Входная дверь была закрыта, и от этого в прихожей было почти темно. Филипп нащупал замочную скважину; замок поддавался с трудом. Если бы мы сказали, что Филипп не испытывал страха, распахивая дверь, это было бы неправдой. Сердце юноши бешено колотилось, но он был полон решимости преодолеть себя, что бы ужасное ни ждало его в комнате.
Филипп вошел в комнату не сразу. Он застыл на пороге, сердце его замерло, поскольку он вообразил, что здесь прибежище бестелесного духа, который тут же явится ему. С минуту он стоял так, собираясь с силами, стараясь справиться с волнением, охватившим его. Переведя дух, он окинул взглядом гостиную, но смог лишь с трудом рассмотреть находившиеся там вещи. Окно было закрыто, однако сквозь щели в помещение проникали три солнечных лучика, от которых исходил такой странно-нереальный свет, что юноша в смятении отпрянул, но через мгновение все же взял себя в руки.
Минуту спустя Филипп прошел на кухню, зажег лампу, глубоко вздохнул несколько раз, словно облегчая душу и собираясь с духом, и отправился назад, чтобы внимательно осмотреть все уже при свете лампы. В доме стояла гнетущая тишина.
«Стоит ли входить? — подумал Филипп.— А почему бы нет?» Твердыми шагами он вошел в комнату с намерением сразу же открыть окно. Его руки слегка дрожали, но это и не удивительно, если вспомнить, каким странным образом окно открывалось и закрывалось последний раз. Все мы смертны и невольно содрогаемся, соприкасаясь с тем, что уже не принадлежит этому миру. Когда задвижки были отодвинуты и створки окна распахнуты, в гостиную ворвался поток света, ослепивший юношу, но удивительно то, что этот свет потряс Филиппа не меньше, чем мрак предыдущей ночи и все, что произошло тогда. Не выпуская лампу из рук, он бросился назад на кухню, чтобы прийти в себя. Закрыв лицо руками, он некоторое время стоял в раздумье. Как ни странно, он грезил о прелестной дочери доктора Путса и чувствовал, что эти воспоминания действуют на его воображение сильнее, чем тот поток света, ослепивший его и заставивший убежать от окна. Затем он уверенно вернулся в гостиную.
Мы не будем описывать эту комнату, какой ее увидел Филипп, а попытаемся создать у читателя более полное представление о ней.
Комната была небольшой. Напротив двери располагался камин, по обе стороны которого стояли высокие стенные шкафы из мореного дуба. Пол был чист, но затянут паутиной, которая свисала и с потолка, в центре которого висел натертый ртутью шарик. Он совсем потускнел, тоже затянутый, словно саваном, паутиной. Над камином висели две картины в рамках, под стеклом, однако так сильно запыленные, что едва можно было разглядеть, что на них изображено. На самом камине стояло изваяние Богородицы из чистого серебра и несколько фарфоровых статуэток. Стеклянные дверцы шкафов покрывал слой пыли, и рассмотреть находившиеся за ними предметы почти не удавалось. Здесь годами было очень сыро, и капельки влаги, смешиваясь с пылью, окутывали утварь, словно туманом. Однако кое-где все же поблескивало серебро, хотя и защищенное стеклянными дверцами, но потемневшее от времени. На стене напротив окна висели в рамках другие картины, запыленные и затянутые паутиной, а между ними две птичьи клетки. Филипп заглянул в них. Обитавшие там ранее птички давно умерли, но на дне клеток остались кучки желтоватых перьев, сквозь них проглядывали белые косточки. Птичек, видимо, привезли с Канарских островов — в то время они ценились очень дорого. Казалось, что Филипп нарочно осматривает все подряд, оттягивая поиски того, что он больше всего боялся и так страстно хотел найти.
В комнате стояло несколько стульев, на одном из них лежала полотняная рубашонка. Филипп поднял ее: уж не он ли сам носил ее в детстве? Затем взгляд юноши задержался на стене, что была напротив камина, где за дверью стоял стол со швейной машинкой и злосчастным письмом. Его сердце забилось чаще, но он овладел собой.
На этой стене были развешаны мечи и пистолеты разных образцов, а также Превосходная коллекция азиатских луков и стрел. Филипп скользнулвзглядомМ по столу, затем по софе, на которой, по словам матери, она Сидела в ту страшную ночь, когда появился отец. Швейная шкатулка стояла на столе там, где ее оставила покойница. Упомянутые в записке ключи от шкафов лежали тут же, но напрасно Филипп искал пакет, ничего похожего не было ни на столе, ни на софе, ни па полу. Филипп приподнял шкатулку — уж не под ней ли? — но и там ничего. Он перерыл все ящики стола, перевернул подушки на софе, но письма не было.
Филипп почувствовал, будто с его плеч свалился тяжелый груз. Прислонившись к стене, он произнес вслух:
— Наверное, все это просто пригрезилось моей бедной матушке в страшном сне. Я так и думал. Да, наверное, так и было. Сон был настолько ярок и похож на действительность, что помутил рассудок матери.
