Обслужили супер, недорого
.. И не умея ничего сам предпринять, но по-прежнему робея перед хозяином и исполняя его приказы как бы в полусне, он только копил в сердце отчаяние и сам пугался страшных, преступных, но все чаще и чаще приходящих к нему мыслей. И было такое упорное и ясное ощущение, что Серафима знает эти его мысли и соглашается с ним...
В той стороне, где была дорога, тюкал топором Алексей, сын Митрича. «Чего он там рубит?» — подумал Тойплат, глядя на торчащий из снега, дергающийся зад со-баки.
— Порох-то у тебя на полке насыпан ли? — спросил Япык, кося на Тойплата.
— Так насыпь поскорей!..
высокой и погля-
Тойплат взял под мышку тяжелую берданку и стал шарить в кармане штанов мешочек с порохом.
— Крюк-крюк, кр-рюк,— проскрипела с сосны какая-то птица. Тойплат задрал голову дел.
— Коршун вроде,— сказал он.
— Да скорее ты копайся, скорее,— хрипло с трудом выговаривал Япык, дрожа от гнева и удерживая ругательства.
— Вот, насыпал,— сказал Тойплат. Япык облегченно вздохнул:
— О, киямат!..
Стук топора прекратился. Должно быть, сын Митрича срубил жердину, подумал, успокаиваясь, Япык и оглянулся. Сейчас тебя пошевелим, и ты вылезешь!.. Сейчас... Вон идет парень...
Япык краем глаза увидел, как вдруг отскочила от берлоги собака, и в тот же миг страшный, утробный рык оглушил его. Япык откачнулся назад — желтоватый снег перед ним дыбился под напором какой-то могучей разбуженной, рассерженной и ревущей силы. Япыку показалось, что это сам азырен1 поднялся из-под снега на него. «Не виноват!.. Не хотел!..» — мелькнуло в голове какое-то раскаяние, мгновенное, как вспышка молнии, и безнадежное, как тьма после вспышки. Дрожащий палец как бы сам собой дернул курок, грянул спасительный выстрел, клуб сизого дыма застлал эту вздымающуюся и ревущую силу, и в тот же миг Япык с ужасом осознал всем своим существом, как слаб, как беспомощен выстрел перед этой силой. И тут из порохового тающего облака вскинулась желтозубая ревущая пасть. Япык вскинул ружье и нажал другой спуск, но курок не щелкнул. И понимая, что курок просто не взведен, что в мыслях о Серафиме и в гневе на Тойплата он просто забыл его взвести, Япык какую-то долю секунды стоял и смотрел на встающего зверя со склоненной вправо огромной головой, опрокинутой шерстью и поднятой когтистой лапой. «Мой азырен»,— ясно запечатлелось в его сознании, но он еще успел
Тойплат мог бы выстрелить и раньше — он почему-то совершенно не испугался медведя, однако то, что он увидел, стоя сбоку берлоги, изумило его: он увидел на мохнатой бурой свалявшейся шерсти кожаный ошейник! Тойплат не верил своим глазам. Он таращился на этот ошейник! Ясно видел и железную пряжку, и дырочки, и он уже готов был бросить ружье и сам упасть, зарыться в снег с головой, как тут настиг вскрик хозяина. И, зажмурившись, он поднял граненый ствол берданки. Удар в плечо настолько был резок и внезапен, что Тойплат качнулся и, не справясь с тяжелой лыжей на ноге, опрокинулся в снег. И какой мягкий был этот снег, какой мягкий и теплый,— как пуховая перина хозяина.
