— Да, скрипят, будто поросята.
— Да еще много разных примет... Старые люди не зря говорят. Они годами наблюдали. Вот, к примеру, вокруг луны сияет мутный круг, а вокруг солнца — светлый, коршуны крюкают, звезды тусклыми делаются, а снегири под окнами свистят — это к бурану. Когда звезды прыгают — жди ветра. Ну вот, приехали! Но, чего стала! Давай еще, давай!..— Ямаш покрикивал на лошадь, правя ™ т^ттлт^гл^плллт ruorv к пплотине. Мелькнула на столбик тому же посматривал, чтобы Йыван не попал под лесину.
— А где же тут Кокшага? — спросил Йыван.
— Разве не видишь?.. Там, дальше.
— А как же плоты?
— А эта поляна заливная. В половодье поставленные и сооруженные здесь плоты сами поднимутся и поплывут до самой Волги, лишь ими управляй.
— Дядя Ямаш, можно я на Кокшагу посмотрю? Усмехнулся Ямаш, усы обвислые разошлись:
— Валяй, пока я покурю, посмотри.
Йыван побежал было по плотной корке, но провалился, опять выбрался на твердое, пошел скользя лаптями, как лыжами. Но ничего он не увидел особенного: белое поле, сияющее под косыми лучами низкого морозного солнца... А на другом берегу тоже просторно стоят ветлы... Вдруг что-то глухо треснуло, отдалось эхо по всему большому простору. Йыван даже вздрогнул и побежал обратно.
— Дядя Ямаш, что-то ка-ак треснет! — говорил он, запыхавшись.
— Что, подумал Кокша, выходит?
Правда, Йывану такая мысль со страху мелькнула.
— Сказка — она из жизни взята,—сказал Ямаш.— Ну, садись, поехали. Но-о! — крикнул он на лошадь, по-нукнул, лошадка опять качнулась и влегла в хомут. Но теперь воз был легкий, и она резво выскочила на дорогу. За ней и другие, привычно, спокойно. И опять заскрипела дорога, опять бежали мимо деревья, но глубь леса заметно потемнела.
— А когда Кокша умер, опять злой Вараш пришел? Не сразу ответил Ямаш.
— Да,— сказал он грустно.— Опять...
Лошади шли шагом. В небе уже и месяц обозначился — тонкий острый серпик.
— Дорогу! — крикнул кто-то.
Ямаш отвернул в снег. Лошадь встала. Йыван увидел: навстречу ехал целый обоз — подвод в шесть. На санях с подсанками лежали длинные хлысты. На переднем

Прадед Булыгина строил припиши, - —
Кокшаге: плотный бревенчатый тын прижимал к берегу реки десятка два деревянных стрелецких построек. Но черемисы и не помышляли о штурме этих стен — жили по своим лесным илемам, охотились, ловили рыбу, сбросив шубницы. Подошли и два дружка возчика. Сразу заговорили о дорогах, о глубоком снеге, о том, сколько у них выходит ездок и как платит Лебедев. Оказалось, как и у них, ровно сговорились хозяева.
— И нам бы сговориться,— обронил Кожай как бы между делом.
— А вот чего я тебе покажу,— сказал Ямаш и с лукавой ухмылкой вытащил из-за пазухи листовку.— Это видел?
— А ну-ка дай.— И пока он читал, Ямаш стоял с победным видом и пускал дымок через усы.
— Откуда она у тебя? — спросил Кожай.
— Привез из города Сапай, сын Тойгизи. Если надо, бери. Толкуй у своих мужиков.
— Ладно,— сказал Кожай.— А у вас кто старшина? Ваштаров? Ну, так передай ему, что надо бы сговориться. Привет передавай.— Груженый обоз уже скрипел по дороге, и Кожай, подхватив полу шубейки, бегом догонял подводы.
