Накануне первого школьного дня отец наточил ножницы и остриг грязновато-соломенные космы Йывана, а мать примерила рубаху из домотканого полотна. А вечером мылись в бане, и отец, шоркая по жидкой спине сына, внушал ему:
— Если грамотный будешь, считать и писать научишься, можешь приказчиком стать у купца. Я знал одного грамотного марийца по имени Кожай, так он вот такие толстые книжки читал,— и отец показал пальцами на вершок.
— Это какой Кожай? Это из волости который?
— Нет, я одно лето с ним на сплаве был, давно, когда ты еще только родился... Давно...
— Ачай, а ты меня возьмешь на сплав?
— Возьму. Только ты сначала в школе поучись. И учителя слушайся.
— Ладно,— сказал Йыван, а сердце его уже полно было кротким желанием внимать каждому слову, которое скажут в школе.
Утром Овыча повела его в Нырьял. Йыван крепко держал ее за руку и то забегал вперед, то вдруг отставал, точно пугался чего-то. Да и сама она шла как-то несмело, робко, ей все думалось, что вдруг да не возьмет учительница ее сына?..
Когда проходили мимо дома Каврия, вдруг послышался голос Алыки:
— Мигыта, ты только погляди — вон и Йыван в школу идет! — и такой умоляющий голос был у нее, точно уговаривала она своего Мигыту на подвиг.
— Ну и пускай идет, я не хочу,— отвечал басовитый голос Мигыты.
Овыча увидела поверх забора, как на крыльце появился Каврий и тихо, зло сказал:
— Ладно, хватит болтать. Всякая голь грамоту получает, а ты болван болваном. Пошел!
Ворота отворились, и на улицу, будто его толкнули, выскочил Мигыта в картузе, в подпоясанной красной рубахе, в сапогах. Следом вышел и Каврий, взял сына за руку и, должно быть, стиснул так, что Мигыта присел от боли.

И откуда только берутся эти страшные градобои?
Увидев Овычу с Йываном, Каврий приосанился, улыбкой свел с лица злобное выражение и мягко сказал:
— Года идут, сноха Овыча! Смотри-ка, сына в школу повела!
— Да, дядя Каврий, вот пошли учиться...
— Да, да! А кажется, только всего и неделя прошла, как у тебя родился сын. Я помню, помню!..
— Молодые растут, дядя Каврий, а мы стареем. Вот и Мигыта какой у тебя — жених...
Сапоги у Каврия и Мигыты скрипели, поскрипывали и новые лапти на ногах Йывана. Так они шли полевой дорогой, и колокольня в Нырьяле, вокруг которой темной тучей вилась стая галок, мало-помалу приближалась.
— А сказать по правде, сноха Овыча, так я очеш тогда боялся, что он у тебя не выживет.
— Да, дядя Каврий, тяжелые времена были, особенно когда дом продал Тойгизе...
— Что вспоминать старое... У Тойгизи тоже была жизнь тогда нескладная, где он теперь, горемыка, жив ли?..
— Очандр встретил его в лесу,— кротко сказала Овыча. -<
— Ну, дай бог ему, как говорится. Да и вам-то, сноха Овыча, я ведь тоже не мало добра сделал...
Овыча промолчала. Она бы и рада была вспомнить, да вспомнить ничего не могла. Но у Каврия был свой счет. Он сказал:
— Или забыла, как я хлопотал, когда вы дом покупали у Тойгизи? Эх, сноха Овыча!
— А-а,— сказала Овыча, и ей очень хотелось добавить, что за деньги, мол, и медведь пляшет: три рубля Очандр дал самому Каврию да три унес в волость старшине.
— Что старое вспоминать, сноха Овыча, оно только жить мешает да радоваться новому дню,— мягко говорил Каврий, наклоняясь к Овыче.— Как батюшко-то в церкви говорит: не отягощайте сердце свое, душу свою старыми печалями...