7
Алексей, сын лесничего Митрича, уже тащил к берлоге тонкую долгую сосенку с отрубленными сучками, он уже видел между соснами стоявших поодаль Япыка и Тойплата и подумал, как принесет жердину и бросит ее: он не хочет шевелить в берлоге, пускай сами ворочают. «Брошу и пойду прочь, ну их к дьяволу»,— решил Алексей и посмотрел на коршуна. Ветер слегка покачивал вершину сосны, и птица, недовольно и глухо ворча, перебирала лапами и легонько взмахивала крыльями. И в эту секунду прогремел выстрел. «Ну вот и хорошо, не нужна жердина»,— подумал он и увидел медведя, встающего во весь рост, а рядом Япыка, который словно бы проваливался в снег — таким маленьким он показался рядом с медведем, как ребенок,— Алексей даже рот открыл от удивления. А когда медведь накрыл Япыка лапой, в этом даЖЕ ничего странного не было — такой маленький против такой громады!..
Тойплата заслоняло дерево, и когда грянул раскатом ею пыстрел, то Алексей, ступивщий в сторону, не увидел и Тойплата, только опять медведя с висевшим на гачах Жуком. Но Жук тотчас отлетел, сбитый лапой, а медведь
загремевшего засовом на воротал ллеш^. *м. гшют. отворились ворота, как лошадь сунулась головой и почти вломилась во двор. За ней и другая, Япыкова, с пустой, легкой кошевкой. Обе всхрапывали и тяжело водили боками.
• ИМ и лииа. пит им ин легки сел в передок дровней, и кооыл-ка несмело побежала в сторону гудящего под ветром пора...
И когда дошло до Алексея, что этот мешок был Тойплат, в лесу стояла уже тишина. И слегка пахло пороховой гарью. И медленно, властно скрыкнул коршун, плавно взлетая над сосной.
Алексей, побелев лицом, выхватил из-за кушака топор, чтобы он не выпал, бросился к дороге. Лошади, привязанные к деревьям, храпели и рвали повода, норовя выскочить из оглобель. Алексей шаркнул топором по туго натянувшемуся вокруг сосны сыромятному поводу, и, хватая вожжи, повалился в дровни. Лошадь ошалело понесла в полный мах, брякая копытами в передок. Следом, истошно проржав, рванулась и Япыкова лошадь, порвав привязь.
Митрич подождал, пока нагреется стекло, и подвернул фитиль в лампе — ровное белое пламя треугольником поднялось в стекле. Сразу проступили в темном углу смутные лики на иконах, литографии по стенам... Митрич вздохнул и, неотступно думая об уехавшем в лес Япыке, прошептал краткую молитву и бросил по груди рукой крест, но, не донеся его, вдруг насторожился: кто-то подъехал к воротам. Сорвал с гвоздя шапку, схватил в руку полушубок, выбежал в сени, толкнул крылечную дверь: Алешка, простоволосый, как-то неестественно быстро бежал по двору.
— Ты что? — осадил его Митрич.— Где Япык?
— Там,— ответил Алешка, валясь на ступеньки крыльца. И Митрич все сразу понял, но, словно желая убедиться, тихо спросил:
— Где?
— Медведь замял... Обоих...
Трясущимися руками Митрич застегивал пуговицы на полушубке, что-то лихорадочно соображая.
— Где лошадь?
— За воротами.
— Заведи во двор. Ну, живо! — тихо, строго сказал Митрич.—Да не шуми зря, тихо! — прикрикнул он на
Митрич вышел за ворота, постоял, оглядываясь. В доме объездчика Савлия желтело окошко от света слабой лампы. Рядом темным зародом сена виднелся сквозь мутные метельные сумерки дом Элыка, старшего Савлиева сына. Нигде не видно было ни человеческой тени.
— Так, хорошо, — сказал Митрич, возвращаясь во двор. Снег густо валило ветром с крыши. Алешка уже выпряг из дровен свою лошадь и завел ее в конюшню.
— А с этой как? — спросил он, появляясь в темном проеме распахнутых ворот.
— Оставь так,— глухо сказал Митрич.— И вот что,— добавил он, вплотную подходя к сыну.— Поди в дом, залезай на печь и лежи, как мышь, чтоб никто тебя не видел. Понял?
— Ну, понял...
