Проглотив комок в горле, Очандр пошел дальше.
На землях возле деревни было не лучше, чем и там, где он шел. Лес по низу сквозил, ветер шелестел жесткими мелкими листиками, а травы совсем почти не было. Посевы, взошедшие до колена, пожухли, испеклись, и на поля было тоскливо смотреть — белая пыль, зола...
К своей деревне Очандр уже подходил в полдень. И только сил не было побежать бегом...
В полдень, в самое пекло, в дверь к Овыче постучали. Она только накормила Йывана, и он теперь лежал в зыбке голышом, играя липовой чурочкой, на которой дед Миклай вырезал ножом человеческое лицо.
У Овычи екнуло сердце. Кто бы это? Не Очандр ли?!
Пригнув голову под притолокой, в избу шагнул мужчина. Она его сразу узнала по картузу с блестящим лакированным козырьком, по высоким сапогам. Это тот, из Кожлаял.
За ним, погодя немного, в открытую дверь вошел Каврий, точно не замечая Овычи и ребенка в зыбке. Тойгизя отвел глаза от Овычи и оглядел избу.
— Нет, ты погляди, какие крепкие стены,— сказал Каврий и постукал кулаком по голым, гладким бревнам.— Звенят!
Тойгизя как-то вяло и неохотно постучал костяшками пальцев в том месте, где стукал и Каврий.
Овыча уже все поняла и, опустив голову, сидела на лавке, тупо глядя в чистые желтые половицы.
— Я эту избу продал, — тихо и внятно сказал над ее головой Каврий. А она и не шелохнулась.— Не могу же я содержать вас всю жизнь, — добавил Каврий и уже громче и веселее сказал Тойгизе:
— Да, выдержит...— Тойгизя повел глазами по матице. И тут взгляд его наткнулся на шест и сбежал по веревке к зыбке, в которой лежал Йыван, играя своей куклой.
— Давай, собирайся,— тихо сказал Каврий, наклоняясь к Овыче.
— Куда же мне идти, дядя Каврий?..
— Не знаю, я предупреждал тебя еще зимой.
— Вот придет Очандр, дядя Каврий...
— Какое мне дело до твоего Очандра? Я продаю дом.
Глаза Овычи повлажнели. Она поднялась, взяла на руки Йывана и, точно бы он придал ей сил, прямо посмотрела в глаза Тойгизе.
— Живите, я вам не буду мешать...— Она запнулась: так печально и тоскливо смотрел этот мужчина на ее Йывана, что у нее защемило сердце.— Я сейчас уйду...— пробормотала Овыча.
— Куда же ты уйдешь? — тихо сказал Тойгизя.
— Не знаю... Свет не без добрых людей.
— Это правда. Только теперь этих добрых людей мало.
Овыча промолчала. Ей не хотелось перечить этому человеку — сам он был еще несчастнее ее.
— Останься, — сказал он тихо, неотрывно глядя на
Йывана.
— Зачем я вам буду мешать...
— Ведь у тебя же... ребенок,— с трудом сказал Тойгизя. И Овыче показалось, что он сейчас заплачет. А глаза у него и в самом деле заблестели.
— Что ты к ней привязался! — не выдержал Каврий.— Пусть идет. У нее свекор есть, пусть идет к нему.
— Да, я сейчас уйду, дядя Каврий, большое вам спасибо,— она стала закутывать Йывана вместе с куклой в легкое одеяльце,— спасибо вам.
С этими словами она вышла из избы.
— А пожитки-то почему оставляешь? Возьми! — крикнул Каврий.
— Потом приду, дядя Каврий,— спокойно ответила
Овыча уже из сеней.
толком, куда и зачем идет. Кто-то окликнул ее, она не отозвалась.
Улица была пуста. Только куры рылись в пыли обочин да собаки, вывалив длинные красные языки, перебегали от дома к дому, тяжело поводя впалыми боками.
Какой-то мужик шел ей навстречу — много их нынче ходит...
Она наклонила лицо к Йывану. Он был легкий и смирный после тяжелой болезни, а глаза сделались большие и печальные, словно все он понимал и сочувствовал матери...
