туда! В сем храме, говорит, есть люди, посвятившие себя наукам, вопрошу их от имени распятого... У меня от сердца отлегло — не про меня! А он опять: в сем храме есть люди, занимающиеся служением истине, правосудию и законам, вопрошу их: вникнули ли они хоть раз в жизни в великую прю неба с землею... А мне опять спасение, опять отсрочка! В сим храме есть люди, куплю делающие, вопрошу их: измеряли ли они умом своим всю тяжесть грехов своих?.. И прямо на меня уставился. Может, и не на меня, там других много стояло купцов, да мне-то кажется — на меня, и я уж не помню, как Настя вывела меня на волю, как домой пришли. Давай, говорю, поедем куда-нибудь, на Волгу, в Нижний. А там чего, говорит, не то ли самое? Здесь хоть мошенники, да мелкие, свои, а там — пропадем, не велики и капиталы у тебя, а жизнь долгая. Так и осталась, и вроде успокоилась. Долго ли, коротко ли, приходит вдруг Митрофан Митриевич, лесник тот, у которого на кордоне все и случилось. Он и раньше у нас бывал, придет, о чем-то с Япыком толкуют, мне и дела нет, иногда и мне про лесные случаи расскажет, да руку возьмет, в глаза заглядывает — такой бес краснобородый, да мне, правда, только забавно. Вот и тут пришел. Посидели, чаю попили, слово за слово — и разговорились, что да как. Он ко мне с лаской да сочувствием, пожалел, а я и размякла — никто так со мной не говорил. А как раз канун троицы, вот он и говорит: гости, мол, к нему на кордон собираются, повеселиться на природе, молодежь все: Булыгин младший, Лебедевы братья с женами, и тебя, мол, зовут... А я ведь любила раньше веселье, праздники, забавы всякие, и тут так вдруг захотелось посмеяться, позабавиться, что не стерпела...
Серафима Васильевна замолчала, грустная улыбка истинно тебе говорю!
— Истинно!
— Ты мне не веришь, Сима?.. Я ничего не пойму...— они поедут домой — ведь мать, наверное, уже беспокоится...
— Капитал, говорит, это парус: его открытым держать надо, тогда и он тебя понесет. А встал — это уже тряпка, о него только ноги вытереть...
— Кто говорит?— спросил Йыван.
— Он, Митрич,— усмехнулась криво,— его все так зовут...
— Я его видел...
— Вот после той троицы меня опять и понесло,— тихо сказала она, и вдруг губы ее задрожали, она повернулась лицом в подушку, и он видел, как ее плечо затряслось. И было все такое жалкое, беззащитное: и это плечо, и затылок в белесых завитках...
— Ну, ну, что ты...— сказал он, робко прикасаясь пальцами к этому плечу.
И она, словно только того и ждала, припала мокрым лицом к нему на грудь и говорила сквозь слезы что-то непонятное, прося от кого-то спасти ее. Но это прижавшееся к нему трепещущее тело опять помутило у него свет в глазах, и руки налились неимоверной силой, и губы уже искали этот вздох исступленного облегчения, чтобы выпить его, чтобы не слышать...
И когда она опять открыла глаза, они сияли в исполненной надежде — как голубое небо в солнечный день...
— Я так от всех их устала,— счастливым и доверчивым шепотом говорила она,— а теперь я ничего не боюсь!.. А вот и твой Никита! — сказала она, заслышав задребезжавший в глубине дома колокольчик.
4
Колокольчик помолчал, потом задребезжал опять — сильней, громче, нетерпеливей, и тут испуганный, быстрый голос Настюши из-за двери:
— Митрич! Серафима Васильевна, Митрич!
— Подожди здесь,— приказывает она Йывану неожиданно сухим, жестким голосом, а сама легко, как кошка, скользит с кровати и, запахнувшись в тяжелый пике, с белым испуганным лицом Настюше.— Веди, чего стоишь!—и дверь за ее спиной захлопывается.