— Раз понял, ступай и замри.
Когда Алешка взошел на крыльцо и оглянулся, отец глухо крикнул:
— Где шапка?
Алешка растерянно схватился за голову — шапки не было.
— Где?
— Не знаю...
— Ладно, иди и замри, пока я не... не приду.
Когда Алешка ушел, Митрич тихо отворил двор и вошел в темную теплоту двора. Тихо, спокойно хрупали сеном две лошади. Митрич похлопал по мокрому, запотевшему боку ту, которую запрягал Алешка, потом прошел дальше и погладил морду у другой — молодой тонконогой кобылки. Нащупал привязь, дернул и, круто заворачивая заигравшую было кобылку, вывел ее наружу под валящийся с застрехи снег, прихватив с костыля хомут, седелку и вожжи.
Запряженная в дровни кобылка показалась маленькой в долгих тяжелых оглоблях. Митрич за узду вывел ее из ворот, опять огляделся, прислушался к ровному завыванию ветра и глухому, утробному шуму недале-
Ямаш.
Очандр не выдержал:
— Я виноват, я должен был хозяину предъявить счет. Может, сходить к нему, а, мужики? Я схожу...
114
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 1
Пилишь-пилишь — пила износится, рубишь-рубишь — топор затупится. Не наточишь — работать не сможешь... Это железо, да и у него есть износ. А человеческую усталость поправит лишь передышка. Отдохнет человек, и опять за работу, которой и конца не видно.
Вот и лесорубы в воскресенье отдыхают от лесной работы. Только в зимовье без дела они не сидят: кто лучковую пилу точит, кто одежду латает, кто лапти плетет... Запел было Ямаш песню про «вольну птичку-пташечку», да на полслове оборвал, вздохнул и замолк, задумался о чем-то.
— А сегодня, мужики, солнышко повеселее смотрело,— говорит Очандр, перебивая затянувшееся молчание. Но никто не поддерживает разговор — устали мужики.
— Хитер Булыгин! — заявляет внезапно Тойгизя.
С минуту все глядят на Тойгизю, словно соображают что к чему.
— Да и мы тупые дураки, — угрюмо заявляет Ямаш.— Этой лампой нас ослепил, а водкой головы затуманил...
Уже не первый раз возникает в зимовье этот разговор, уже не первый раз перебирают мужики свои даровые труды ради Булыгинского леса. Одной дороги на Кокшагу — пятнадцать верст, а ее то и дело заносит, надо чистить, лошади из сил выбиваются, по одному концу в день только бы успеть. А здесь, в делянке, сколько такой работы? , Уже не говорят мужики о тех тридцати двух рублях прямого расходу за осенние работы. И все это близко к сердцу принимает Очандр. Ему кажется, что мужики его винят, старшого, что спустил Булыгину, не потребовал. Может, и мысль приходит им, что Булыгин его, Очандра, умаслил?..
— Да что тут говорить, Очандр, по всему лесу такой порядок...
Вдруг все замолчали, прислушались: снег на воле похрустывал под чьими-то ногами. Заскрипела дверь. Чья-то непривычная рука шарила скобу. Наконец дверь отворилась, клубы морозного пара покатились через порог.
— Мир вам, барсуки лесные,— стряхивая снег с шапки, сказал вошедший. Он был в пальто, и поэтому все про себя заключили, что человек — из города.
— Добро пожаловать,— ответил ему Карасим. Человек, щурясь на свет лампы, сказал:
— Слышал я, тут где-то живет Тойгизя Тойметов... Нет ли его среди вас?
Тойгизя, ни слова не говоря, положил на лавку ружье, которое чистил, поднялся с места медленно, с какой-то осторожностью, шагнул к незваному гостю.
— Я буду Тойгизя Тойметов... А вы кто?
— А я... Я...— городской человек запнулся, лицо его как-то дернулось, и он почти выкрикнул: — Не узнаешь меня, отец?
