«Хорошо! Хорошо!» — эхом отдается в белых берегах.
— Мы просим у масленицы долгой жизни, здоровья, счастья. Пусть и скот у нас, и птицы будут плодовитыми, чтобы хлеба хорошие вырастали. А масленице мы дарим своего Великого Онара. Смотри, масленица, как он красив и могуч, так и ты дай нам красоты, силы и богатства!..
«Богатства-а!» — отдается эхом в белых берегах.
И еще не успевает угаснуть это эхо, как в солому летят спички, и вот она уже занялась во многих местах, белый густой дым поднимается вверх, точно огромный саван. Но уже внезапно резкие, белые и жаркие языки прорывают саван Онара, и все выше, выше, все огромней и огромнее. Господи, неужели весь день потом бить? .. И странно как-то качнулся в глазах солнце, плыли на верхушки сосен. Oчандр быстро оперся на лопату, чтобы не упасть. Медленно, спиннинг у меня в голове не было, но тяжелая, тупая боль в висках и шее не отходил от нее ...
Только в темноте люди вырыли рвы и кольца теперь выпас на поляне. Резко блестел на землю окурок упал по канаве сосны. Они, казалось, павшим на поле боя, - такой дух печали с картины поспешных рубок. И огонь подкрался к ним, павших солдат. В темноте он был особенно зловещим, это беспощадный огонь. Но люди уже настолько устали до смерти, что силы у них не было бояться. Кто лежал на земле, как мертвый, который сидел, тяжело дыша. Напряженные в темноте старый кашель. И никто не видел по их лицам, или на одежду. 1 голос не подавал.
Это кто-то встал на колени, встал - Oчандр увидел опаленное лицо, без бровей, бороды на месте - красный сожгли коры. Глаза лихорадочно блестеть в горле судорожно прогулки кадык. Кто это?
Он стоял, покачиваясь, и нерешительно шагнул и пошел, как только его ноги, к реке - это было рядом с этим местом.
Что кто-то встал и поплелся. И тем не менее, все больше людей начали расти. И тут она вспомнила о ребенке, оставленного в избе. Не думаю, права прийти после него?
- Иван! - Слабые воскликнула она, вставая. Одним из первых к ручью. Было уже
веселый. Вода и прохлада ночи вернулся людей к жизни. Слышать разговор. Победителей приветствовали люди более опытные напомнил страшного дня. Кто-то однажды сказал, что он выскочил из лесу медведя. У медведя тлели ухо, он стучал по нему лапой и умоляюще посмотрел на человека, как будто прося о помощи.
- Правда, правда, у него глаза, как у человека. "Медведь не мог просто сказать слова! .. Я даже забыл! ..
до сих пор пламя, которое вспыхнуло время от времени с особой силой - это стихает, должны быть высушены кроны поваленных деревьев. Но в самом ближайшем плещутся в воде ручья - это самая надежная защита людей, и усталые души притупляется геенну огненную. И тогда он услышал слова: дом, деревня ...
И лишь те, кто помнил, как земля лесной чаще бросился к реке людей. Брюки и рубашки он носил горели, волосы подписал, и лицо его, глаза его дико сверкали.
- Соседи, милые! - Он закричал, когда он увидел людей в огне .- помоги мне ..
Так ругались, кричали, проклиная все опять прижавшись друг к другу, как если бы это было, готовый растерзать эту несчастную посла, и он просто дико вопили:
- Ой, жги! Помогите! ..- И бросил от одного к другому.
Наконец, все двигались в направлении . Первый пришел лесу, потом начал газы, Земля была еще дымились во всех местах, на дороге лежали обугленные тлеющие деревья. Кто-то предложил подняться на деревне на реке.
Никогда не забывал Очандр теперь горящей деревни. Всю жизнь слово "ад" она вспоминает, что ее глаза были открыты для резкого изгиба реки. Она не стала опорой в воде.
