Какое будущее Вас ожидает, не знаю. Будет ли ребенок для Вас — художника — точкой опоры или же Вы как художник в ребенке увязнете? Это настолько индивидуально, что я не берусь ничего предсказывать. Ваши последние рассказы были так ярки и самобытны, что написать такое без таланта невозможно, однако столь же невозможно для таланта ничего не писать два года, ведь писать для таланта все равно что дышать. Противоречие это, не скрою, меня сильно смутило, когда я хотела сделать в книге необходимый акцент. Может быть, Вы не талант, а лишь видимость таланта — спрашивала я себя. А если ошибка кроется в моем представлении о таланте? — сказала я себе. Если я когда-нибудь и боялась ошибиться, то именно сейчас, боюсь роковым образом ввести Вас в заблуждение и сбить с пути, который, как мне кажется, Вы выбрали — быть счастливой матерью и не делить это счастье ни с кем и ни с чем. Хватит ли Вам этого на всю жизнь — не знаю. Не придет ли день мучительных сожалений — тоже не знаю. Ведь ребенок — Ваш, но и не только Ваш — он одновременно и часть общества. И точно так же Ваш литературный дар — не только Ваше личное достояние, это и общественное богатство, что налагает на Вас обязанности. Ну вот, опять берусь поучать... Между прочим, не исключено, что, неосознанно боясь своим указующим перстом попасть Вам в глаз, я и решилась поставить точку в «Предательстве» раньше. Притом мне почему-то казалось, что сама жизнь поставила точку в сюжете несколько раньше — словами, которые Вы произнесли в больнице и которые я, как видите, выбрала к этому опусу эпиграфом. Не в моих силах более метко охарактеризовать чувство облегчения и в то же время утраты, с каким Вы расстались с прежней жизнью, чтобы начать новую.
Р. 5. 2. Не знаю, лучшее ли я выбрала мотор, ведь я колебалась — держитесь! — между восьмью, прежде чем предпочла то, какое Вы видите на первой странице. Если этот эпиграф кажется Вам длинным, помогите мне, пожалуйста, выбрать из семи остальных более подходящий. При них я отметила свои соображения, раздумья, сомнения, возражения...
1. «Раз она корова, давать молоко ее прямая обязанность. Так нет же, нахально мычит — давай ей травы!»
Я побоялась, что Вы сочтете это грабежом среди бела дня: я взяла Ваши строки, к тому же неопубликованные, которые редакция выбросила из Вашего рассказа, поскольку:
а) те, кто не увидел параллели женщиной, думал, что речь идет о животноводстве,
б) те, кто увидел параллель с женщиной, счел это нахальствам.
2. «Человек человеку — рай и ад».
У всех на слуху, да? Затаскано, да? Правильно; «Женщина — рай и ад».
3. «Брак — это денежно-вещевая лотерея, в которой женщина вытянула счастливый билет, но очень редко она выигрывает «Жигули»» чаще всего — рубль».
М-да, однако повесть эта ведь не только о браке...
4. «Доброта — это дефицит, и там, где ее дают, у меня нет блата».
Сперва это речение казалось мне весьма обещающим и актуальным, так как здесь наконец названы поименно две животрепещущие проблемы: во-первых — дефицит и во-вторых — блат. Однако потом от этой фразы повеяло такой искренней и неприличной грустью, щипавшей глаза как дым, что под конец я стала опасаться, не вызовет ли такой эпиграф общего возмущения как слишком пессимистический.
5. «Со счастьем обстоит так же, как с лаковыми туфлями. Пока они новые, они всегда чуть-чуть жмут, а когда перестанут жать, они уже не новые». Ах, дежурное слово «счастье» объясняли на все лады, наверное, уж тысячи раз. Определения эти все равно что выстрелы по «бегущему кабану» — дают зачетные очки, но не дают мяса!
6. «Гораздо важнее истины: убил ли реальный Сальери реального Моцарта, истина, что сальери по-прежнему убивают моцартов». Не просятся ли здесь уточнения: где, когда, при каких обстоятельствах и каким оружием, чтобы не получилось искажения фактов, сохрани бог, и так далее? Но, может быть, я отбросила этот вариант потому, что не сумела сказать более метко, чем до меня сказал, а именно:
У тебя два глаза, И у нас два глава, — Так как же ты смеешь Видеть больше, чем мы?!
На костер!
7. «Есть ли у женщины душа?»
У эпиграфа, выраженного в форме конкретного вопроса, один большой недостаток — он слишком сбивает на конкретный ответ, и возможные в данном случае ответы могут сцепиться:
а) тот, кто под словом «душа» понимает лишь религиозный термин, скажет: «Ясно, что нет»;
б) тот, кто под словом «душа» понимает не только религиозный термин, скажет: «Понятное дело, есть — а к чему в наши дни такое подогревание средневековой риторики?»
Кстати сказать, и Вам советую словом «душа», как и словом «дух» — если только речь не о духе бодрости! — особенно не баловаться: всегда найдется нос, который станет принюхиваться: не попахивает ли тут идеализмом?