— Сапай! — выдохнул растерянно Тойгизя.— Сыпок!..— Он все еще не мог поверить, что этот молодой мужчина в городской одежде — его приемный сын, его Сапай. Но Садтай решительно обнял старика, и Тойгизя, уже забывший человеческую ласку, задрожал, слезы покатились у него из глаз.
— Сын мой!..— бессвязно лепечет он.— Сын мой приехал!..
Наконец успокоился. Они сели поближе к лампе. Тойгизя не спускал с него радостного и гордого взора. И мужики смотрели на них, как на чудо.
— Ты откуда же явился, Сапай?
— Из Казани, отец.
— Ребята, что ж мы там стоим-то, гостя ж надо принимать! — крикнул, точно отрезвел, Карасим. Все засуетились, принялись за дело: накидали сухих березовых Дров в печурку, налили воду в чугун, занесли из сеней зая-ЧКЮ тушку.
— Растолковать трудновато,— сказал Сапай.— но наказу умных людей хожу по таким вот зимовьям, как ваше. Хожу и толкую о житье-бытье, рассказываю правду писаную и неписаную...
Сапай замолчал.
О житье-бытье в чужих краях и «дело» Сапая инте-
116
Сапай разделся. Он был коренаст, плотен и рядом с Тойгизей казался особенно сильным, здоровым.
— Меня-то, Сапай, узнаешь? — спросил Очандр.
— Кажется, где-то видел, но что-то не припоминаю...
— Да, много воды в Кокшаге утекло, как вы однажды покинули наш Нурвел.
— Сынок, неужто забыл? Это Очандр, мой друг, Очандр Ваштаров. Помнишь, он подарил вам с Чопоем щенка?
— Да, да, помню, помню! — сказал Сапай. Может быть, он в самом деле узнал Очандра. Он протянул руку, и они поздоровались.
— А это его сын,— подсказал Тойгизя.
— Йыван?.. Таким большим стал?
— Да, я теперь тут работаю,— гордо сказал мальчик.
— Ой да молодец, Йыван, ой да молодец!..— На минуту глаза Сапая затуманились. Может быть, он вспомнил, как вот таким же, как теперь Йыван, остался сиротой, да не один, а с младшим братишкой, как они ходили по миру с жалостной песенкой. Он ее хорошо помнит:
...На лугу широком Стоит липа стройная,
Пришли к ней, думая, что мать наша стоит, Но она не сказала: «Пришли мои дети»...
Да, она не сказала, но сказала несчастная Унай, их вторая мать. Но не долго она прожила в горе и скитаниях, а за ней умер и Чопой. Отец с тоски забился в лес, а Сапая отпустили к реке, на люди, на сплав. Думали, расстаются до осени, а вот вышло — на десять лет... Вздохнул Сапай, улыбнулся виновато:
— Я пришел по делу, отец. Но я нарочно выбрал эту дорогу.
— Опять уходишь...— огорченно произнес Тойгизя.
— Уйду, но ненадолго. Как закончу свои дела, вернусь,— успокаивал отца Сапай.
ресовало всех обитателей зимовья. И когда все сели за стол и принялись за еду, разговор мало-помалу завязался. Прежде всего мужики спросили про японскую войну. Когда она кончится?
— А вот слух идет,— робко начал Очандр, — в Петербурге царь-батюшка сделал оловянный дождь. Правда — ист?
— Да, правда,— сказал Сапай и подробно рассказал, как было дело, как толпа в сто сорок тысяч человек с иконами, с портретами царя и царицы пришла к царю-батюшке, принесла ему свою просьбу...
— А какова же была просьба? — спросил Карасим. Сапай вынул из кармана бумагу, развернул ее и стал
читать:
«Мы, рабочие города Петербурга... пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать... Нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душит деспотизм п произвол... Настал предел терпению. Для нас пришел ГОТ страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук»...
— А царь-то принял их? — спросил Тойгизя.