— Поедем мы помаленьку,— сказал Ямаш. Всю дорогу до зимовья, а приехали уже затемно, Ямаш просидел молча, вспоминая свою молодость, первый сплав, свои мечты.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 1
Древний предок Ивана Николаевича был стрельцом государя Всея Руси Иоанна Четвертого: он появился в лесном черемисском крае после падения Казани. Левобережные черемисы или, как их еще называли, луговые держали сторону татар, поэтому успешней всего приобщить земли черемисов-язычников к государству можно было только с помощью стрелецких дружин, с помощью крепостей, которые строились по берегам лесных, плавно текущих велись святым липам и дубам да своему богу Ош кугу юмо1. W за деревянным тыном мало-помалу вырос целый посад, стрельцы обзавелись семьями, занялись крестьянским да лесным делом, а подземный ход, вырытый под рекой на случай осады, ветшал, обваливался, забывался за ненадобностью.
Темные легенды о тех временах, о возвышении стрельца Булыгина дошли до Ивана Николаевича в самых разных толкованиях. Одни говорят, что будто бы стрелец Булыгин был щедро одарен самим царем за святое дело крещения язычников, другие — будто бы стрелец нашел клад, а третьи — будто стрелец Булыгин со своими лихими сыновьями не забыли подземного хода, который выходил в овраге возле Казанского тракта, по которому ездили с богатыми обозами торговые люди.
Но кто знает, как там было дело, кто знает, с каких трудов укрепился и пошел в рост корень Булыгиных... Клады или лихоимство — это все пыль, так бы она развеялась по ветру, если бы не головы на плечах да руки. Чей первый кирпичный завод в Цареве? — их, Булыгиных. А кожевенный?.. Вот они, клады. Булыгины знали, что строить, знали, где семишник обернется рублем. Пришло время, и отец Ивана Николаевича поставил винокуренные и пивоваренные заводы — в Цареве, Яранске, в Старо-жильске. Вот они, клады.
Ивану же Николаевичу выпала, может быть, самая закидная и самая тяжкая доля в старом древе Булыгиных — лес! — как вершина и как предел долгого пути, к начале которого стоит стрелец Булыга, а тут — он, Иван Николаевич Булыгин.
Предел... Нет, Иван Николаевич гонит прочь мысль об атом — разве может быть предел у жизни? А дело — ато и есть та самая жизнь, которая будет вечно. И если IT к, кечным будет и дело Булыгина. Но все чаще и чаще приходит на ум мысль о каком-то пределе.
Эти смуты в столицах, демонстрации, стрельба отзы-Шются и здесь, в медвежьем углу, листовками, бродяжными агитаторами, которые сбивают безотказных, трудно.

Иван Николаевич из вороха бумаг достал письмо Чернявского и, подойдя к окну, еще раз внимательно, медленно перечитал, точно старался проникнуть за тайну слов. Но тайны не было: «...в Петербурге наш генерал
Что ты там будешь делать?
не теое судить, как он умеет! — крикнул Иван Николаевич.— Он работает, а ты бездельничаешь. В Пи-закинув руки за спину, Иван Николаевич прошел
И вдруг пойти на десять процентов надбавки и оплату подсобных работ — дело уже к этому и шло, потому что лес дорожает с каждым годом, его надо больше и больше, чтобы люди шли из деревень в лес, да не случайные, а крепкие, им надо и платить. Беспокоит Ивана Николаевича сама забродившая жизнь. Оно и раньше бывало, когда дело доходило до кровопролития, но то были дикие, необразованные вспышки людей, которым нужен был хлеб, деньги, богатство, и больше ничего. Теперь же совсем не то...
Иван Николаевич опять пробежал глазами листовку: «...добиться своего или умереть...» Все это можно было считать демагогией на французский лад, не будь такого твердого и трезвого знания того, что они желают, за что готовы умереть: прекратить войну, отделить церковь от государства, контроль над властью, свобода личности и гражданского равенства... Вот она каким боком выходит, эта нравственность! Ведь страшно подумать, как легко раскачали и расшатали всю империю эти нравственники, вроде графов Толстых... Как черви, они подточили сам фундамент, сами основы, на которых все держалось, и так, казалось, незыблемо держалось: Царь, Бог, Капитал... Капитал, Бог, Царь... И теперь надо спешить за надбавками в десять процентов, оттягивать предел...
