При этом он должен был указать свое состояние. Он послушно делал это, убежденный в своей невиновности и в надежде, что его скоро выпустят. Но едва показания становились достоянием инквизиции, его бросали в темницу, а имущество распродавалось, превращаясь в деньги, которые к нему никогда уже не возвращались. По истечении нескольких месяцев заточения обвиняемого приводили в зал суда и спрашивали, знает ли он, за что его держат в заключении. Затем советовали серьезно подумать и ничего не скрывать, давая тем самым понять, что только так он может снова обрести свободу, но пленник упорно настаивал на своей неосведомленности. Так повторялось бесчисленное множество раз. Приближалось время аутодафе, то есть публичной казни тех, кто был признан инквизицией виновным. Аутодафе проводилось раз в два-три года. Прокуратор предъявлял обвинение в иудействе, которое подтверждали семь свидетелей. Судьи снова уговаривали узника признать себя виновным, но тот продолжал утверждать, что невиновен. Несмотря на это, все равно выносился приговор: «Виновен! Хотя и не сознался!»— что означало сожжение заживо на костре в ближайший праздник. Приговор постоянно напоминался осужденному до самого дня казни. Напуганный страшным приговором и получивший заверения, что не умрет, если сознается, несчастный наконец сознавался, полагая, что спасся. Но он ничего не добился своим признанием, а лишь ухудшил свое положение.
— Ты сознаешься, взваливая на себя грех иудейства,— говорил старший судья.— Но ведь запрещенные обряды нельзя осуществить в одиночку и поэтому назови своих сообщников, если не хочешь умереть!
Таким образом несчастный, обвиняя себя, не выигрывал ничего, но чтобы спасти свою жизнь, должен был донести на ближних. А кто мог быть ими? Чаще всего это были братья, сестры, жена, дети, поскольку только им можно доверять.
Признавал ли обвиняемый свою вину, умирал ли, отстаивая свою невиновность, его состояние все равно переходило во владение инквизиции. Между тем признание обвиняемого играло для святого суда немаловажную роль, поскольку позднее оно зачитывалось публично, чтобы убедить людей, с какой, мол, беспристрастностью и справедливостью действует святой суд.
В Гоа обвинения в колдовстве и магии предъявлялись чаще, чем в других местах. Причиной этого было то, что индусы, как и рабы в других регионах, часто принимали крещение, чтобы понравиться своим хозяевам, и такой переход в новую веру, соседствуя с их обычаями и обрядами, нередко приводил их на костер.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Амина провела в темнице несколько часов, когда к ней вошли два тюремщика и, ничего не говоря, отрезали ее длинные шелковистые волосы. Супруга Филиппа Вандердекена лишь презрительно скривила губы. Закончив это гнусное дело, тюремщики ушли.
На следующий день они снова пришли и приказали Амине босиком следовать за ними. Амина молча смотрела на них и не двигалась. Тогда один из пришедших сказал:
— Если вы отказываетесь, мы будем вынуждены принудить вас.
Амина подчинилась приказу, и ее отвели в судебный зал, где она предстала перед главным судьей.
Напротив входа на стене висело большое деревянное распятие. Посреди зала на небольшом возвышении стоял под балдахином длинный стол, накрытый голубым покрывалом с золотой каймой.
Пристально взглянув на пленницу, секретарь начал задавать вопросы:
— Как вас зовут?
— Амина Вандердекен.
— Из какой вы страны?
— Мой муж голландец, а я родом из Азии.
— Кто ваш муж?
— Капитан Голландской Ост-Индской Компании.
— Как вы попали сюда?
— Корабль затонул, и мы потеряли друг друга.
— Вас знает здесь кто-нибудь?
— Священник Матео.
— Каким состоянием вы обладаете?
— Никаким. Все, что у нас есть, принадлежит мужу.
— Где находятся вещи, которые принадлежат вам?
— У патера Матео.
— Вам известно, почему вы находитесь здесь?
— Откуда я знаю? — уклончиво отвечала Амина.— Скажите мне, в чем же меня обвиняют?
— Вы сами должны знать, что несправедливого вы совершили. Для вас будет лучше, если вы сознаетесь в том, в чем вас обвиняет ваша совесть.
— Моя совесть ни в чем неправедном меня не обвиняет.
— Так вы не хотите сознаваться?
— Если вы не можете ни в чем меня обвинить, мне самой не в чем сознаваться.
— Вы говорите, что родились в Азии. Вы христианка?
— Я отвергаю христианскую веру.
— Вы замужем за католиком?
— Да, за настоящим католиком.
— Кто венчал вас?
— Священник Сайзен, католический священник.
— Вы вступили в общину христиан? Как же тот священник решился обвенчать вас до крещения?
— Мне кажется, надо мной совершали какой-то обряд, который я стерпела.
— Значит, вы были крещены?
— Мне кажется, что они так называли тот обряд.
— А теперь вы утверждаете, что не признаете христианскую веру?