— Царь приказал солдатам стрелять. Потом пустили конную полицию. Топтали, рубили... Вот как царь встре-1П. к кот как защитил. Кровью земля была залита, кровью рабочих людей, кровью их жен и детей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
В той стороне, где была дорога, тюкал топором Алексей, сын Митрича. «Чего он там рубит?» — подумал Тойплат, глядя на торчащий из снега, дергающийся зад со-баки.
— Порох-то у тебя на полке насыпан ли? — спросил Япык, кося на Тойплата.
— Так насыпь поскорей!..
высокой и погля-
Тойплат взял под мышку тяжелую берданку и стал шарить в кармане штанов мешочек с порохом.
— Крюк-крюк, кр-рюк,— проскрипела с сосны какая-то птица. Тойплат задрал голову дел.
— Коршун вроде,— сказал он.
— Да скорее ты копайся, скорее,— хрипло с трудом выговаривал Япык, дрожа от гнева и удерживая ругательства.
— Вот, насыпал,— сказал Тойплат. Япык облегченно вздохнул:
— О, киямат!..
Стук топора прекратился. Должно быть, сын Митрича срубил жердину, подумал, успокаиваясь, Япык и оглянулся. Сейчас тебя пошевелим, и ты вылезешь!.. Сейчас... Вон идет парень...
Япык краем глаза увидел, как вдруг отскочила от берлоги собака, и в тот же миг страшный, утробный рык оглушил его. Япык откачнулся назад — желтоватый снег перед ним дыбился под напором какой-то могучей разбуженной, рассерженной и ревущей силы. Япыку показалось, что это сам азырен1 поднялся из-под снега на него. «Не виноват!.. Не хотел!..» — мелькнуло в голове какое-то раскаяние, мгновенное, как вспышка молнии, и безнадежное, как тьма после вспышки. Дрожащий палец как бы сам собой дернул курок, грянул спасительный выстрел, клуб сизого дыма застлал эту вздымающуюся и ревущую силу, и в тот же миг Япык с ужасом осознал всем своим существом, как слаб, как беспомощен выстрел перед этой силой. И тут из порохового тающего облака вскинулась желтозубая ревущая пасть. Япык вскинул ружье и нажал другой спуск, но курок не щелкнул. И понимая, что курок просто не взведен, что в мыслях о Серафиме и в гневе на Тойплата он просто забыл его взвести, Япык какую-то долю секунды стоял и смотрел на встающего зверя со склоненной вправо огромной головой, опрокинутой шерстью и поднятой когтистой лапой. «Мой азырен»,— ясно запечатлелось в его сознании, но он еще успел
Тойплат мог бы выстрелить и раньше — он почему-то совершенно не испугался медведя, однако то, что он увидел, стоя сбоку берлоги, изумило его: он увидел на мохнатой бурой свалявшейся шерсти кожаный ошейник! Тойплат не верил своим глазам. Он таращился на этот ошейник! Ясно видел и железную пряжку, и дырочки, и он уже готов был бросить ружье и сам упасть, зарыться в снег с головой, как тут настиг вскрик хозяина. И, зажмурившись, он поднял граненый ствол берданки. Удар в плечо настолько был резок и внезапен, что Тойплат качнулся и, не справясь с тяжелой лыжей на ноге, опрокинулся в снег. И какой мягкий был этот снег, какой мягкий и теплый,— как пуховая перина хозяина.
7
Алексей, сын лесничего Митрича, уже тащил к берлоге тонкую долгую сосенку с отрубленными сучками, он уже видел между соснами стоявших поодаль Япыка и Тойплата и подумал, как принесет жердину и бросит ее: он не хочет шевелить в берлоге, пускай сами ворочают. «Брошу и пойду прочь, ну их к дьяволу»,— решил Алексей и посмотрел на коршуна. Ветер слегка покачивал вершину сосны, и птица, недовольно и глухо ворча, перебирала лапами и легонько взмахивала крыльями. И в эту секунду прогремел выстрел. «Ну вот и хорошо, не нужна жердина»,— подумал он и увидел медведя, встающего во весь рост, а рядом Япыка, который словно бы проваливался в снег — таким маленьким он показался рядом с медведем, как ребенок,— Алексей даже рот открыл от удивления. А когда медведь накрыл Япыка лапой, в этом даЖЕ ничего странного не было — такой маленький против такой громады!..