Юноша подумал еще немного и пришел к выводу, что размышляет правильно.
«Да, да. Так оно и было. Бедная, милая мама, как тяжко ты страдала! И теперь ты достойно вознаграждена за страдания, ведь ты там, у Создателя!»
Филипп окинул комнату теперь уже безразличным взглядом — ведь он уверился, что вся история с призраком лишь вымысел,— и вытащил из кармана записку, чтобы еще раз перечитать ее.
«...в стенном шкафу, самом дальнем от окна...»—прочел он.
— Значит, там,— сказал он сам себе и, открыв названный
шкаф, неожиданно обнаружил там несколько желтых мешочков, в которых, по примерным подсчетам, оказалось не менее десяти тысяч золотых гульденов.
«Бедная мама!—подумал он.— Бестолковый сон обрек тебя на нищету, в то время как ты владела таким богатством!»
Он сложил мешочки на место, предварительно вынув несколько монет на расходы из того, что был наполовину пуст, и тщательно закрыл дверцы шкафа. Затем Филипп осмотрел и второй шкаф. Он открыл его и увидел фарфоровые, серебряные чашки и прочую дорогую посуду. Не притронувшись к ним, он закрыл шкаф и бросил ключи на стол. Узнав, что он неожиданно стал обладателем такого огромного богатства, а также убедившись, что никакого чуда, как внушила себе мать, не было, он приободрился. Такой оборот дела даже обрадовал его. Он опустился на софу и опять погрузился в грезы об очаровательной дочери минхера Путса. Как часто бывает, когда мы остаемся наедине с собой, он начал строить воздушные замки — ведь из них и состоит земное счастье. Часа два он предавался этому приятному занятию. Потом мысли его вновь обратились к матери и ее внезапной кончине. Он поднялся на ноги и торжественно произнес:
— Милая, нежная, добрая мама! Здесь ты сидела, устав от ночного бдения; здесь ты думала об отце и опасностях, подстерегавших его; здесь ты изнуряла страхом свою душу; здесь ты ожидала возможного несчастья, пока тревожный сон не принес с собой то ужасное видение! Да, так, наверное, и было. На полу все еще лежит шитье, которое выпало из твоих рук, а ты даже не заметила этого. Вместе с этой работой окончилось и твое земное счастье!
Слезы брызнули из глаз Филиппа и покатились по щекам. Он нагнулся, чтобы поднять шитье, и продолжал твердить:
— Милая, нежная, любимая мама! Как долго ты... Боже мой! — вскрикнул Филипп, приподняв шитье. От неожиданности он резко дернулся и опрокинул стол.— Боже милосердный! Властелин этого мира и вечного покоя! Вот оно! Вот это ПИСЬМО!
Юноша задумчиво сложил руки на груди и склонил голову. Последние слова он пробормотал сдавленным голосом.
Да, письмо призрачного Вандердекена лежало на полу, его скрывало шитье. Если бы Филипп нашел его сразу, как только вошел в комнату, когда он был готов к любой неожиданности, то он незамедлительно взял бы его в руки, но теперь, когда он убедил себя, что все это лишь плод воображения матери; теперь, когда он удостоверился, что ничего сверхъестественного здесь не происходило; теперь, когда он уже предвкушал будущий покой и счастье, находка оказалась для него ударом, и он, словно громом пораженный, застыл на месте. Замки, которые он строил еще пару часов назад, рухнули, и гнетущие предчувствия охватили его душу. Наконец он собрался с духом, поднял злосчастное письмо и бросился вон из роковой комнаты.
— Я не могу читать его здесь! Я не хочу читать его здесь! — выкрикнул он.— Нет! Лишь под высокими сводами оскорбленных небес я смогу понять, что же написано в этом ужасном послании!
Филипп надел шляпу и в смятении выбежал из дома. Потрясенный до глубины души, он и сам не знал, куда держать путь.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Филипп брел, не разбирая дороги, судорожно сжимая в руке письмо. Его зубы были плотно стиснуты. Несколько успокоившись, уставший юноша опустился на скамейку и устремил долгий взгляд на конверт, который держал теперь обеими руками на коленях. Он перевернул пакет, его скрепляла черная печать.
«Я все еще не в силах прочитать письмо»,— тяжко вздохнув, он поднялся и побрел наугад дальше.
Солнце склонилось почти к самому горизонту. Филипп остановился и долго смотрел на заходящее светило, пока не потемнело в глазах.
«Мне кажется, что солнце — это глаз Божий. Может быть, так оно и есть на самом деле? — подумал юноша.— О, Боже всемогущий! Почему среди многих миллионов людей лишь мне одному выпал жребий выполнить столь ужасную миссию?»
