на какие райские кущи ты надеешься, какого дожидаешься вознесения? Ай, да никакого, печально ответила Ундина — она просто не может обмануть Сипола. Ну все наизнанку вывернула! Обмануть Сипола! Иисусе, да кто же кого обманул и по сей день обманывает? (Дарис: а он мне купит порт... Янина: заткнись! Дарис: а он все равно мне купит портфель! Вот увидите! Янина: ну постой, дома я тебя ремнем взгрею! Дарис: если будешь меня бить, я... напружу в штаны!) Но пока дошли до дома, страсти улеглись, остыли. Осмотрев материал, Янина, правда, повздыхала — «царица небесная, опять сыпучий!», однако взялась за ножницы, чтобы «одним разом» приготовить и первую примерку. Об Ундине мы больше не говорили, и принять какую-то резолюцию в этом пункте повестки дня все равно было не в наших силах. Пока ножницы хрупая мелькали в маленьких руках Янины, мы рассуждали, как-то им, Набургам, путешествуется по Карелии, одним словом, языки чесали, высказывая с потолка взятые предположения, ведь и одна и другая, мы знали только, что «там сотни озер и миллионы комаров» и еще кое-что в том же роде. Под конец («Только осторожно, булавки! Ну что я говорила!») я втиснулась в полуфабрикат, и разговор перешел на тему — где надо забрать по уже, а где выпустить, еще бы чуть и я бы опоздала на автобус. Что она имела в виду, сказав, что Ирена «человек ветра»?
18 июля 1977
Втемяшилась мне мысль, впилась как клещ — и на те вам, всю вторую половину дня я рылась в словарях, выискивая семантические пояснения к словам, сочетающимся с «ветром». И ничего наводящего...
А, да что я копаюсь, уходя все дальше от того, что ищу!
Человек ветра...
Чем это слово околдовало меня, поразило, заворожило?
Почему не дает мне покоя, как будто оно не слово, а ключ к сущности Ирены?..
3 августа 1977 года
Ночь раскрыла навстречу дождю пересохшую глотку, по его нет как нет. Что за странная гроза — хоть бы капля одна упала, только сад шумит, только молнии мечутся и грохочут громовые раскаты, потом нехотя удаляются, откатываясь за лес. Свеча тихо трепещет в воздушных токах. Аза лежит под столом у моих ног, отчасти и на ногах, лежит смирно, уютно и плотно (почему она перед этим выла?). Опять удар грома! Гунтар мог бы и обождать, пока кончится непогода. По пути из Риги подхватил Ирену на бегу и на всех парах умчал (быстрей, живей!), не дал как следует попрощаться, усталый после вечерней смены раздраженный, а час поздний, электричества нет и не будет, надо полагать, до утра.
Опять гром...
Какая призрачная гроза, сухая, как выплаканный глаз, только бушуют страсти. Куда же ударила та молния? В провода? В трансформатор? Раскат... еще раскат... еще один! За окном что-то зазвенело, брызнули синие искры, и все — мы с ней остались в темноте.
Я взглянула на Ирену — испугалась? — и встретилась с ее взглядом, вероятно о том же вопрошавшим меня. И вдруг меня охватило странное, почти мистическое ощущение, что Ирена — это я. Над рекой сверкали молнии, дрожащим отсветом наполняя комнату и всякий раз грозя развеять мой самообман. Но, проваливаясь вновь в разворошенную грохотом тьму, я опять погружалась в прихотливо - сладостное видение, глядя на свою молодость, которая молча смотрела на меня сквозь двадцать лет, сквозь двадцать вечностей...
Может быть, сходить за свечой?
Она неопределенно пожала плечами. Почему она молчала? Что она во мне разгадывала? Что изучала? Что она во мне увидела? Может быть, свое будущее? И каким оно ей казалось в белом разорванном свете молний?
Спросить?
Лучше достану свечу... Идти никуда не надо — шкаф рядом, но я долго шарю как во сне (спички, где спички?), пока они наконец не тарахтят. Ну вот, и у меня будут посиделки при свечах (а тогда на Сорочьей улице я подтрунивала), ну вот, и у меня вечер с грозой, и в чулане сосиски... и стоп, не сбежал ли на кухне кофе? Черт знает до чего все похоже! Или сходство поразило нас обеих как удар молнии?..
Фитиль нехотя загорается, свет пламени ползает по ее лицу. Похожа ли она на меня? Скорее нет. Темные глаза, каштановые, на прямой ряд расчесанные волосы.... При свете это сразу стало не суть важно — при свете важны черты лица, а черты у нее другие. И разве главное не то именно, чем мы разнимся? Но откуда же тогда сожаления? Разве существенно не то, в чем мы несходны? Разве я хочу двойника, разве он мне нужен, разве я не жаждала всегда быть в одном экземпляре? Так чего и почему мне жаль, когда свеча реющей светотенью прогоняет видение моей души?