— Да что старые, и новых хватает, почище старых...
— Ну, сноха Овыча, не гневи бога, не гневи,— настойчиво внушал Каврий.— Живешь в своем доме, мужик деньги зарабатывает, сына вот в школу ведешь. Чего надо? А со шагу,- они входили уже в полевые ворота, на главную улицу Нырьяла.
Овыча с Йываном поотстали, поняв, что здесь Каврий не желает их соседства.
Учение давалось Йывану легко. Он ловил каждое слово старой учительницы Ольги Михайловны, а дома старательно выводил в тетрадке кружочки, палочки, буквы. Часто, когда он делал уроки дома, приходил крестный Григорий, садился рядом и наблюдал, как старается Йыван.
К рождеству он уже знал все буквы — от аз до ять и читал по складам.
Любимым предметом во втором классе у него было чистописание, и учительница Надежда Петровна, жена старшего учителя Бурова, всегда ставила Йывана Ваштарова в пример. Теперь они учились в одном классе с Мигытой, и Мигыта постоянно списывал у него задачи, которые все были про купцов, покупающих сотнями аршин ситец или сукно, и надо было высчитать их прибыли. И Мигыте было удивительно, как Йыван, не видевший еще материи, кроме как у них в лавке, свободно решал эти задачи, словно только и делал в своей жизни, что торговал мануфактурой.
Но в третьем классе, где их учил уже сам Буров, Мигыта остался на второй год; из шестнадцати человек к экзаменам были представлены четырнадцать. Экзаменовал учеников вместе с Буровым и волостной старшина Тымапи Япык. Ему очень понравилось, как звонко и четко, без единой запинки, ученики читают стих «Мужичок с ноготок», он довольно улыбался, удивлялся и ставил хорошие отметки. Буров не противоречил, и шести ученикам дали похвальные листы, а учеников с похвальными листами принимали в городское училище в Цареве.
На семейном совете так и было решено, что Йыван осенью пойдет учиться в Царев — крестный Григорий склонил к этому сомневающихся и счастливых родителей; похвальный лист, подписанный самим Тымапи Япыком из богатого рода Тойдемов, целый вечер торжественно лежал посреди стола.
Однако лето выпало неурожайное, июльским градом начисто выбило поля, не собрали на
целине, но так трудно было идти, и скоро он опять ступал по отцовскому следу. А на белом снегу, как на тканной летят с чистого солнечного неба, исхлещут землю, изрубят, истерзают все живое на ней и умчатся куда-то, словно их и не было — опять чистое, солнечное небо над головой. Но больная и жалкая лежит под этим смеющимся небом земля — бурые, сохнущие поля, голый, ободранный лес, в котором редкая птичка споет.
— Ну что, Ванюшко, — сказал однажды Очандр,— придется переждать годик.— И, подумав, добавил: — А не взять ли мне тебя с собой в бор?..
Йыван не понял, вопросительно поглядел на отца — он привык всякому его слову доверять и подчиняться. Но сейчас он не понял, что хочет от него отец. И Очандр сказал со вздохом:
— Давай зиму поработаем в бору, а там, бог даст, и в училище пойдешь...
Отправились они в лес в последнюю субботу ноября — Йывану хорошо запомнилось то тихое белое утро после долгих морозных дней, в которые голая земля окаменела. А тут она за одну ночь укуталась в белую толстую шубу, да и утром еще снег падал и падал, и везде он был чист, не тронут ни человеком, ни зверем. Запомнил Йыван тот краткий миг, когда, оглянувшись назад, увидел на снегу четкие, рубчатые следы от новых лаптей своих и две блестящие полоски от санок — их тащил отец, закинув через грудь веревочную лямку...
