретном отпуске, как мне сообщила Ирена, когда мы сегодня неожиданно встретились в столице района в кулинарии. Пока стояли в очереди за холодцом и паштетом, она рассказала мне и о своих, как она выразилась, «летних подвигах», а именно—у нее с Гунтаром не совпал отпуск (ему дали в мае), так что вместе они побывали только в двухдневной экскурсии на остров Сааремаа (и все два дня немилосердно лил дождь!), она порядком поработала в саду, «сочетая полезное с приятным», написала пару маленьких рассказов, а тот, который мне когда-то больше всех понравился, отклонили ^же три редакции: одна — поскольку «слишком длинный», другая — «тематика не отвечает профилю издания», третья... Рассказывая, Ирена смеялась и со смехом добавила, что «таким образом ее трижды послали в нокаут и неожиданно по-мальчишески мне подмигнула. Это выглядело очаровательно, но было
совсем на нее не похоже! Ну, хоть нокаутированной она себя не чувствовала — и то слава богу!
Случайная встреча в кулинарии увенчалась совместной поездкой в сторону Ошупилса, так как у гастронома Ирену ждал Гунгар на Джеральдипе. Л сможем мы поместиться? Вопрос был не праздный. Почти весь задний диван, оставив для моего седалища весьма скромное местечко, занимала бесстыдно пузатая громадная корзина — на поворотах дороги она угрожающе на меня двигалась, как тронутая с места гора. Куда это они везут такую прорву яблок? Везут домой. Да ну, неужто в Ошупилсе мало яблок?! Тем более в гаком саду как у Валтманов! Это может показаться невероятным, и тем не менее это так. В окрестностях Ошупилса яблоки нынче не уродились, «все какие-то червивые, паршой побитые и бородавчатые» (это случайно не у куплетиста ли Дреслера стибрено?). К тому же Балтманы растят почти исключительно (Гунтар: «Райские цветики и волшебный цикорий!» Ирена: «Ну, Гунтар!») декоративные растения и цветы, между прочим, и весьма редкие сорта, как она сказала, перечислив потом и поименно: -нии, -фии, -тии, -мии и т. д., которые мне, к сожалению, почти ничего не говорят, но в которые чета Набургов, видно, вложила часть своей лета; не совсем только ясно добровольно или принудительно, так как Гунтар более чем ехидно заметил: «Зато Ирена может рвать цветов сколько унесет», на что она вновь отозвалась возгласом: «Ну, Гунтар!»
Когда корзина на повороте шоссе, о боже, опять грозно на меня двинулась и я в который раз стала ее осаживать, Набурги спохватились, что приличия требуют меня угостить, и предложили съесть яблоко, если конечно «вы не боитесь рискнуть и проглотить заодно бациллу», поскольку фрукты немытые. Одна бацилла — я решила рискнуть. Яблоко было на редкость вкусное, к сожалению, только летнего сорта, а летние долго лежать не могут. Но они и куплены не для хранения, ах везут в Ошупилс (Гунтар: «С благородной целью!», Ирена: «Ну, Гунтар, прошу тебя!») —- первого сентября Ирена хочет раньше всех прийти в школу и каждому своему ученику положить на парту по два яблока и по цветку. В начале учебного года ей носят цветы охапками, однако дружба, уважение и любовь «не односторонний — она запнулась в поисках точного слова, но, так его и не найдя, неловко закончила — акт». На сей раз Гунтар не изрек ни слова, только затылок его ухмылялся так, что меня подмывало швырнуть в него огрызком!
Они спросили, как мои дела. Спасибо, хорошо — и не стала вдаваться в детали. Все время противно шел дождь. В стекла Джеральдины били серые капли. Этот факт Ирена остроумно прокомментировала фразой: «Этим летом так сильно льет, что размокли границы не только между жанрами, но и между бездельем и трудом, между трудом и подвигом». От этих ее слов меня охватило желание поплакаться, отвести душу. К счастью я удержалась.
Я собиралась выйти у шоссе. Набурги не хотели об этом и слышать. Так мне же тут три минуты хода! Однако промокнете до нитки в первые же две минуты, отвечал Гунтар, и прямо по лужам шикарно подвез меня к самой двери, как принцессу, так что ни одна капля на меня не упала.