Мы не похожи, нет, нынешний вечер это показал, и, быть может, ясней, чем прошлые встречи. Нас разделяют годы и характеры, судьбы и эпохи. Поделившись со мной карельскими впечатлениями, она хотела узнать, где бывала я, и ожидала, видимо, чего-то экзотического. Но я могла рассказать только про Германию — что мы пересекали больше или меньше разрушенные города, названий которых я уж не помню, что Берлин остался в памяти как вспоротый живот динозавра с вывернутыми, еще теплыми, дымящимися на морозе внутренностями, что на обратном пути из Германии в бывшем концлагере Альтенграбов, где были еще и деревянные нары, и виселицы, я воевала с поносом и вшами и ходила воровать картошку, что при отъезде из Риги у нас была на троих одна алюминиевая банка с вареным легким, что в море мы чуть не подорвались на мине и обладатели альтов визжали фальцетом. Весьма сомнительно, чтобы Ирене это показалось экзотичным. Она слушала так, словно я пересказывала недавно виденный фильм, и ничего не спрашивала. Нет, что я! Один раз перебила меня вопросом: а вареное легкое вкусное? Искренне удивляясь, что у меня почти не осталось сколько-нибудь ярких воспоминаний о студенческих годах — я устыдилась! — Ирена очень живо изобразила, как они в студенческом общежитии на Бассейной улице в панталонах играли в футбол и — извиняясь? — очень мило добавила: «Ах, какие мы были тогда юные!» и мягким изящным жестом отвела со лба свои прекрасные волосы. Но каким взглядом она меня смерила, когда я обмолвилась, что на четвертом курсе продала свое обручальное кольцо. «За деньги?!» — воскликнула она. Надо ли спрашивать! Понятно, за деньги! Зная, как сложилась судьба моего первого брака, она была склонна воспринять мой поступок, так сказать, символически. Я пыталась объяснить, что тут нет никакого символа, я просто не могла дотянуть до стипендии, свести
478
концы с концами, но тем было кормить ребенка, а занимать не хотелось и т. д. Но без символа у нов это не укладывалось. Она была готова понять, что ради ребенка можно пожертвовать жизнью — но обручальным кольцом?! При этих словах она машинально вертела свое. Пальцы у нее тонкие Кольцо легко скользишь о вокруг безымянного пальца, то и дело тускло поблескивая. Неужто она и правда его бы не продала, если б ей нечем было кормить ребенка? Продала было Она просю не может себе представить, как это, когда нечем кормить ребенка... Во многом у нас ие совпадают вкусы, воззрения, взгляды. Она, например, не любит животных, в особенности (!) собак. Внушить Ирене любовь к собакам не удается мне даже с помощью цитат из корифеев естествознания, так же, впрочем, как она не могла бы меня приохотить есть ее тыкву даже с помощью цитат из классиков поварского искусства. Пока Ирена у меня гостила, Аза сидела на кухне под замком - чтобы «не откусила ей кончик носа». Может быть, поэтому собака выла. Меня мороз подирал по коже. А она. . Если она вообще слышала. Она была глуха. А я — разве нет? Разве я расслышала ее страстную убежденность и не сочла ее всего лишь га блажь? Разве ее молодой максимализм, этот священный огонь, который во мне уже погас, не показался мне просто дурью, которая с возрастом пройдет? Разве я не усмехнулась над тем, что какую-то несчастную тройку она подняла на принципиальную высоту, упрямо настаивая на переэкзаменовке — со всеми вытекающими отсюда передрягами и хлопотами, да еще в жару, среди лета! — хотя четвертные отметки (если не ошибаюсь, четыре, четыре, четыре и два) формально давали ей право выставить в году удовлетворительную оценку этому... как его... Знаменитое такое имя. Луциан? Людовик? Спартак? Я еще спросила: «А чем же провинилась эта известная историческая личность?», и Ирена ответила, что личность эта пока еще не историческая, но довольно известная — сын председателя исполкома! — и что... А, вот оно — Цезарь! Мальчика зовут Цезарь. Директор в пожарном порядке вызвала к себе Ирену, так как мама — сама мама! — звонила в школу, выразив удивление, как было сказано, «по поводу курьеза», и директор — сама директор! — обещала «недоразумение уладить». Если в этой истории и есть курьез, заметила Ирена, то он лишь в том, что гражданская война, по Цезарю Висманту, произошла в 1905 году. «Но Вы же, Ирена, преподаете не историю!» воскликнула я — в точности так же, как, оказалось, воскликнула директор, заключив только фразу обращением — «педагог Набург!» И Ирена с нажимом мне ответила, так же как весной ответила в директорском кабинете: «И в литературе тоже гражданская война у Висманта произошла в 1905 году!» «Но чем в таком случае объяснить четверки в первых трех четвертях?», сказала я (черт возьми, опять точно так же, как тогда спросила директор!). И Ирена сообщила, что первые три четверти литературу в девятом «а» вела другая учительница, по фамилии Лиене, по прозвищу Шкура, и задала вопрос мне — не знаменательно ли, что учительницу с такой красивой фамилией ребята прозвали Шкурой? Ха, этот вопрос она тоже задала директору? Ирена посмотрела на меня удивленно. «Но ведь это правда!», с неожиданным спокойствием сказала она. А директор что? Директор? Сперва пыталась уговорить, делая и туманные и прозрачные намеки на «положение вещей», потом стала распекать за плохую индивидуальную работу, пока наконец не вышла из себя и не подвела разговору итог излюбленной фразой: «Ну хорошо!», что означает... О, я уже знаю от Ундины, что это означает. Зачем мне было еще провоцировать, дразнить Ирену: и какие же выводы из этого разговора вы сделали? И по-прежнему глядя на меня своим ясным, незамутненным взором, она очень серьезно ответила, что в следующий раз поступит точно так же. Я ничего не сказала. И, видимо, уловив в моем молчании неверие, она быстрым движением подалась вперед и вдруг нечто безрассудное — поднесла к горящей свече руку, распрямив над пламенем ладонь, давая мне (а может, и себе?) молчаливую клятву. Ее лицо осунулось и в несколько секунд состарилось, нос вытянулся, а глаза затуманились. Казалось, она не чувствует боли. В кухне завыла собака. Мне вдруг подумалось, что такие люди, одержимые, или добиваются многого или рано умирают, и в груди у меня защемило, и встал комок в горле. Я схватила ее руку и отвела. Ее пальцы в моей ладони мелко дрожали и были холодные, холоднее моих...