Ах да, вот что! Позавчера удалось наконец выдвинуть застрявший ящик. Я уж примирилась с тем, что вовек его не открою, если не поможет какой-нибудь умелец! И знаете, в чем было дело? Застрял блокнот, между прочим, с заметками о наших с Вами беседах. Обнаружилось кое-что забытое. Например, факт, что мои «зоологические новеллы» так окрестили, по сути, Вы, то ли в смущении, то ли с возмущением воскликнув: «Эти новеллы... да они какие-то просто зоологические!» В блокноте имелась не одна запись, которая пригодилась бы для «Предательства». Но сейчас у меня нет уверенности, что их следует, как говорится, работать в текст. Не до тех же пор разбавлять, пока сюжетные куски станут плавать клецками! Поборю искушение впихнуть все! И хотя, очень возможно, критика выпорет меня за недостаточную ясность, пусть останется между строк какая-то жилплощадь и для маленькой тайны. А эти заметки мы употребим для собственного увеселения. Идет?
Ирена (о себе): Я иногда себя чувствую как завтрашнее яйцо... и скорлупа уже лопается. Ах ты, чертов цыпленок! Смотрел бы лучше, где изгородь повыше, а он — где червь жирнее.
Ирена (о Гунтаре): Он из тех мужчин, которые признают то, что выгодно. Сегодня он говорит: Эйнштейн — о! Эйзенштейн — о! Но если бы Эйнштейн и Эйзенштейн жили сегодня, он послал бы их колоть дрова!
Ирена (об Ундине): Мне следовало бы ее осуждать, но иногда мне хотелось с ней и поменяться.
Однако тут не только Ваши высказывания, дорогая!
Г у н т а р (об Ирене): Она умная. До того умная, что порой становится прямо страшно. Она так стремится всегда и во всем быть умной, что ей не хватает времени быть женщиной.
Ундина (об Ирене и Гунтаре): Если я не вышла замуж, то не потому, что у меня не было возможности. Я не красотка — и сама это знаю, но не такая и уродина — и это знаю. Против брака меня настроили две пары. Первая ~- мама с папой. Он поднимал парус, едва подует ветер, и тут же срывался с якоря. Вторая — Ирена с Гунтаром. Это тигр со львицей, которые борются за трон царя зверей.
Г у н т а р (об Ундине):
«И как-то вдруг у девушки
нечаянно — И сразу двойня,
правда — небольших...»
Я: У вас хороший голос, Гунтар!
Г у п т а р : По у нее же правда незаконные дети, притом от разных отцов! Невероятно? Да что тут невероятного, если у нее такие пышные формы, что даже человека без садистских наклонностей так и тянет ее ущипнул.
Ундина (о Гунтаре): Принципы? Да ради денег он пойдет в пекло — наймется кочергой!!!
Гунтар (об Атисе): Улыбка у него действительно экстра-класс, этого не отнять! Когда он улыбается, видны все тридцать два зуба. Но в остальном такой рохля — ему надо выпить пол-литра, чтобы отважиться пригласить женщину танцевать и еще бутылку, чтобы проводить домой. И по дороге еще забудет, зачем пошел...
А т и с (о Гунтаре): Он не пьет и не курит, не играет в карты и даже не рыбачит, у него нет никаких недостатков, а так как людей без недостатков не бывает, я всегда со страхом ожидаю, какую свинью он подложит.
Очень возможно, что это была самая длинная речь в его жизни: обычно он произносит не больше трех слов кряду, да и между теми ухитряется сделать четыре паузы. Но стоп, стоп, вот еще одна пространная речь!
А тис (об Ирене): Она типичная женщина — хорошо, пока все хорошо, а когда нехорошо, то уж хорошего мало.
Между прочим, Ирена, будь эта повесть только о Вас, я бы поставила эту характеристику эпиграфом, до того она меткая!
Вот видите, каких зерен я наклевала и насобирала в зоб за эти годы. И только теперь хотя бы примерно видно, что оказалось верно, а что не попало в точку. Боже милостивый, каких только бредней судьба не благословила и над какими мудростями не посмеялась! 8 апреля 1982 года
Ваша Р.