Тойплата заслоняло дерево, и когда грянул раскатом ею пыстрел, то Алексей, ступивщий в сторону, не увидел и Тойплата, только опять медведя с висевшим на гачах Жуком. Но Жук тотчас отлетел, сбитый лапой, а медведь
загремевшего засовом на воротал ллеш^. *м. гшют. отворились ворота, как лошадь сунулась головой и почти вломилась во двор. За ней и другая, Япыкова, с пустой, легкой кошевкой. Обе всхрапывали и тяжело водили боками.
• ИМ и лииа. пит им ин легки сел в передок дровней, и кооыл-ка несмело побежала в сторону гудящего под ветром пора...
И когда дошло до Алексея, что этот мешок был Тойплат, в лесу стояла уже тишина. И слегка пахло пороховой гарью. И медленно, властно скрыкнул коршун, плавно взлетая над сосной.
Алексей, побелев лицом, выхватил из-за кушака топор, чтобы он не выпал, бросился к дороге. Лошади, привязанные к деревьям, храпели и рвали повода, норовя выскочить из оглобель. Алексей шаркнул топором по туго натянувшемуся вокруг сосны сыромятному поводу, и, хватая вожжи, повалился в дровни. Лошадь ошалело понесла в полный мах, брякая копытами в передок. Следом, истошно проржав, рванулась и Япыкова лошадь, порвав привязь.
Митрич подождал, пока нагреется стекло, и подвернул фитиль в лампе — ровное белое пламя треугольником поднялось в стекле. Сразу проступили в темном углу смутные лики на иконах, литографии по стенам... Митрич вздохнул и, неотступно думая об уехавшем в лес Япыке, прошептал краткую молитву и бросил по груди рукой крест, но, не донеся его, вдруг насторожился: кто-то подъехал к воротам. Сорвал с гвоздя шапку, схватил в руку полушубок, выбежал в сени, толкнул крылечную дверь: Алешка, простоволосый, как-то неестественно быстро бежал по двору.
— Ты что? — осадил его Митрич.— Где Япык?
— Там,— ответил Алешка, валясь на ступеньки крыльца. И Митрич все сразу понял, но, словно желая убедиться, тихо спросил:
— Где?
— Медведь замял... Обоих...
Трясущимися руками Митрич застегивал пуговицы на полушубке, что-то лихорадочно соображая.
— Где лошадь?
— За воротами.
— Заведи во двор. Ну, живо! — тихо, строго сказал Митрич.—Да не шуми зря, тихо! — прикрикнул он на
Митрич вышел за ворота, постоял, оглядываясь. В доме объездчика Савлия желтело окошко от света слабой лампы. Рядом темным зародом сена виднелся сквозь мутные метельные сумерки дом Элыка, старшего Савлиева сына. Нигде не видно было ни человеческой тени.
— Так, хорошо, — сказал Митрич, возвращаясь во двор. Снег густо валило ветром с крыши. Алешка уже выпряг из дровен свою лошадь и завел ее в конюшню.
— А с этой как? — спросил он, появляясь в темном проеме распахнутых ворот.
— Оставь так,— глухо сказал Митрич.— И вот что,— добавил он, вплотную подходя к сыну.— Поди в дом, залезай на печь и лежи, как мышь, чтоб никто тебя не видел. Понял?
— Ну, понял...
— Раз понял, ступай и замри.
Когда Алешка взошел на крыльцо и оглянулся, отец глухо крикнул:
— Где шапка?
Алешка растерянно схватился за голову — шапки не было.