— Овыча...— несмело окликнул ее кто-то. Она подняла голову и в первый миг не узнала Очандра. Потом как бы сознание вернулось к ней, и она, слабея, готовая рухнуть на дорогу, улыбнулась ему.
— Ты пришел?..
Очандр едва успел поддержать ее.
Вот так после долгой разлуки они и встретились... А сколько оба мечтали об этой минуте, как ждали ее, и воображение рисовало им этот счастливый миг, не жалея красок. Но теперь они оба не помнили этих своих мечтаний, они были счастливы и тем, что видят друг друга снова. Овыча смотрела на обросшее золотистой щетиной, загорелое лицо Очандра, и слезы бежали из ее высохших глаз, смотрела, как Очандр разглядывает Йывана, боясь к нему прикоснуться, и сердце ее опять оживало...
— Ты меня разве встречала? — спросил Очандр. Она кивнула.
— А как ты узнала, что я иду?
— Так...
— Что же ты плачешь?.. Вот, я пришел...— Он сам был готов заплакать от сдавившей сердце радости.— Как вы тут жили?
— Ничего... Хорошо.
— Ну, теперь еще лучше будем жить, я принес много денег. Мы и дом купить у Каврия можем, если хочешь.
— Он уже его продал...
— Продал? А где ты живешь?
— Не знаю... Он сегодня продал, мы ушли...

Низко нагнувшись, он переступил нирш. ~_
видя ничего со свету, услышал горько-радостный запах отчего дома...
прохладные углы, и оттого, может быть, деревня показалась ему чужой.— Ну ничего,— сказал он, — пойдем пока к отцу. Как он, живой?
— Я давно уже его не видела. Йыван болел немного, я мало куда ходила.
— Болел?
— Ну, теперь он уже почти поправился. Как начала козьим молоком поить, стал поправляться, даже взгляд изменился. Я у тети Начий беру козье молоко, хоть и дорого, да что делать. Я отдала ей платок, который ты мне подарил на свадьбу,— сказала она виновато.— А больше ничего не было...
— Ладно, я куплю тебе другой платок, еще лучше. Можно, я понесу этого богатыря? — Очандр осторожно, как хрупкую драгоценность, взял из рук Овычи Йывана. Но ребенок сразу завозился, закрутил головой и заплакал. Овыча засмеялась и взяла его обратно к себе. Йыван на ее руках успокоился, затих.
Когда они проходили мимо дома, в котором жили, в котором Йыван родился, увидели, как Каврий что-то показывал Тойгизе на крыше: хвалил, должно быть. А Тойгизя стоял понуро, надвинув лакированный козырек картуза на глаза, и не смотрел вверх.
— Кто это? — тихо спросил Очандр.
— Погорелец из Кожлаял,— сказала Овыча. — У него и ребенок сгорел в доме, я видела... Так страшно было...
Избушка старого Миклая стояла второй с краю. Передний угол совсем уж завалился, окошки покосились, а толстая соломенная крыша совсем потемнела, растрепалась по застрехам. На задах, за огородом темнела малюсенькая баня. Завалинка у дома и двор заросли крапивой и лопухами — этим как будто в радость был нестерпимый зной, выжигающий всю траву кругом.
Очандр, а за ним и Овыча осторожно поднялись по кривым ступенькам. Брякнуло кованое кольцо в двери, проскрипели петли.
— Кто там? Кого бог несет? — спросил старческий голос из избы.
— Это мы, отец,— сказал Очандр.
Отец в белых портках и белой рубахе шел к нему навстречу, выставив руки, точно слепой. И когда Очандр обнял его, грудь его притиснуло горькой радостью: так худо и беспомощно оказалось тело отца в его руках.
— А я думал, и не дождусь тебя...— Тут он увидел Овычу с Йываном на руках.— И сноха пришла!.. Вот какие гости у нас на петров-то день!..
Тут и мать откуда-то взялась — маленькая сморщенная старушка с темным лицом, на котором весело блеснули вдруг глаза. Она припала к Очандру, беззвучно заплакала — только худые плечи подрагивали.