Иван Николаевич даже испугался своей мысли, пришедшей ему так внезапно и так ясно: Капитал и Бог — вот где спасение России, и в жертву этому спасению нужно принести Царя, точно так же как черемисы приносят барана в жертву своему Керемету... Мамона с богом на левой длани, с десницей в кармане. Вот и будет еще на века работа всем этим нравственникам, ведь карман Мамоны необъятен, в нем найдется для каждого просящего... Но нужно спешить, потому что уж очень хорошо они зазнали, эти пролетарии всех стран, чего просить... Однако незаметно, чтобы в столицах спешили, потому что для стрельбы много ума не надо... Пуля — это следствие страха ожиревших и обленившихся чиновников, какими переполнились главные российские города. И живут они одним днем, один день спасают, тогда как надо спасать дело, спасать1 саму жизнь...
не советует начинать задуманное Вами предприятие в столь неподходящий в связи с известными событиями момент...»
За окном, за двойными рамами, с шумом повалились набухшие белые глыбы — это Албай сбрасывал с крыши весенний снег...
— Но махинации с лесом в связи с известными событиями возможны!..— И стиснув зубы, Булыгин с хрустом смял письмо, швырнул бумажный ком на пол. — Идиоты!..
— Отец!..
Резко обернулся — в дверях долговязая фигура Антона, какая-то неряшливая: неприбранная, лицо опухшее, серое, волосы не причесаны, реденькая бородка клочьями, штаны на коленях пузырями.
— Что тебе?
— Бабушке плохо...
— Плохо! — крикнул Иван Николаевич.— На такое пугало только глянуть, так умереть можно. Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож? Тебе двадцать пять лет, а ты уже опустился до крайней точки, разваливаешься, гниешь заживо! Эх, Антон, Антон! Ты ведь, в конце концов, Булыгин! Понимаешь ты это или нет?
Антон молчал, опустив голову.
— Я тебя спрашиваю! — опять сорвался на крик Иван Николаевич.— Булыгин ты или последняя собака в Цареве?
И, подняв лицо, Антон спокойно, тихо сказал:
— Отпустите меня, отец, в Питер.
— В Питер? В Питер-то и я, может быть, хочу, да кто здесь работать будет? Ты здесь нужен мне, а не в Питере.
— Но...
— Никаких но! Поедешь с Черепановым в Кокшама-ры на сплав, поучишься, может, чему-нибудь полезному.
— Как обжуливать черемисов? Это ваш Черепанов умеет хорошо: гнилой овес в кредит, штрафы, четверть водки...

остановился, в насмешливом изумлении вскинув брови.— Уж не в революционеры ли надумал? Антон молчал, опустив голову.
— Ну вот что, — сказал Булыгин.— Сначала я тебя женю, а потом хоть на все четыре стороны, да только знай, сынок, что ни ломаной копейки я тебе не дам. Вот так. И попробуй, каковы хлеба в тех краях!..
— Мамаша вас зовет,— сказал Антон.
Варвара Евлампиевна внезапно слегла третьего дня, и теперь Ивану Николаевичу было странно видеть всегда живую, веселую, никогда ни на что не жаловавшуюся мать неподвижно лежащей в постели с желтым маленьким личиком, на котором как-то сразу угасли, потухли смешливые, умные глаза. К этим глазам он еще не успел привыкнуть, и потому боялся их нового выражения — мысль о скорой смерти в доме невольно приходила Ивану Николаевичу. Когда он немного отворил дверь в темную, душную, заставленную столиками, стульями и шкафчиками комнату, этот холодный потухший взгляд встретил его у порога. Ему казалось, что мать не узнает его. Но губы ее шевельнулись, и он скорее понял, чем услышал:
— Ванюша...