Йыван поспешно поднялся, потянулся за рубахой... Он услышал, как где-то стукнули двери, чьи-то твердые шаги в сапогах, потом мужской голос, чуть хрипловатый, весело сказал:
— Почему-то заперты ворота, пришлось лошадь на улице оставить...
Она промолчала. И все тем же весело-беспечным голосом:
— Все почивать изволите, ваше величество?
— Да,— сухо ответила Серафима Васильевна за дверью.— Подожди...
— Что такое?— удивленно сказал мужской голос.
— Ничего, так... Ты зачем приехал?
— Как прикажешь понимать?
— Я тебя просила не приезжать на масленицу.
— Просила?..
— Да, я просила тебя вообще не приезжать, пока ты окончательно не решишь...
— Но пойми, Сима, нельзя так поспешно!
— Это уж тянется несколько лет, я устала от такой жизни, мне надоело! Надоело!
— Ну, ну, все образуется, дорогая...
— Убери свои руки!
С минуту длилось напряженное молчание. Потом твердые мужские шаги и голос:
— Что случилось, Сима?
— Отойди, сядь,— раздраженно сказала она.
— Скажи в конце-то концов, что случилось? Я ничего не пойму...
— Не поймешь?
— Если речь о деньгах...
— И о них тоже. Мне умные люди сказали, что ты меня обманываешь.
— Это где же я тебя обманываю?
— Тебе лучше знать.
— Если ты о прошлом годе, так ведь я тебе говорил, что много леса осталось на лугах... Нет, ты не улыбайся.

потерянно сказал он.— Я не заслужил такого отношения твоего... Разве я...
— Что, много надарил? Ха-ха-ха!.. Граммофон! Да забери ты эту дребезжалку!..
— Не только, Сима!
— Ах, еще и фисгармонию, чтобы я тебя услаждала!
— Я доверил тебе свою жизнь, Сима!—вскрикнул в какой-то бессильной ярости Митрич.
И холодно, жестоко сказала:
— Ты думаешь, твоя жизнь дороже жизней Япыка Гымапиевича и Тойплата?
— Но ты же сама...
— Я была наивной глупой девчонкой, ничего не понимала, я поверила твоим словам. Да! А теперь я вижу, что Тойдемов рядом со всеми вами, с этими Булыгиными, Лебедевыми и Митричами, был глупым ягненком перед стадом волков!..
— Я тебя люблю, Сима... — простонал Митрич.
— Ты любишь деньги Япыка, а не меня!
— Как ты жестоко говоришь, Сима, я ничего не понимаю...
— Зато я тебя хорошо понимаю. Опять повисло напряженное молчание.
— Чего ты хочешь?— раздался вдруг такой злой голос, что Йывану показалось, что там появился кто-то третий.— Ну?
Она молчала.
— Если ты хочешь, чтобы мы поженились...
— Нет, я передумала.
— Но... Но так нельзя, Сима, мы... у нас одно дело...
— Ах, я и забыла, ведь ты теперь крупный лесопромышленник!
— Но и ты, Сима, и ты! Я же все почти перевел на твое имя!..
— Так вот, Митрофан Митриевич, мне такой компаньон не нужен.
Засмеялся тонко, нервно:
— Шутница же ты, Серафима, ах, какая шутница! За это я и люблю тебя!..
— Нет, зачем же, пусть это решит мировой судья, что тебе следует за смерть и грабеж Япыка Тымапиевича.
— Ах, змея! — задохнулся от гнева, тихо сказал Митрич.
И вдруг что-то упало, глухо стукнуло о пол. Потом еще что-то звонко, со стеклянным дребезгом. И — смех Серафимы Васильевны.
Дверь со стуком распахнулась, в комнату влетел и, точно пораженный, застыл на месте Митрофан Митрич — глаза изумленные, горящие, как у загнанного волка, волосы редкие всклокочены, красная бородка торчком.
А Йыван, спеша обуть чесанки, смотрел на него искоса — правый никак не садился на ногу.
— Кто такой?
Йыван встал, расправил опояску.