Никогда еще Йыван не бывал так далеко от дома, от своей деревни Нурвел, и потому все, что началось за Мокрым оврагом, было уже чужое и полное жуткой тайны. При каждом новом изгибе дороги сердце мальчика сжимал сладкий ужас, он старался не смотреть в глубь леса, а глаза между тем осторожно осматривали каждое деревце, каждый куст. И как вздрагивал он, когда с елки срывался белый ком и, рассыпаясь, опадал облаком — словно кто-то прошел мимо дерева, нечаянно задел ветку... Йыван ттгмтппто погонял оттта. какое-то время шел рядом, по холстине — узорные строчки чьих-то следов. Кто это успел набегать? Кто это здесь дороги прострочил бисером? А вот цепочка мелких крестиков через дорогу... А как напутано возле куста — весь снег истоптан!.. Или вдруг тонкий скрип пробивался из глубины леса, и такой жалобный, что сердце Йывана сжималось в болезненном страхе — кто это?!
Или вдруг совсем близко пронзительно, высоко и долго начинал кричать за ближними елками кто-то живой, и Йыван, догнав отца, шепотом спрашивал:
— Ачай, кто там?
И хотя отец говорил, что это сойки, Йывану не верилось — соек и возле деревни много кружат, это красивые птицы, дымчато-серые, с красно-черной головкой, с яркой синевой по крыльям. «Нет, это не сойка»,— думал Йыван. Разве здесь, в лесу далеко от деревни, может быть одинаково? Нет, лес — это чей-то большой дом под небом, таким низким и белым сейчас, таким мягким и тихим. И все здесь живое, в этом огромном доме под небом, да только все таит свою жизнь от человеческого глаза: и деревья, и снег, и эти таинственные звуки... Да только разве можно спрятаться от Йывана, впервые идущего лесом?! Вот они, снегири — висят на придорожных кустах, точно яблоки на дереве возле дома Каврия, — только это живые яблоки, и стоит только моргнуть, на миг закрыть глаза, как яблоки исчезнут, будто их и не было вовсе — только ветки облегченно покачиваются... И тонкий, чистый голосок синичек, этих оживших серебряных бубенчиков, таящихся по веткам в чаще прибеленного леса... А впереди, за открывшейся белизной поляны слышится вдруг тихий, нежный звук волынки — почти такой же, как у старого Чораша, когда он провожает поутру свою корову, только тут волынка поет до того тихо и нежно, что слышно ее тогда, когда придержишь дыхание... И Йыван уже не спрашивает у отца, кто это играет и что будет там, впереди...
Отец шел мерным, неспешным шагом, не смотрел по сторонам, не слушал, не замечал, казалось, ни леса, ни снегирей, ни этого вот пенька, так похожего на старика Ян-гелде в новой заячьей шапке, ни следов на снегу возле — в лесу уже казались.
что стоит ступить шаг, как эта сильная,, быстрая жизнь с крыльями обнаружится. И мальчик все стоял, очарованный и пораженный, озирался, ждал, не смея ступить шага.
Огляделся вокруг посмотрел вверх, на небо, поискал в ровном, сплошном березняке свет солнышка, но там ничего не было видно, что было бы похоже на солнышко. Мет с санок свой острый топор и начнет рубить под корень деревья. Но все так же неторопливо шагал отец, не поднимая головы, а дорога начала забирать в сторону, и лес, близкий теперь, стал еще больше, заслонил все небо и сквозил золотисто-теплым туманом во всю глубину свою. И только вверху что-то глухо и ровно шумело:
— Шшу-у, шшу-у...— И дятел выбивал звонкую дробь.
Йыван поднимал голову, глядел — макухи огромных сосен чуть заметно покачивались под ветром, а стволы в бронзовой чешуе оставались неколебимы, как и сама земля. Вот это лес!.. В таком лесу, должно быть, и считает деревья приказчик, а в самой середине этого золотистого леса — где-нибудь возле ручейка у него стоит дом, большой, теплый, из таких вот бревен. Приказчик весь день ходит по лесу, бережет его от злых людей и от огня, слушает синиц и дятлов, вечером зажигает в избе лампу со стеклом и читает книгу про лес, а над его домом качаются и шумят деревья в темноте:
— Шу-у, шу-у...