Кроме стариков, в доме жила еще Ямбика, жена старшего сына, взятого прошлым летом в солдаты. И Очандр спросил, где она, где его два племянника.
— Да утром еще в лес ушли травы поискать,— сказала мать.— Ведь козу-то чем-то надо будет кормить зиму, а то ребята совсем пропадут. Видишь, лето какое, все сгорело...— И опять мелко задрожали плечи матери, теперь уже, видно, от горя, которое упало на всех.
И страшно было теперь еще сказать, что у них дома нет, что пришли они к ним не в гости, а на житье. И Очандр с Овычей молчали. Только уж потом, когда поели, когда Очандр порассказал, где был да чего видел, да когда попили чаю с сахаром, который он принес, тогда только решился сказать, что жить им негде. Опять заохала, запричитала мать, стала ругать Каврия и вувером, и кереметом. Очандр с Овычей знали, что мать побаивается властной и строптивой Ямбики, и вот теперь боится, как бы при совместной жизни, да еще такой голодной, не вспыхнули ссоры.
— Ладно, мать,— сказал отец, — что толку в твоей ругани.
Очандр с Овычей сидели и молчали.
— Вот что,— начал отец, подумав.— Не пожить ли вам пока в бане? Можно печку поставить... а? Ведь даже на сытый живот не проживешь под открытым небом, а тут все — крыша...
— Ой, отец! — воскликнула Овыча радостно.— Дай тебе бог здоровья и долгой жизни!
Очандр только кивал согласно — ему было все равно, где жить. А дальше будет видно. Ведь от судьбы никуда
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1
Сороковую ночь они пролежали без сна. Может быть, изба чужая еще, необжитая,— да ведь немало они за этот бездомный месяц по чужим домам спали... Может быть, и оттого не спалось, что все блазнило, что в забытой прежними жильцами зыбке вдруг объявится их Мичуш, вскрикнет, позовет... И зачем Тойгизя не убрал зыбку?..
Все, скоро наступит сороковой день... Последний день дух маленького Мичуша с ними живет...
Показалось Тойгизе, что не сомкнул он глаз, а как заворочалась рядом Унай, воспрянул:
— Что, Унай, пора?
— Да, надо идти.
Тойгизя быстро оделся, Унай скатала постель, и они вышли. Ночь была темной, безлунной.
— Кажется, и не спал,— сказал Тойгизя, — а вот сон
видел.
— Какой?
— Будто я опять в Кожлаяле, в кузнице своей работаю. И выхожу будто воздухом свежим дохнуть, а передо мной луг, весенний луг, в цветах весь...— Тойгизя прошел немного молча, оглядываясь на дома деревни. В темноте они были похожи на стога сена.— Стою я и вдруг вижу: жеребенок молоденький бежит по лугу. Хвостик свечкой, головка вскинута, бежит, высматривает кого-то. И туда пробежит, сюда — ищет кого-то. И заржал — голосок серебряный по лугу рассыпался. Вдруг меня увидел, остановился. Смотрит издалека, будто узнать старается. А сам ножками перебирает, и все ближе, ближе. Я и говорю ему: кого ты ищешь? Чего тебе надо? Он еще ближе подошел и опять заржал — не признал, видно...— Тойгизя замолчал и долго шел, опустив голову. Они уже миновали деревню и теперь шли полем. По горизонту уже слегка светлело, проступала кромка леса.
— Ну, что потом? — прошептала Унай.— Говори. Тойгизя вздохнул и продолжал:
— Подошел он совсем близко и вдруг говорит: «Маму ттптрпял. Была она здесь же, в конюшне, а теперь
болят». А что, отвечаю, раз такое дело подкую. Я его и подковал...
— Ну, а потом?..
— Что потом... Подковал я его, он и убежал с глаз.