Он небольшой деревне в том же порядке, нажал лес к реке, сожгли все сразу, как если бы он был одним из чудовищных огня. И, что огонь горел не только дома, сараи и амбары, а сжег все живое, и он жив, хотя он силы, дал отчаянным голосом. Ревела в огне зверя, кричать, как сумасшедших, подбрасывая в пожар, жуткий вопль женщин, плач детей, нажал на огонь воду. Толстый, жирный дым облаков на безоблачное, ясное небо утром. Господи, как при виде человеческого горя, а не страх ваши высокие жилья? ..Господи, мало с ними бесконечные трудом лесного хозяйства в деревне, в целом зеленоватая ночь 1. Радостный вздох вырвался из ее груди, ноги подогнулись, и она упала на землю и сладкие, и страшный вой слышать такие речи Кажая, был разработан осмотреться - если кто-нибудь поблизости.

Иван никогда не вытер окна, и не отходить от нее: с мукой сладкой молочной представлял его брат и сестра побежала в дом, бросил теплое зимнее пальто легких и небольших комнатах с мыть полы и геранью на окнах перегружены счастливым весело ребенка, и как хорошо видно, что улыбнулась нежной Дмитрий Ионыч. И странно, не то что ревность охватила его сердце Булыгин. Он отвернулся от окна, несколько раз ходил из угла в угол, от нескольких часов до Киото с лампадой и старался думать об этом завтра, но ничего не пошли у меня в голове - не торгует, ни сюжета, синий или даже невинных глаза Лебедев.На минуту он остановился перед круглым зеркальцем на стене: запавшие глаза, длинный подвесной нос, борода этой золы козье неровной лоб, редкие волосы и тонкие ... Он попытался улыбнуться - отражает кривая на левой щеке, улыбкой. И, отступая от зеркала, Иван почти выбежал из комнаты на лестничную площадку.
Внизу, в столовой, на своем обычном месте - на диване рядом с книжным шкафом - Антон сидел с книгой, слишком обычным. Иван по-разному и не ожидал увидеть своего сына, но только здесь и только так. Сверху было видно, как узкий, как тыквы голову Антонио да раскрытую книгу, которая у Антона на колени. Вот почему постоянное раздражение Булыгин.
На дальнем конце стола возле печки, сидел в удобном кресле в себе, мать, Иван Николаевич, с вязаньем - высохший, старушка с живой, умный взгляд на малых, мелких морщин в его лицо. Она смотрела поверх очков на Ивана Николаевича, и улыбка, лицо ее озарилось.
Предложить лучший вариант перевода

Овыча.— Я все время дома была, и когда вы успели?..
Потом рассматривали шкуру, удивлялись стеклянным глазам — при свете лампы в глубине шариков мерцала таинственная живая искорка...
Весело, легко берет масленица Онара. Но пусть вместе с соломой горят и всякие болезни, мучающие людей, все беды и несчастия, и вся та нечистая сила, которая мешает людям счастливо жить, и пусть это пламя очистит грешные души!..
Но вот уже обозначился в пламени жердяной пылающий остов, и оно мало-помалу стало опадать... Обвалилась перекладина, рассыпав по снегу яркие угли... Все меньше свет, все ближе подбирается со спины страшноватая темень, подталкивая людей к огню, сжимая кольцо до спасительной тесноты.
И вот уже только головешки шипят, стреляя последними искрами...
Но минута печальной тишины вдруг взрывается воинственным криком:
— Домой! Идите домой!
К замершей было толпе идет странный человек: драные лапти, драная одежда, шапка, словно гнездо вороны, да еще и метлой машет! Ой, страшно! Ой, берегись!
— Домой! Домой,— командует этот странный человек.— За работу!
Но кому хочется за работу? И — снова праздник, снова смех, снова молодое ликование:
— Дядя-масленица, не жалей праздника своего!
— Хватит, и праздновались! Домой! За работу!