Теперь уже они с Гунтаром наверняка доехали. И гроза... гроза сейчас пройдет. От свечи, еще горящей, остался маленький огарок.
Нашла бы я в себе такую тьму уверенности, чтобы вопреки всему стоять на своем? Не отступилась бы, укрывшись за каким-нибудь надежным щитом?
Тсс, что там за шум? Не льет ли дождь? Нет, это все она, листва...
Не уступила бы я,
если бы мне дали понять, что не умно лезть в драку с человеком, от которого зависит решение квартирного вопроса (а я устала от скученности, тесноты!),
если бы мое начальство произносило мою фамилию так, как произносит Иренину фамилию ее начальство — таким тоном, будто в ней что-то неприличное,
если бы мне сказали «ну, хорошо!» и я бы наверняка знала, что впредь каждое мое слово будут разглядывать под микроскопом как бациллу?
Не закрались бы в меня сомнения, тревога? Не стала бы я искать тропинку посуше? Мостки понадежнее?
Пес лежит у самых моих ног, это должно бы давать теплое чувство надежности, и однако... Сердце стучит с перебоями. Выпить корвалол? Стараюсь внушить себе, уговариваю себя — я спокойна, я совершенно спокойна, но под спокойствием, как подо льдом, черная река течет, бежит, ввинчиваясь в омуты. Или мне Ирене написать? Но — что? Еще раз коснуться этого вечера? Но — иак? Имею ли я право вмешиваться? Имею ли право не вмешиваться... бросить ее одну? Но почему «одну»? У нее есть муж, сестра, мать. Как это «одну»?!
Все! Свеча гаснет...
ПИСЬМО ПЯТОЕ
Добрый вечер, Ирена!
Вам когда-нибудь случалось видеть такую грозу, как позавчера? Даже мне, по-моему, всего один рае в жизни, притом давным-давно, когда я была еще совсем молодая, моложе, чем Вы сейчас, странно, правда ведь, что когда-то я была моложе Вас? С необычайной грозой связан у меня столь же необычайный эпизод, который впоследствии меня кое-чему научил, а порой, признаться, и сбивал с толку. Многие жизненные явления, как я прекрасно понимаю, стали мне теперь несравненно яснее, чем двадцать лет тому назад. Но странно: неизвестного и непонятного тоже стало больше, чем двадцать лет назад! Например, душа человека становится для меня все большей загадкой. Чем больше я ее изучаю, тем более таинственной и сложной, непредсказуемой и непостижимой она предстает. Или другой пример. В юности я была совершенно уверена, что, скажем, обоняние — вещь весьма существенная для собаки, но абсолютно неважная для человека. Утверждать это сейчас я не решусь. Обоняние, кстати, я помянула неспроста. Оно имеет прямую связь со случаем, который я Вам сейчас расскажу без литературных прикрас и пудры фантазии, возможно точнее описав детали и ощущения.
Это было вскоре после того, как я продала несчастное свое кольцо, из-за которого — помнить? — мы в то! день чуть не поссорились. Люди добрые устроили меня на работу (внештатным переводчиком), где в первый же месяц — при работе вечерами через день — мне заплатили почти две моих стипендии. И будущее сулило моему анемичному кошельку еще более радужные виды Но сколько розовых надежд перечеркнуло короткое словцо у в ы! И моих тоже, потому что — увы, увы ч увы! — для этой удобной работы мне не хватало сноровки. Мне не по силам был дьявольский темп — диктовать приходилось сразу на машинку. Мой прямой начальник (назовем его... скажем, Вульфом) сперва отнесся к нерасторопности новичка с полным пониманием и всяческим уважением и даже любезно посадил меня к самой медленной машинистке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23