Иван Николаевич уже и забыл, что это его имя, и до внезапной, отрадно-саднящей боли в груди почувствовал себя маленьким, одиноким и слабым человечком, тем шестилетним мальчиком, который когда-то весенним утром бегал в рощу за березовым соком для больного деда, а на обратном пути, у самых ворот своего дома на него с лаем бросилась чужая собака, он побежал, запнулся и разбил шкалик. И, сдерживая дрожь, он подошел на ослабевших ногах к высокой кровати. Одеяло лежало ровно, будто ничего не было под ним, и только желтое, морщинистое, словно мелким, узким лыком сплетенное личико, провалившееся в подушку.
— Ваня,— прошелестел чуть внятный шепот.— Не обижай Антошу...
Просьба умирающей матери была такой неожиданно-будничной и далекой от него самого, что Иван Николаевич растерялся.
чего-то ждал, каких-то значительных и важных слов, которые может сказать только она одна, но Варвара Евлам пиевна так и не открыла глаз.
Он вздохнул и, неловко пятясь, тихо вышел из душной темной комнаты. «Вот так,— подумал он, выходя на террасу, уже сухую, чистую от снега,— живем громко, а умираем тихо, незаметно...» Из сада свежо и терпко пахло ожившими деревьями...
3
Хоронили Варвару Евлампиевну в тот день, когда на Кокшаге тронулся лед.
Дроги были увиты черным сатином, гробик утопал в мягких сосновых ветвях и бумажно-восковых цветах. Щедро сияло солнце, сверкали кресты на соборе.
Блестя начищенной гремящей медью, тяжело и неуклюже играла пожарная команда, собирая праздную толпу, и процессия получилась многолюдная, торжественная.
Иван Николаевич шел за дрогами рядом с Антоном, глядел на сосновые лапы, скрывавшие красный гроб, и думал о том, пройдут ли соленый перекат по нынешней воде большегрузные плоты, которых на одной Мишенинской пристани двадцать. И еще тревожно было на душе за Черепанова: сумеет ли он распорядиться на пристанях отправкой плотов — ведь он мастак по конторским делам, по ловкому составлению договоров с черемисами, по всяким штрафам, да как бы теперь эти штрафы не наделали беды, ведь на сплаве все зависит от радения и сноровки Мужиков... Правда, взял с собой Черепанов десять четвертей водки для сплавщиков...
Выехали за город. До кладбищенской рощи долетели, Видимо, звуки музыки, и грачи заклубились темной стаей над верхушками пышных сосен. По обочинам дороги веленела травка, далеко в поле какой-то мужик пахал. Музыка, видно, долетела и до него, потому что он остановился и с минуту смотрел на похороны, приставив руку.

Когда гроб поставили на бугорок вынутой земли, Антон вдруг упал, как подрубленный, ткнулся лицом в ворох из бумажных цветов и бархата на груди покойной бабушки, затрясся плечами. Иван Николаевич поспешно достал платок и вытер заслезившиеся глаза. Потом Антона оттащили, Иван Николаевич приложился губами к холодному восковому лобику матери...
Два мужика в белых портках и рубахах, простоволосые, с готовыми гвоздями стояли рядом, держа обитую бархатом крышку, на которой лежали два молотка.
Кто-то торопливо прощался с покойной, какие-то плачущие старухи, какие-то мужчины в черном — Иван Николаевич словно и не узнавал никого. Вдруг увидел он в толпе белую голову Афанасия Лебедева, удивленно и благодарно посмотрел на него, а когда встретились взглядами, улыбнулись друг другу печально и просто.
Наконец раздался стук молотков, пожарники, приложившиеся к трубам, вывели нестерпимо тягучую, заунывную, заглушающую стук молотков и вспыхнувшие рыдания мелодию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40