— Да, с тех пор, как познакомилась с теми, кто ее проповедует. К началу моего замужества я была склонна принять христианство.
— Каков размер вашего состояния, которое находится у патера Матео?
— Несколько сот долларов. Патер знает точно.
Старший инквизитор тряхнул колокольчиком, вошли стражники и отвели Амину в ее темницу.
«Почему их так интересуют мои деньги? — размышляла Амина.— Если они нужны им, пусть берут! В чем же власть этих людей? Что они хотят сделать со мной? Через несколько дней все, пожалуй, прояснится!»
Через несколько дней? Ах, нет! Прошли бы, наверное, годы, Амина, если бы через четыре месяца с того дня, как ты оказалась в заключении, не состоялось бы аутодафе, которое не проводилось уже три года, так как не хватало осужденных, чтобы с должной помпезностью провести церемонию казни. Не была бы ты нужна для костра, ты бы не скоро покинула свою темницу!
Прошел почти месяц невыносимого ожидания, и Амина снова предстала перед судом, где ее опять спросили, не признается ли она. Возмущенная длительным заключением и несправедливостью, она отвечала:
— Я сказала вам раз и навсегда, что мне не в чем сознаваться! Делайте со мной, что хотите, только заканчивайте все это побыстрее!
— И пытки не заставят тебя признаться?
— Попробуйте! — отвечала Амина.— Попытайтесь, страшные люди! Если вам удастся вытянуть из меня хотя бы одно слово, тогда пусть обругает меня последняя шлюха! Я всего лишь слабая женщина, но я ненавижу и презираю вас!
Инквизиторам редко приходилось слышать такие слова, но еще реже они сталкивались с человеком, полным такой решимости. Пытки в суде никогда не применялись до вынесения прокуратором обвинения.
— Поживем — увидим! — произнес старший инквизитор.— Уве
дите ее!
Амина вновь оказалась в темнице. Тем временем патер Матео не единожды встретился с главным судьей. Хотя патер Матео, подчиняясь своему религиозному фанатизму, стал обвинителем Амины и привел в суд свидетелей, он все же чувствовал себя душевно подавленным. Длительное пребывание в доме Филиппа, доброе отношение Амины до того, когда он прокрался к ней в комнату, ставшие известными ему причины, по которым Амина не стала настоящей христианкой, ее смелость, мужество, красота и молодость — все это говорило в ее пользу. Целью же его действий сейчас было убедить Амину, будто она занималась богопротивным делом, уговорить стать христианкой и тем самым спасти ее. Ради этого он получил у святого суда разрешение посетить Амину в тюрьме, чтобы поговорить с ней. Это было особой благосклонностью, которую патеру оказали по многим, но не относящимся к данному делу причинам.
— Дитя мое, дитя мое! — позвал патер, войдя в камеру с озабоченным и печальным лицом.
— Вы что, издеваетесь надо мной, называя меня «мое дитя»?— отвечала пленница.— Не вы ли сделали все для того, чтобы я оказалась здесь? Оставьте меня в покое!
— Да, я способствовал этому, но я хочу и вызволить тебя отсюда, если ты не будешь мешать мне, Амина.
— Чему я могу помешать? Я готова следовать за вами.
— Все не так просто, Амина! Сначала надо многое обсудить. Из такой темницы, как эта, так просто не выпускают!
— Так говорите же! Что вы хотели сказать мне? Что я должна делать?
— Сейчас, сейчас.
— Однако погодите! Ради спокойствия вашей души, ответьте мне на один вопрос! Вам известно что-нибудь о моем муже?
— Я слышал, что он жив.
— А где он?
— Скоро он будет здесь.
— О, Аллах! Благодарю тебя! А я увижу его, патер?
— Это зависит от тебя.
— От меня? Тогда говорите же скорее, что я должна делать?
— Ты должна признать свои грехи... свои злодеяния.
— Какие грехи? Какие злодеяния?
— Разве ты не общалась со злыми духами? Разве ты не заклинала их и не обращалась к ним за помощью?
Амина молчала.
— Отвечай мне! Ты признаешься?
— Я признаюсь в том, что не совершала ничего неправедного!
— Пустая отговорка! Я застал тебя за этим занятием, другие видели тоже! Чего ты добьешься, отрицая вину? Ты знаешь, какая кара постигнет тебя, если ты не признаешься и не вступишь в лоно святой церкви?
— Почему я должна вступать в него? Разве наказывают тех, кто не желает этого?
— Нет. Но если бы ты тогда не приняла крещения, от тебя не требовали бы того, чего добиваются сейчас. А поскольку ты крещена, то должна прийти в лоно церкви или будешь обвинена в ереси.
— Тогда я не имела никакого представления о крещении.
— Признаю. Но ведь ты же дала согласие?
— Возможно. Что же ожидает меня, если я откажусь признать себя виновной?