— Где?
— Не знаю...
— Ладно, иди и замри, пока я не... не приду.
Когда Алешка ушел, Митрич тихо отворил двор и вошел в темную теплоту двора. Тихо, спокойно хрупали сеном две лошади. Митрич похлопал по мокрому, запотевшему боку ту, которую запрягал Алешка, потом прошел дальше и погладил морду у другой — молодой тонконогой кобылки. Нащупал привязь, дернул и, круто заворачивая заигравшую было кобылку, вывел ее наружу под валящийся с застрехи снег, прихватив с костыля хомут, седелку и вожжи.
Запряженная в дровни кобылка показалась маленькой в долгих тяжелых оглоблях. Митрич за узду вывел ее из ворот, опять огляделся, прислушался к ровному завыванию ветра и глухому, утробному шуму недале-
Ямаш.
Очандр не выдержал:
— Я виноват, я должен был хозяину предъявить счет. Может, сходить к нему, а, мужики? Я схожу...
114
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 1
Пилишь-пилишь — пила износится, рубишь-рубишь — топор затупится. Не наточишь — работать не сможешь... Это железо, да и у него есть износ. А человеческую усталость поправит лишь передышка. Отдохнет человек, и опять за работу, которой и конца не видно.
Вот и лесорубы в воскресенье отдыхают от лесной работы. Только в зимовье без дела они не сидят: кто лучковую пилу точит, кто одежду латает, кто лапти плетет... Запел было Ямаш песню про «вольну птичку-пташечку», да на полслове оборвал, вздохнул и замолк, задумался о чем-то.
— А сегодня, мужики, солнышко повеселее смотрело,— говорит Очандр, перебивая затянувшееся молчание. Но никто не поддерживает разговор — устали мужики.
— Хитер Булыгин! — заявляет внезапно Тойгизя.
С минуту все глядят на Тойгизю, словно соображают что к чему.
— Да и мы тупые дураки, — угрюмо заявляет Ямаш.— Этой лампой нас ослепил, а водкой головы затуманил...
Уже не первый раз возникает в зимовье этот разговор, уже не первый раз перебирают мужики свои даровые труды ради Булыгинского леса. Одной дороги на Кокшагу — пятнадцать верст, а ее то и дело заносит, надо чистить, лошади из сил выбиваются, по одному концу в день только бы успеть. А здесь, в делянке, сколько такой работы? , Уже не говорят мужики о тех тридцати двух рублях прямого расходу за осенние работы. И все это близко к сердцу принимает Очандр. Ему кажется, что мужики его винят, старшого, что спустил Булыгину, не потребовал. Может, и мысль приходит им, что Булыгин его, Очандра, умаслил?..
— Да что тут говорить, Очандр, по всему лесу такой порядок...
Вдруг все замолчали, прислушались: снег на воле похрустывал под чьими-то ногами. Заскрипела дверь. Чья-то непривычная рука шарила скобу. Наконец дверь отворилась, клубы морозного пара покатились через порог.
— Мир вам, барсуки лесные,— стряхивая снег с шапки, сказал вошедший. Он был в пальто, и поэтому все про себя заключили, что человек — из города.
— Добро пожаловать,— ответил ему Карасим. Человек, щурясь на свет лампы, сказал:
— Слышал я, тут где-то живет Тойгизя Тойметов... Нет ли его среди вас?
Тойгизя, ни слова не говоря, положил на лавку ружье, которое чистил, поднялся с места медленно, с какой-то осторожностью, шагнул к незваному гостю.
— Я буду Тойгизя Тойметов... А вы кто?
— А я... Я...— городской человек запнулся, лицо его как-то дернулось, и он почти выкрикнул: — Не узнаешь меня, отец?
— Сапай! — выдохнул растерянно Тойгизя.— Сыпок!..— Он все еще не мог поверить, что этот молодой мужчина в городской одежде — его приемный сын, его Сапай. Но Садтай решительно обнял старика, и Тойгизя, уже забывший человеческую ласку, задрожал, слезы покатились у него из глаз.