— Ну, что стоишь?— насмешливо сказала Серафима Васильевна.— Иди возьми бумаги свои!.. Ха-ха-ха!..
И Митрич, резко повернувшись на этот нервный, торжествующий смех, с трясущимися непослушными губами тихо сказал:
— Змея ты, Симка... Ух, змея!..— И, опнувшись о медвежью шкуру, распластанную по всему полу, шатаясь, ловя рукой косяк двери, вышел. Потом что-то сгремело на крыльце, потом долетел до них глухой стук захлопнувшейся калитки...
— Вот и все,— сказала в каком-то опустошении Серафима Васильевна. Она стояла у окна, выходившего в сад: резкие корявые тени деревьев распластались по сверкающей белизне снега.
ГЛАВА ВТОРАЯ 1
«...Мигыта говорит чего ты не дождался эх ты глупый из таких мест не торопятся С. В. велела приезжать завтра поедем вместе.
Мигыта говорит если ума будет у тебя королем станешь
Захожу в дом Буклаева ему надо работник на лошади возить разный груз говорит я вам предлагаю до сплава возить сено из лугов за 7 верст и дрова, а к весне лодки снасти для сплава 15 плотов на обратную сумму 4 тысячи рублей золотом.
Я ему даю вопрос как будете платить, а он говорит 7 рублей за месяц харч хозяйский и квартира баня мыло кроме одежды, а весной на сплав пойдешь на сплаве отдельно 10 рублей харчи чай и сахар.
Тоже пришлось согласиться днем работаешь примерно 10—12 часов утром встаешь рано давать лошадям корма запрягаешь и едешь за сеном погода хорошая лошади сытые, а вечером спать ляжем 10 часов иногда 11 часов смотря когда нет ремонта.
Тут заболела у хозяина дочь Анастасия направил меня пешком в распутицу в город Царев за лекарством...»
Поглубже надвинув шапку, медленно прошел по мосткам возле палисадов, кося на верхние окна. В них было темно — белой кисеей висели занавески. Темно было и в тех, которые выходили в сад.
Йыван прошел до угла — темной башней высилась за площадью каланча, упираясь в синее, пробитое редкими звездами небо. Пахло сырой землей, тянуло из садов теплым запахом прели.
Постоял, посмотрел кругом, зорко выглядывая в темноте улицы редкие женские фигуры. Нет, все не то, все не похоже. Прокатила коляска, лошадь, разбрызгивая копытами грязь, устало мотала головой и фыркала. В коляске сидел человек в высоком черном картузе, с клинышком бородки на худом костистом лице. На козлах сонно качался плотный малый, с широкой, как у лошади, спиной.
Йыван узнал Булыгина. Говорил хозяин Андриян Афанасьевич, что, женив сына, Булыгин отправил его в Петербург учиться в какое-то лесное училище, но что Антон начал пить и допился до белой горячки, а старик живет со своей снохой. И как гулко застучало тогда ми, вспыхнувшими было в первую минуту — потом весь вечер сидела усталая, равнодушная. И, вспомнив, чуть было не выпалил сгоряча Андрияну Афанасьевичу про этот вечер.
Теперь, когда узнал Булыгина, опять кровь зашумела в висках, заволновался, озираясь по сторонам, сам не зная отчего. Пошел было вслед коляске, потом повернул, побежал бегом, слыша отчаянный стук в груди, в два прыжка пересек улицу, схватил за холодное витое кольцо в воротах, загремел.
— Кого бог послал?— раздался из глубины двора низкий грудной голос, и он узнал Настю.
— Это я... — сказал он хрипло, слыша приближающиеся шаги.
Калитка отворилась. Настя в наброшенной на плечи мужской овчинной телогрее в тихом удивлении смотрела на него, узнавая.
— А нет Серафимы-то Васильевны, — сказала она с лукаво-доброй улыбкой.
— Нет?..
— Уехала она на той неделе.
Йыван молчал, растерянно и смущенно глядя на Настю, словно ждал подтверждения.