— Дядя-масленица, еще денек!.. Но неумолим Дядя-масленица.
— Медведь! — раздается вдруг истошный крик.
И оцепенел даже Дядя-масленица: огромный медведь, поднявшись на задние лапы, идет на толпу. Клыкастая пасть ощерена, глаза сверкают, передними лапами загребает!..
— Спасайся!
И только топот, и в один миг — все на высокой горе — откуда силы взялись. Но и страшный медведь тоже в гору! Да так ловко, так быстро, словно век по снежным горам лазил!
— Караул! Спасайся!..
и рями и о ПОЙМУТ: не то игра, не то какое чудо, не то
— Медведь, и к нам!
Но медведь только головой поведет, глазами блестит и лапой помашет!
— Михайло Иванович, на хлебушка!
— Эй, Косолап Иваныч!..
4
Запыхавшаяся, раскрасневшаяся прибежала Овыча домой, заперла на щеколду дверь — такой страшный медведь!.. Отдышалась, припала к окну: где там Йыван с Оксей, как бы они не попали в лапы к нему?.. Но окно задернуто морозным узором, и пока продула глазок, кто-то в дверь стучит.
— Кто там?— спрашивает упавшим голосом.
— Я, твой сын Йыван, а со мной твоя дочь Оксинья и дядя Тойгизя.
— Мама, открой,— просит голос Окси.
Только тут отлегло от сердца, смелой рукой отперла дверь. Окся ворвалась и упала на грудь матери:
— Ой, мама, как интересно!..
А на пороге стоит уже Дядя-масленица с реденькой бороденкой с голубыми глазами Тойгизи.
— А где Йыван?
— Сейчас придет,— смеется лукаво Окся. Но на пороге вырастает огромный медведь.
— Ой, спасите! — вскрикивает Овыча, хватаясь за Оксю, за Тойгизю.
Но медведь говорит человеческим голосом:
— Не пугайся, мама, я медведь добрый!..
Не верится Овыче, что это голос Йывана. И пока медвежья шкура не распалась на Йыване, не опала мягкой торкой на пол к его ногам, так и стояла, бледная, не отпуская своих защитников.
Но когда прошла эта минута оцепенения, опять засмеялись, вспоминая, кто как побежал, кто упал, кому досталось метлой Дяди-масленицы.
— Да и когда вы успели ?

«Да я не сплю!»—хотел сказать Йыван, но только улыбнулся — так хорошо лежать под близким бронзово-древним потолком из широченных сосновых плах и знать, что твой редкий покой берегут эти добрые люди.
И дядя Тойгизя вдруг говорит:
- Возьми, сынок, эту шкуру, береги ее. У дяди 1ои-
гизи век уже недолог, и пусть этот медведь будет у тебя,
ты его лучше сбережешь...
ном с обоих плачущих торцов этим черным знаком, словно какая-то странная власть заключена была в этих трех буквах... Они просвечивали даже сквозь налипшую из мокрого снега лепешку — косой южный ветер часто налетал из-за посиневшей, взбухшей Кокшаги, таща за собой плотные струи последнего липкого снега...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1
«...у меня мысли твердят не пойду больше на работу хозяину, а матери еще не говорю и дяде Тойгизе не говорю как уже пост второй день сижу на лавке точу поперечную пилу резать дрова времени около восьми часов утра глянул в ворота заходит хозяин Александр Семенович в избу тулупе и здоровается со мной и с матерью.
Сел на стул и говорит собирайся на работу я ему говорю и неохота ехать на работу работы много, ходьба далекая везде надо успевать вовремя, а плата маленькая хотя бы прибавили до пятнадцати рублей в месяц.
Хозяин говорит прибавим и харчи наши мать говорит поезжай сынок поработай поучись подумал ладно говорю поеду. Говорит будешь маркировать и задание на каждый день десять плотов я говорю если без далекой ходьбы могу выполнять с ходьбой не сумею. Хозяин говорит ходьба недалекая на квартиру встанешь в деревню Юж-кювар у Опанаса...»