ИЗ ДНЕВНИКА 11 декабря 1975 года
Если и я думала где-нибудь когда-нибудь увидеть Ирену, то никак уж не на мосту среди ночи! Разве я могла вообразить себе тогда, в конце знойного августа на рижском перроне, что в следующий раз случай сведет нас у плотины гидростанции: я тащусь домой усталая с последнего дизеля, два шлюза открыты, и в омут реки рушатся темные зимние воды, кипя на бетоне, разлетаясь на тысячи белых брызг и силой удара вновь высоко подскакивая, как дым струясь на поднятом всем этим ветру и проливаясь ливнем, как пар клубясь у сводов черных ферм, и фонари кажутся поблекшими, и свет тускло спрягается с тьмой, и все покрывает грохот падающих тонн, и плотно, свежо тебя обнимает туман; иду и напеваю о сладких и тщетных мечтаниях беспечной Мильды, поскольку ни одна живая душа меня не увидит и никто меня не услышит, но, как назло, недалеко от шлюзов меня догоняет какая-то особа и со мной заговаривает, почему-то спрашивая, чего я плачу. Странный вопрос! Она спрашивает это у всех встречных или я кажусь ей особенно слезливой? Женщина не отвечает. Обиделась? Пусть обижается на здоровье! У меня нет настроения болтать. Хорошо бы, думаю, она свернула на Томе, но та сворачивать и не думает. Когда стало ясно, что нам по пути, я поддаю газ и пытаюсь от нее оторваться, но она будто прилипла и на своих молодых ногах без особого труда прибавляет темп. Тогда я замедляю шаг и даю ей возможность меня обогнать. Она возможности не использует и шагает теперь медленней, твердо решив идти вместе со мной. Шоссе совершенно безлюдное, ни пешеходов, ни машин, одни мы. На расстоянии гидростанция шумит, как далекий, погружающийся в дрему город. Даугава мокрым языком лижет бетон набережной, тихонько шурша ледяной шугой. В сплавконторе светятся только два бледно-розовых заспанных окна. У нас на глазах гаснут и они, и здание сразу вплывает в Даугаву, как отчалившая баржа, зато лес придвигается вплотную и вторит эхом шуму наших шагов. Все время кажется, что нас кто-то преследует. Я слышу ее неритмичные вдохи и выдохи. Порой она задерживает дыхание, прислушиваюсь и я. И хотя во тьме гуляют только отзвуки, существа бесплотные, ничем не угрожающие ни ей, ни мне, я вдруг думаю: как хорошо, что я не одна на этой пустынной дороге между мрачными стенами леса, который передразнивает наши шаги. И мне становится стыдно за свою неприветливость. Я заговариваю — не страшно ли ей в ночной темноте. Она отвечает —>, нет, у нее с собой... «Видите?» Я не могу разобрать, что она там вынула из своей сумочки. А что это? Да это нож! И куда же она направляется с ножом в сумочке? В Ошупилс, объясняет она и добавляет, что ее должны встретить на машине, и — возможно, угадав мои сомнения, а может, и сомневаясь сама? — с нажимом прибавляет, что обязательно встретят, иначе не может быть, это было бы просто ужасно, если б не встретили, — и вдруг смеется, распугивая тишину. Ее глаза смотрят на меня сквозь тьму пристально и улыбчиво. Она определенно меня знает. А знаю ли я ее? Моя память ничего мне не подсказывает. Мы где-нибудь встречались? Ну конечно, живо отвечает она, несколько лет назад у лиепайского поезда, на который я провожала Инессу, Инесса нас и познакомила, сказав, что...
Ирена Папас?! Не вспомнив с ходу ее настоящего имени и фамилии, я неожиданно для себя выпалила прозвище, каким в свое время ее называли однокурсницы за необыкновенные, как у греческой актрисы, глаза: ночью — темные и влажно блестящие как черные смородины, а на свету — ласковые и янтарные, как у ирландского сеттера. Почему же она сразу не назвалась? Ей казалось, что я не желаю ее узнавать? А сама пристала как банный лист! Вот она, женская логика!
Встреча у поезда была единственным общим воспоминанием в нашем прошлом. Я боялась, что на оставшемся отрезке пути она может стать и единственным предметом разговора. Убегая от этой темы, я сказала ей в тон, как же так получилось, что она идет тем не менее пешком, да еще темной ночью! — уж не замешан ли тут мужчина? Ирена согласилась, лукаво прибавив, что к тому же не один, а сразу два, и по крайней мере об одном из них я наверняка слышала. Это — Бранд. Брант? Бранд! С этим ясно. А другой? Другой тоже весьма примечательная личность. Чем же примечателен другой экземпляр? Она на лету подхватила неожиданное слово, сообщив, что этот «экземпляр» зовется Гунтаром и он — ее муж. Вышла замуж? Да, и уже давным-давно, как она выразилась, больше года назад, сразу после института. А дети? Дети есть? Есть, и «притом целая куча — две дюжины!» Ясно.
К счастью, мы не успели друг другу надоесть, так как в самый подходящий момент по ходу событий (как в хорошем сценарии) где-то впереди замерцал свет, сквозь ночь докатился ритмичный стук, и Ирена еще издали узнала, как она выразилась, Джеральдину. Я, откровенно говоря, приготовилась увидеть — судя по шуму — более солидный экипаж, а не такую замухрышку, зато мчалась она как торпеда. Казалось, что с разбега она вот-вот проскочит мимо по траектории поворота, — тормоза, однако же, взвизгнули, да взвизгнули так, что вдалеке, наверное в Елях, залаяла собака. Распахнулась дверца. Высунулась кепка и позвала (в единственном числе): «Садись!» Однако Ирена что-то сказала, и тогда — наконец... да, наконец-то! — нас заметили обеих. Мне она сообщила, что это «тот самый экземпляра, и засмеялась. Я колебалась, стоит ли садиться в машину. Сколько уж тут осталось! Гунтар неверно понял мою заминку, вылез изогнувшись из тесноты «Запорожца», подошел и представился: Набург! Не расслышав как следует, я чуть было не спросила — что, что? Вот бы опростоволосилась!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23