— Подковал ты жеребенка — это хорошо, — спокойно и рассудительно сказала Унай.— А что жеребенок ищет свою мать и конюшню — нехорошо...— И сказала дрогнувшим внезапно голосом: — Зря мы, Тойгизя, до сорокового дня не жили там... там... Пока лето, поставили бы шалаш, жили бы рядом, где дом наш стоял. Это не жеребенок, это Мичуш ищет нас...
— Да, наверное, — согласился Тойгизя.
Она вдруг заметила, что над лесом заалело дорога как-то сразу побелела и вытянулась.
— Надо спешить,— сказала Унай, и они прибавили шаг. Когда шли через лес, то птицы уже вовсю щебетали, и как много их было в этот ранний час! В этой радостной разноголосице отчетливо можно было разобрать только тихое, мелодичное пение малиновок да все покрывающие басовитые трели дроздов. А из чащи дробью сыпал дятел. Казалось, что в предрассветном лесу густо от птиц. И Унай сказала:
— Видишь ты, проголодались за ночь, летают, собирают еду себе да своим деточкам, кормят...
Промолчал Тойгизя.
Скоро открылось им знакомое пепелище: остовы печей, пепел, обгорелые венцы. Трудно поверить, что совсем недавно здесь была тихая деревенька с зеленой травой по всей улице... Теперь тут пусто, мертво, даже птиц лесных не слышно.
Они прошли прямо к своему месту Среди черного огнища привычной страшной скалой возвышалась голая печь. Головешки собраны в кучу, а пепла нет — он весь собран и захоронен.
Постояли поодаль, обошли вокруг зловещего места, встали рядом на колени, перекрестились, упали разом на лицо, точно сломились.
Унай исступленной скороговоркой молила бога о милости, о сыне своем Мичуше, чтобы взял он его, невинного к себе...
— Отец, ты начнешь или я? — быстрым шепотом спросила Унай.
И тихим, затаенным голосом ответил быстро Тойгизя:
— Во сне жеребенок тебя искал, ты начинай...— и припасенной спичкой запалил лучину. Унай приняла ее, поднесла к первой свече, причитая:
— Киямат тёра шужо, мы сюда сына потчевать пришли. На том свете ты его хорошо содержи, пусть будет его душа в раю. Нет у него никаких грехов, никому он зла не делал и не мог сделать — он был еще маленький. И коль взял ты его душу к себе, взял любя. И впредь ты его люби. Ни чертям, ни другой нечистой силе не давай в обиду. Вовремя пои, вовремя корми. Пусть в холоде не мерзнет, в жару не мучается, под дождем не мокнет...
Унай перевела дыхание, неотрывно глядя на горящую свечу, и продолжала:
— Ты, добрый Киямат тёра, сыну нашему будь отцом. Мы, почитая тебя, уважая тебя, тебе свечу зажгли. Тебе блины напекли, кушай и впредь добрый будь. Люби горевших в огне, утонувших в воде...
Унай опять остановилась и быстро взглянула на стоящего рядом на коленях мужа. Тойгизя поймал ее взгляд и согласно кивнул, словно бы говоря: все идет толком, все хорошо. Тогда Унай протянула руку. Тойгизя возжег другую лучинку и отдал жене.
— Киямат соус шужо! И тебе зажигаем свечу. И тебя нетронутой пищей, свежими блинами потчуем. Наш сын Мичуш теперь в ваших добрых руках. Киямат тёра теперь ему отец, а ты теперь будь вместо меня, вместо матери будь ему...
Долго так причитала Унай. У Тойгизи уже больно ломили колени — он привычно переносил эту боль. Уже сороковую ночь стоит он вот так на своем пепелище, сороковую ночь причитает Унай перед трепещущими на утреннем ветерке свечами. Скосив глаза, Тойгизя видит речку, уже зарозовевшую, отраженное в ней высокое голубеющее небо с редкими высокими облаками...
— Миленький мой, миленький мой Мичуш! — повышая голбс, причитает Унай.— Коль взяли тебя владыки, нам не жизнь, а горе горькое... Живи, живи, сынок, на том свете хорошо...
Свечи догорали, пламя их меркло в ясном молодом свете встающего над лесом солнца...
Молча шли они домой, глядя под ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40