— Сын мой!..— бессвязно лепечет он.— Сын мой приехал!..
Наконец успокоился. Они сели поближе к лампе. Тойгизя не спускал с него радостного и гордого взора. И мужики смотрели на них, как на чудо.
— Ты откуда же явился, Сапай?
— Из Казани, отец.
— Ребята, что ж мы там стоим-то, гостя ж надо принимать! — крикнул, точно отрезвел, Карасим. Все засуетились, принялись за дело: накидали сухих березовых Дров в печурку, налили воду в чугун, занесли из сеней зая-ЧКЮ тушку.
— Растолковать трудновато,— сказал Сапай.— но наказу умных людей хожу по таким вот зимовьям, как ваше. Хожу и толкую о житье-бытье, рассказываю правду писаную и неписаную...
Сапай замолчал.
О житье-бытье в чужих краях и «дело» Сапая инте-
116
Сапай разделся. Он был коренаст, плотен и рядом с Тойгизей казался особенно сильным, здоровым.
— Меня-то, Сапай, узнаешь? — спросил Очандр.
— Кажется, где-то видел, но что-то не припоминаю...
— Да, много воды в Кокшаге утекло, как вы однажды покинули наш Нурвел.
— Сынок, неужто забыл? Это Очандр, мой друг, Очандр Ваштаров. Помнишь, он подарил вам с Чопоем щенка?
— Да, да, помню, помню! — сказал Сапай. Может быть, он в самом деле узнал Очандра. Он протянул руку, и они поздоровались.
— А это его сын,— подсказал Тойгизя.
— Йыван?.. Таким большим стал?
— Да, я теперь тут работаю,— гордо сказал мальчик.
— Ой да молодец, Йыван, ой да молодец!..— На минуту глаза Сапая затуманились. Может быть, он вспомнил, как вот таким же, как теперь Йыван, остался сиротой, да не один, а с младшим братишкой, как они ходили по миру с жалостной песенкой. Он ее хорошо помнит:
...На лугу широком Стоит липа стройная,
Пришли к ней, думая, что мать наша стоит, Но она не сказала: «Пришли мои дети»...
Да, она не сказала, но сказала несчастная Унай, их вторая мать. Но не долго она прожила в горе и скитаниях, а за ней умер и Чопой. Отец с тоски забился в лес, а Сапая отпустили к реке, на люди, на сплав. Думали, расстаются до осени, а вот вышло — на десять лет... Вздохнул Сапай, улыбнулся виновато:
— Я пришел по делу, отец. Но я нарочно выбрал эту дорогу.
— Опять уходишь...— огорченно произнес Тойгизя.
— Уйду, но ненадолго. Как закончу свои дела, вернусь,— успокаивал отца Сапай.
ресовало всех обитателей зимовья. И когда все сели за стол и принялись за еду, разговор мало-помалу завязался. Прежде всего мужики спросили про японскую войну. Когда она кончится?
— А вот слух идет,— робко начал Очандр, — в Петербурге царь-батюшка сделал оловянный дождь. Правда — ист?
— Да, правда,— сказал Сапай и подробно рассказал, как было дело, как толпа в сто сорок тысяч человек с иконами, с портретами царя и царицы пришла к царю-батюшке, принесла ему свою просьбу...
— А какова же была просьба? — спросил Карасим. Сапай вынул из кармана бумагу, развернул ее и стал
читать:
«Мы, рабочие города Петербурга... пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать... Нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душит деспотизм п произвол... Настал предел терпению. Для нас пришел ГОТ страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук»...
— А царь-то принял их? — спросил Тойгизя.
— Царь приказал солдатам стрелять. Потом пустили конную полицию. Топтали, рубили... Вот как царь встре-1П. к кот как защитил. Кровью земля была залита, кровью рабочих людей, кровью их жен и детей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40