Филипп окинул взглядом окрестности, выбирая место, где бы, укрывшись от посторонних взглядов, он смог сломать печать и прочитать наконец послание из мира духов. Невдалеке вдоль межи тянулись густые заросли кустарника. Он забрался в чащу, чтобы никто не увидел его, и еще раз взглянул на заходящее солнце. На душе у него становилось спокойнее.
— Это воля Божья! Она должна быть исполнена! Это моя судьба, и я должен следововать ей!—произнес он.
Филипп прикоснулся пальцами к печати. Кровь застыла у него в жилах при мысли, что отнюдь не теплая рука живого человека передала матери это послание и что там хранится тайное покаяние мятежного духа, его отца! Там, в этом письме, заключена единственная надежда его несчастного отца, чью память юношу приучили уважать. «Какой же я трус! Потерять столько времени! — размышлял Филипп.— Ведь теперь мне не хватит солнечного света, чтобы прочитать письмо, еще немного, и солнце закончит свой дневной путь! Что же стоящего я сделал сегодня, чтобы оправдать свое существование?»
Юноша вновь обрел отвагу Филиппа Вандердекена. Он хладнокровно сорвал печать, на которой стояли инициалы отца, и прочел:
«Катарине. Одному из достойных сострадания призраков, которым суждено проливать слезы за злодеяния, содеянные рожденными из пыли, разрешено сообщить мне тот единственный путь, следуя которым можно облегчить мою жуткую участь. Если мне доставят на палубу моего собственного корабля священную реликвию, над которой я дал свою злополучную клятву, и я смиренно поцелую ее и уроню на ее священное древо слезу раскаяния, тогда я смогу с миром отойти в вечность! Как это может быть осуществлено и кто возьмется за выполнение столь губительной миссии, не ведаю. Катарина, ведь у нас есть сын! Нет! Никогда не рассказывай ему обо мне! Молись за меня и... прощай!
Биллем Вандердекен».
«Итак, все это правда? Ужасная, мучительная правда! — подумал Филипп.— Мой страдалец отец так и скитается до сих пор между небом и землей ни живой ни мертвый. И он указывает на меня. А кого же иначе ему призывать? Ведь я его сын, и не мой ли сыновний долг помочь его избавлению от Божьей кары?»
— Да, отец! Это письмо ты написал не напрасно! — воскликнул он.— Позволь мне еще раз прочесть его!
Филипп посмотрел на свои руки, полагая, что все еще держит письмо, но письма не было. Может быть, он уронил его? Он стал искать в траве. Письмо исчезло! Не было ли оно плодом его воображения? Нет, ведь Филипп отчетливо видел каждое слово!
«Это послание обращено ко мне,— размышлял юноша.— Оно предназначалось только мне! Итак, вперед! Я вижу предзнаменование!»
— Если ты можешь услышать меня, дорогой отец, тогда слушай! О, всемилостивый Боже, ты тоже слушай сына, который клянется на этой святой реликвии облегчить участь отца и, если нужно, погибнуть! Посвящаю свою жизнь этому святому делу и, если мне удастся выполнить свой долг, умру в мире и радостной надежде! О, небо, начертавшее клятву отца, прими теперь клятву на Святом Кресте его сына, и да постигнет его кара небесная за клятвоотступление, как это случилось, без сомнения, с его несчастным отцом! Прими мой обет, о Боже! Доверяюсь твоему милосердию, уповая на то, что ты, в конце концов, допустишь отца и сына в царствие небесное! Если же моя мольба слишком дерзостна, так прости меня!
Филипп склонил голову и прижал к губам священную реликвию.
Солнце скрылось за горизонтом. Сумерки уступили место ночи, и все вокруг погрузилось во тьму. Филипп, одновременно молясь и размышляя, все еще оставался в кустах. Вдруг до его слуха донеслись негромкие мужские голоса. Совсем рядом за изгородью расположились на траве какие-то люди. То, о чем они говорили, насторожило юношу, поскольку упоминалось имя минхера Путса. Филипп прислушался и вскоре уловил, что говоривших было четверо, что это бывшие солдаты, а обсуждают они план ограбления маленького доктора, у которого, как они предполагали, немало денег.
— Все, что я знаю, я уже высказал,— подвел итог один из говоривших.— У него, кроме дочери, никого нет.
— Для меня она желанней всех его денег! — послышался голос другого человека.— Это стоит обмозговать, прежде чем мы возьмемся за дело. Девушка достанется мне, как часть законной добычи, договорились?
— Если ты согласен приобрести ее за приличную сумму, тогда мы не возражаем,— заявил третий.
— Конечно, согласен! — отвечал второй.— Скажите только, во сколько, по совести говоря, вы оцениваете эту визгливую девку?
— Думаю, пятисот золотых гульденов будет достаточно,— встрял в беседу четвертый.
— Быть посему, но при одном условии — даже если моя часть добычи будет меньше, девушка остается моей. Ведь моя доля может оказаться и не такой большой.
— Не так уж дорого,— прозвучал голос первого заговорщика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41