А дорога все забирала вправо, золотой лес уходил назад, темнел, сизел, и Йывану сделалось скучно, да и ноги утомились идти.
— Скоро отдохнем,— сказал отец, поджидая отставшего Йывана.— Устал?
— Устал,— сознается Йыван.
Вскоре дорога пошла потверже, на санях было проеха-но не раз — лошадиные копыта пробили борозду, и шагать было полегче, к тому же в низину, сквозь светлый березняк. Кое-где в чаще редели на голых ветках рябиновые кисти...
Вдруг совсем близко от дороги что-то затрещало, загремело. Йыван вскрикнул: «Ачай!» — и тут на белый свет из облака снежной пыли вырвались большие черные птицы. Они были так близко, что ветер от их огромных крыльев опахнул разгоряченное лицо мальчика. Черные птицы плавно и быстро дугой пролетели над вершинами березок и скрылись, и хотя все стихло, опять низко висело белесое небб и в глазах рябило от березового света ча-
- Что, испугался? — спросил отец. Он уже сидел в низинке на колоде, смахнув с нее снег рукавицей. И голос отца был так обыденно спокоен, что страх и волнение сразу спали с души, Йыван отрадно засмеялся и побежал вниз к отцу.
— Это тетеры,— сказал отец.— Они тут кормились.
— Чем кормились?
— Ягоды искали под снегом, почки на березах щипали. Они этим и кормятся. А ты покормиться не хочешь?
— Нет, не хочу,— сказал Йыван, оглядывая лощинку, редко заросшую березками и хилыми, кривыми сосенками. И грустно было видеть их — словно здоровые, большие деревья согнали сюда своих слабых и хилых собратьев, и теперь они здесь покорно болеют какой-то долгой привычной болезнью. И земля в лощине тоже как будто болела — малый снег не закрыл еще кочки и росший по ним багульник, и теперь они синели, как волдыри. Отец чертил прутиком на снегу какие-то цифры и еле слышно шептал:
— Восемь ден по двадцать три копейки... Лапти... Других расходов нет... Так, чистыми — два рубля двадцать пять копеек...— Очандр тщательно выписал на снегу и долго молча смотрел на них. Голова его опускалась, а плечи поднимались буграми, и так он очень стал похож на старого грача осенью. Он, наверное, думал о том, как будут рубить лес, думал о купцах, сколько они дадут за работу денег. Все об этом думают и говорят, кого Йыван знает.
Тренькнула близко синичка. Йыван поискал ее глазами, не увидел и опять стал глядеть на хилые, больные деревья. Может быть, их сюда согнали со всего бора большие, сильные деревья? Согнали, чтобы все вместе они тут болели и мерзли?..
— Ачай, они всегда такие? — спросил он, но отец как будто не слышал — он все еще смотрел на свои цифры и думал. И только когда уже Йыван и забыл, о чем спрашивал, отец поднял голову:
— Чего ты говоришь?
— Пойдем,— сказал отец, поднимаясь.— Скоро будет деревня Шудымарий, там мы поедим и отдохнем у дяди Ямаша.
После отдыха идти стало отчего-то совсем тяжело. Йыван плелся позади санок и глядел только на скользящие по снегу полозья. Ноги плохо слушались, и чтобы отец не уходил далеко, Йыван спрашивал про дядю Ямаша, про то, какой он, что делает. А почему так называется деревня Шудымарий?1
— Давай-ка лучше я тебя на санках прокачу,— вместо ответа сказал отец.
Йыван из последних сил догнал убегающие санки и упал на привязанный, бугром торчащий посередине мешок.
Уже потемнело в лесу, сделалось как-то глуше и неуютнее. Но как хорошо было катиться на санках по мягкому снегу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40