— В Казань уехала,— мягко, как ребенку, говорила Настя.— А потом, может, дальше, в Москву — боюсь соврать...
— Настя, кто там? — спросил со двора зычный мужской голос— Если на работу, пускай в контору идет, к приказчику...
Настя махнула рукой, и мужик замолчал.
— Нет, значит,— сказал Йыван.— Ну ладно...— И нерешительно отступил назад.
— А вспоминала она про вас, частенько вспоминала...— И добавила, медленно затворяя калитку: — Заходите потом...
«...туда и обратно заходил домой на ночь матери оставил 10 рублей. далека в орешник и, увядающие, сильно и резко пахли... А неподалеку обнаружили пеньки трех липок. Савлий, отводя от себя гнев лесничего, и оттого необыкновенно
Митрич чувствует — из-за Серафимы. А может, и раньше? Не с той ли ночи метельной, когда Япык не вернулся от берлоги?..

сколько лодок на сборку зачистку пока идут по Кокшаге, а в Кокшамарах на тихой воде плоты собрали и скошмили в спокойном месте быстро и удачно.
Я получил расчет за сплав 10 рублей и за другие работы оставался один рубль.
Из Кокшамары домой как обычно 75 верст дни теплые лесок сухой идти жарко трава в лугах высокая часто останавливался приходится пить из болотин, а лягушки с берега скачут в воду.
По приходу мать говорит у нас пахать не осталось дядя Потап брал лошадь и за это нам вспахал надо только посеять гречу и картошку посадить.
Первый раз без меня отсеялись...» Господи, неужели весь день потом бить? .. И странно как-то качнулся в глазах солнце, плыли на верхушки сосен. Oчандр быстро оперся на лопату, чтобы не упасть. Медленно, спиннинг у меня в голове не было, но тяжелая, тупая боль в висках и шее не отходил от нее ...
Только в темноте люди вырыли рвы и кольца теперь выпас на поляне. Резко блестел на землю окурок упал по канаве сосны. Они, казалось, павшим на поле боя, - такой дух печали с картины поспешных рубок. И огонь подкрался к ним, павших солдат. В темноте он был особенно зловещим, это беспощадный огонь. Но люди уже настолько устали до смерти, что силы у них не было бояться. Кто лежал на земле, как мертвый, который сидел, тяжело дыша. Напряженные в темноте старый кашель. И никто не видел по их лицам, или на одежду. 1 голос не подавал.
Это кто-то встал на колени, встал - Oчандр увидел опаленное лицо, без бровей, бороды на месте - красный сожгли коры. Глаза лихорадочно блестеть в горле судорожно прогулки кадык. Кто это?
Он стоял, покачиваясь, и нерешительно шагнул и пошел, как только его ноги, к реке - это было рядом с этим местом.
Что кто-то встал и поплелся. И тем не менее, все больше людей начали расти. И тут она вспомнила о ребенке, оставленного в избе. Не думаю, права прийти после него?
- Иван! - Слабые воскликнула она, вставая. Одним из первых к ручью. Было уже
веселый. Вода и прохлада ночи вернулся людей к жизни. Слышать разговор. Победителей приветствовали люди более опытные напомнил страшного дня. Кто-то однажды сказал, что он выскочил из лесу медведя. У медведя тлели ухо, он стучал по нему лапой и умоляюще посмотрел на человека, как будто прося о помощи.
- Правда, правда, у него глаза, как у человека. "Медведь не мог просто сказать слова! .. Я даже забыл! ..
до сих пор пламя, которое вспыхнуло время от времени с особой силой - это стихает, должны быть высушены кроны поваленных деревьев. Но в самом ближайшем плещутся в воде ручья - это самая надежная защита людей, и усталые души притупляется геенну огненную. И тогда он услышал слова: дом, деревня ...
И лишь те, кто помнил, как земля лесной чаще бросился к реке людей. Брюки и рубашки он носил горели, волосы подписал, и лицо его, глаза его дико сверкали.
- Соседи, милые!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40