— Ты будешь заживо сожжена на костре, и ничто тебя не спасет! Послушай меня, Амина. Когда тебя снова отведут в зал суда, признайся во всем, проси прощения и милости принятия в общину христиан! Тогда ты будешь спасена и...
— И что тогда?
— Снова обнимешь своего Филиппа!
— Филиппа! Моего Филиппа? Поистине, вы принуждаете меня! Но как я могу признать себя виновной, если я не чувствую за собой вины?
— Ты не считаешь себя виновной?
— Нет. Я просила о помощи свою мать, и она явилась мне во сне. Разве мать стала бы помогать дочери в чем-нибудь неправедном?
— Это была не твоя мать, а ее образ, который принял злой дух!
— Это была моя мать! Вы что, хотите, чтобы я сказала, почему я не желаю принять вашу веру?
— Не желаешь? Амина Вандердекен, не упрямься!
— Я не упрямлюсь, патер. Не вы ли предлагаете мне самое высшее счастье на земле — возвращение к мужу? Но могу ли я прибегнуть ко лжи ради этого? Никогда! Ни ради жизни, ни ради свободы, ни даже ради моего Филиппа!
— Подумай, Амина! Ты подвергнешь опасности жизнь своего мужа, если не сознаешься, поскольку это будет значить, что он женился на колдунье! Взвесь то, что я сказал тебе. Завтра я приду снова.
Священник ушел, лелея надежду, что подсказанная им мысль, что Филипп может оказаться в опасности, поколеблет решимость бедной женщины.
— Заживо сожжена! — воскликнула Амина, сжимая виски.— Заживо сожжена! И эти люди — христиане? Так, значит, это и есть та ужасная смерть, которую предсказывал мне мерзкий Шрифтен? Предсказывал? Да! Все так и будет! Это моя судьба! Я не смогу спастись! Если я признаюсь, я признаю, что Филипп женился на колдунье, и тогда он тоже окажется в руках инквизиции. Никогда! Никогда я не должна ни в чем сознаваться! Я должна молчать, должна страдать. Это ужасно, но я должна выдержать все! Тем более что все скоро кончится. Бог моих предков! Дай мне силы устоять против этих страшных людей! Помоги мне вынести все ради моего Филиппа!
Амина приняла твердое решение, и патер Матео напрасно пытался переубедить ее. Безутешным покинул монах тюрьму. Его мучила мысль, что Амина должна умереть такой ужасной смертью. Он упрекал себя в поспешности, не желал видеть несчастную, мужество и стойкость которой, сравнимые разве что с безумием, изумляли его. Потом он снова вспоминал дружеское обхождение с ним Филиппа и задумывался, в каком свете он предстанет перед ним и что ответит на его вопросы.
Через две недели Амину снова спросили в суде, признается ли она. Амина отказалась признать вину. Тогда прокуратор зачитал ей обвинение. Она обвинялась священником Матео в том, что занималась запретным искусством черной магии. Показания Пед-рино, вдовы и других подтверждали это обвинение. Проявляя рвение, патер Матео указывал также, что она занималась магией еще в Тернёзене. Упоминал он и о том, что во время шторма, когда все потеряли надежду на спасение, она предсказала, что судно не затонет.
Когда был зачитан последний пункт обвинения, Амина одарила патера Матео взглядом, полным презрения.
Затем ее спросили: что она может сказать в свою защиту?
— Что можно ответить на такое обвинение? — отвечала Амина.— Возьмите хотя бы последний пункт. Меня обвиняют в колдовстве потому, что я не была так труслива, как те христиане! И кто делает это? Слабоумный старец! Но я отплачу ему! Скажите, если человек знает, что совершается неправедность или она будет совершена, и скрывает или допускает ее свершение, является ли такой человек соучастником?
— Да,— подтвердил старший инквизитор, которого сразу же заинтересовали причины этого вопроса.
— Ну, тогда я обвиняю...— Амина была уже готова сообщить, что заблуждения ее мужа относительно корабля-призрака были известны патеру Матео и священнику Сайзену и что те не разубедили его. Но тут ей в голову пришла мысль, что она втянет в это дело Филиппа, и сдержалась.
— Так кого же вы обвиняете? — спросил старший инквизитор.
— Никого.— Амина сникла. Скрестив на груди руки, она опустила голову.
— Говори, несчастная!
Амина молчала.
— Пытки заставят тебя заговорить!
— Вы никогда не заставите меня заговорить! — отвечала стойкая женщина.— Пытайте меня до смерти! Я предпочту ее публичной казни!
Судьи посовещались. Было очевидно, что пытками они тут ничего не добьются, и отказались от них.
— Вы так и не признаете себя виновной? — переспросил старший инквизитор.
— Нет!—отвечала пленница.
— Уведите ее!
Вечером, за день до аутодафе, патер Матео попытался вновь переубедить Амину, но та отвечала:
— Завтра все будет кончено. Оставьте меня в покое!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Возвратившись к своему другу, Крантц передал ему содержание разговора с комендантом и исторню;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41