29 августа 1978 года
Вчера перед Набургами я еще держала фасон — у меня дескать все в порядке... А что было делать? Обрызгать и других своей хандрой, как прокисшим киселем? Ныть, что работа не двигается с места, что надо бы написать уже половину романа, а я нацарапала только пролог, что — эх!.. Помочь все равно тут никто не может. А если главное — излить душу, то излить душу в конце концов можно и собаке, по крайней мере не будет стыдно потом за публичный стриптиз...
Август на исходе, значит на исходе и лето. Бог ты мой, какое бесплодное лето! Лил дождь и опять льет, льет без перестану, без конца, без толку, льет без совести и без чести. И я тоже промокла, и, как хлеба, полегла, раздавленная буксующими колесами и вытоптанная. Как сказочно пишется, когда на дворе все затоплено солнцем, когда всякое дело у всех спорится — и у меня тоже! Когда комбайнеры трудятся в поте лица, я тоже встряхиваюсь, ведь совестно гонять лодыря, когда другие вкалывают — и я тоже тружусь в поте лица и вкалываю. И у меня урожайное лето, и у меня тогда зерно в закромах. Когда машины одна за другой везут мимо ядреные жаркие кольца дров, тогда и я заболеваю тоской по жаркой ядреной прозе. Но этим летом у моих поленьев сырая отставшая корд, мои бревна гниют невывезенные на болоте и не стать им деловой древесиной. И сама я все равно что увязшее в топи бревно, потонувшая в борозде картошина — ей бело и душисто дымиться бы на столе, а она без пользы преет в грязи. Когда косцы, грозя кулаками промокшему небу, режутся с горя в карты и пьют водку, я тоже кляну небо, это худое сито, и на уме у меня, черт возьми, не как приняться за дело, а —-перекинуться бы в карты да по бездельничать... Хватит! Надо сдвинуться с мертвой точки! Уеду — и на целый месяц!
5 сентября 1978 года
Или тогда в машине, когда они везли домой яблоки, я все-таки проболталась? Не могу вспомнить. Но, видимо, все-таки да, откуда ж в противном случае знать Ирене, что я собираюсь отбыть, как она пишет, «в дремучие леса»? В своем письме она, между прочим, не без иронии спрашивает: «А что, леса Лесового—недостаточно дремучие?» И еще — можно ли мне куда написать и каким образом? Что мне ответить? Теоретически бесспорно можно, только весьма сомнительно, чтобы я когда-то ощутила острую потребность отмахать пешком пять с половиной километров до почты — к тому же по рытвинам и осенним хлябям.
8 октября 1978 года
Не успела вернуться — а меня поджидает ее письмо! И такое странное, км,.. Социологическая анкета? И написано, видимо, не в один присест, а пеклось по кусочкам: в каждом абзаце своя тема — и огромный вопросительный знак в конце. Интонация тоже — не поймешь. Кто его знает, что принимать всерьез, а что с юмором.
ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ
Здравствуйте!
Что же это, мое: опять во-первых, во-вторых, в-третьих, в-четвертых... и, господи боже мой, смотрю — и в-восьмых? Интервью? Надеюсь по крайней мере, что не для печати... Разве мы не до конца обсудили эту проблему, дружно поставили точку на теме — и, если не ошибаюсь, один раз даже в письменном виде! — установив, что, во-первых, я, упаси бог, не кладезь премудрости, и притом всеведущий, что я, во-вторых, так же часто, как Вы, если не чаще, колеблюсь, ошибаюсь, попадаю впросак и отчаиваюсь, когда в очередной раз вновь напортачу, и безнадежно качусь вниз по наклонной плоскости, что, в-третьих... Ну вот, ко мне уже прилипло Ваше вопервых во-вторых, в 3-их!.. А некоторые вопросы и правда загнали меня в тупик, я, например, не спала до двух, ломая себе голову, как ответить на: «Что Вас в жизни больше всего поразило?» Поскольку в целом я отношу себя не к скептической, а скорее к наивно-восторженной ветви рода человеческого, то в жизни меня, дорогая, поражало очень многое. Когда я была подростком, меня очень поразило, как это ни с того ни с сего на свет появляются дети. Напрасно смеетесь! Когда я стала профессиональным писателем и для повышения квалификации взялась изучение медицинского плана, этот предмет поразил меня еще больше:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23