Клейменые плоты снились ему по ночам...
Снег вокруг уже вытаял, но плоты хранили под собой туго сдавленные белые подушки. И каждое удобное место по берегам забито плотами — плотные ряды желтовато-белых по торцам бревен, туго стянутые врубленными поворами... Их уже издали видно, эти белые обрезы, и чем ближе, тем цх кажется все больше и больше — сотни, тыгячи этих плачущих на весеннем солнце тягучими
«...марта 19 дня встал рано хозяйка согрела чай пошел погода кислая берегом нет дороги, а Кокшагой идти десять верст восемь плотов кончил в три часа пошел на Александровскую пристань один плот еще готовый отмаркировал пошел в Шупшалово заповорщики последний плот запо-ворили я замаркировал работать очень мокро все сырые пришел вечером поздно сделал ходьбы тридцать одну версту завтра выходной день буду отдыхать...»
И не поймет Йыван, почему отраден приют этого дома в маленькой деревеньке Юж-кювар... По утрам он слышит, близко, за домом, как ярится скворец, перепевая соседа, как курлычут журавли на близком болоте, тревожно гогочут летящие над Кокшагой гуси. Может быть, они испугались отклеймованных мертвых деревьев по берегам, стянутых в крепкие плоты?..
Йыван уже давно проснулся — еще в темноте, но, вспомнив, что ему некуда сегодня спешить, сладко потянулся и закрыл глаза. В доме еще спали, мерно стукали ходики на стене, где-то неподалеку в лесу вторила им кукушка — мерно, неторопливо, суля кому-то долгие годы... И незаметно опять уснул на ласковых полатях дяди Опанаса. И опять приснились ему клейменые плоты...
— На три вершка прибыло воды в реке,— сказал внизу глуховато-сиплый голос Опанаса, и Йыван открыл глаза — в окнах на зябкой травке блестело солнце.
— Тише ты,— шикнула на мужа Опанасиха.— Пускай
— Мне нельзя начинать сев, — слегка огорченно сказал Опанас— Мать, теперь ты проверь свою руку.
Опанасиха достала из печки уголек и бросила в воду. И ее уголек, шипнув и почернев, заплавал поверху.
Но не умел Опанас говорить тихо.
— А где ребята?— спросил он жену.
И, опять шикнув, ответила тихо Опанасиха:
— На дворе где-то, на солнышке.
— Зови, да будем есть.
— Я еще принесу воды,— сказала она.
Йыван слышал, как в сенях брякнули пустые ведра.
Опанасиха прихватила еще и коромысло — далеко нести воду от ключа.
На крыльце, на тронутых теплом ступеньках она постояла, посмотрела на вставшее над лесом солнышко, на щетинку молодой изумрудной травки во дворе и, легко позвякивая ведрами, пошла через огород к оврагу.
На грядках за домом копали землю большими лопатами две ее дочери семи и девяти лет, а шестилетний Петру-ха выбирал из рыхлой земли червяков и, зажав их в горсть, бежал поближе к скворечнику на жердине и, показав на ладошке червяка орущему вверху скворцу, бросал его и бежал по грядкам за новым.
— Вы далеко не уходите,— сказала Опанасиха детям.— Сейчас есть будем, вот я воды принесу.
— Я с тобой, я с тобой! — закричал Петруха, но мать непреклонно сказала:
— Нельзя тебе.
И Петруха, бросив червяка, замелькал черными пятками к сестрам.
Опанасиха прошла по тропинке мимо загороды и за баней, высвободив жердь, вышла на тропку, ведущую в овраг.
Потом она осторожно спустилась по склону вниз, куда еще не доставало утреннее солнце. Недалеко от старой березы, тронутой зеленым туманцем едва заметных листиков, и была вырыта ямка — в травянистом окошке стояла невидимая вода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40