По высохшему, темному от горя лицу Унай катились последние слезы: мир казался ей тусклым и пустым — душа Мичуша отлетела навеки...
Тойгизя, волоча ноги, печально размышлял о том, как жить: кузницы, что кормила еле-еле, нет, на последние деньги, что случайно оказались в то страшное утро, когда он приехал из города прямо к пожару, куплена изба... Как жить?.. И какой голод кругом, какой страшный голод!.. Петровка еще не минула, а народ уже продает скотину, да где найдешь покупателя... А в Царевококшайске, говорят, хлеб уже только на золотую монету — полтора-два рубля за пуд. Господи, да у кого такие деньги есть?.. И говорят еще, что в Казань да к Волге народу набилось — тьма, все работы ищут, хлеба... Куда деться?.. Ах, Мичуш, Мичуш, может, вовремя бог тебя прибрал...— Тойгизя даже вздрогнул от этой мысли своей и посмотрел на жену. Унай шла, еле двигая ногами. Лицо ее было уже сухо и серо, как у старухи...
2
В августе, в знойный полдень шли по деревне два мальчика, просили христа ради, пели перед каждым домом заунывную песенку. Но что было у людей дать этим двум сиротам, поющим осипшими детскими голосами:
На лугу широком Стоит дуб высокий.
Подошли к нему, думая, что отец наш стоит, Но он не сказал: «Пришли дети мои».
На лугу широком Стоит липа стройная,
Пришли к ней, думая, что мать наша стоит, Но она не сказала: «Пришли мои дети»...
— Чьи же вы будете, ребятки? — СПРОСИЛ Тойгияя

человек И один день сменяется другим, и за горьким суховейным Тетом приходит зима, застилая земные раны
— Ах, так! — рассердился вдруг Дрягин. — Никакого землемера! — С тем и уехал.

Мальчик лет двенадцати.— А мать и отец наши померли. Подайте нам христа ради...
Унай стала звать их в дом. Мальчики вошли, встали у порога и жадно глядели, как Унай ставит на стол миску щей, а Тойгизя режет хлеб.
— Теперь садитесь и ешьте,— сказала Унай, а сама встала в сторонке, смотрит, как припали они к миске, и плачет, плачет. Вот поели они, вышли из-за стола, низко поклонились. А старший, толкнув в бок младшего — лет семи-шести мальчик был второй, — шепнул:
— Ты кланяйся ниже, это добрые люди.— И тот пал на колени и стукнул лобиком о пол, говоря быстро, заученно:
— Спасибо вам, добрые хозяева, пусть будет у вас полон ларь хлеба, полон двор скотины, сотни гусей, сотни уток, много-много курицей...
Унай в слезы, Тойгизя отворачивается, сморкается, а ребятишки задом-задом к двери.
— Куда вы? — спросил Тойгизя.
— Наше дело, дяденька, собирать,— быстро ответил старший.
— А может, ребятки, вы у нас поживете? — сказала Унай сквозь слезы. — Я... я буду вам вместо вашей матери, а дяденька — за отца...
Дети только рот разинули, глядели то на Унай, то на Тойгизю. Тойгизя кивнул. Ребятишки стукнули коленками о пол и давай молиться с поклонами.
И вот сколько раз Унай рассказывала потом Овыче про мальчиков, как они глаза таращили, как коленками стукнулись, столько раз и плакала тихими радостными слезами.
— А малой-то, малой-то,— пересказывала она:— «Полон ларь хлеба, полон двор скотины... много-много курицей...» Меня так в сердце и стукнуло: вот мои детки богоданные!..
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1
Знает остановки, как и рожденный для жизни
белым врачующим одеялом. А весной опять зеленеет и живет земной простор, пробивает опаленное место изумрудная щетка травы, поют птицы, тянутся белыми свечками к солнцу молодые сосенки. И затягиваются ельником да малиной старые пожарища — затягиваются новыми заботами и старые печали в человеческом сердце. Иначе как жить? Если ждать суховея, то стоит ли в весеннюю землю кидать драгоценные зерна надежды?..
А прошлое — как давно пройденная дорога, на которой старые старятся, замедляют шаг, пока не обопнутся в последний раз, ну а молодым дорога эта прибавляет сил... Или еще так говаривал старый Миклай:
— Живешь-живешь — и старишься, идешь-идешь — и дойдешь...
Не один Миклай состарился за эти суховейные годы в деревне Нурвел, и не один Йыван вырос, да и так уж вырос, что с матерью в лес по малину ходит, а отцу в поле помощник.
Да, в тот год, когда Йывану исполнилось четыре и шел пятый, они впервые засевали свою полоску. Два лета подряд шумела и волновалась деревня на сходках: страшные голодные годы, холера, крайняя нищета (даже подать власти не собирали) допекла мужиков вконец — требовали передела земли, подсчитывали, сколько десятин у Каврия, у Янлыка Андрия, у Бессонова, и какая земля, и почему Каврий платит со своей пашни столько же, сколько за свою болотину — Федор-кузнец. И так дружно стояли мужики, что даже свирепый и сильный как бык Янлык Андрий, первый драчун, не смог перечить и, только кривя рот, ворчал с тихой угрозой:
— Ну, ну, сходите, сходите, там спустят штаны. А сходка отправляла свою «депутацию» в Царев к самому земскому начальству Дрягину просить землемера. Вместо землемера заявился в конце августа в легкой коляске парой сам Дрягин. И так, не выходя из коляски, ждал, пока соберутся мужики, а когда собрались, стал допрашивать: кому земли мало? Кто самый обиженный? Мужики молчали.


Но на другой год сходки начались уже с масленицы: проверить в натуре землю, взять всю пашню на учет, разделить по сортам, чтобы не равнялся суходол с болотом!.. И упросили мужики приехавшего в школу молодого учителя Бурова быть у них землемером старшим, а в помощники ему выделили еще пятерых «учетчиков»: Рыжего Полата, Федора-кузнеца, Миклая Бороду, Тойгизю и Очандра Ваштарова. Грамоту знал один Очандр, и он считался первым помощником у учителя. И ходят они, бывало, по полю кучкой, а за ними в два неравных табуна мужики: в одном, большом, те, кому мало земли, в другом, меньшем, верхушка. И каких только прозвищ не наполу-чали «землемеры»; бывало, что и каменье летало в их сторону, бывало, что и до драк дело доходило. Но все-таки к пахоте закончили, несколько дней гудела площадка у караульной избы — распределяли наделы.
— По закону-у! — ревел Янлык Андрий.
— По совести! По справедливости! — кричали в ответ.
— По закону-у!
Спросили у учителя, как делить: по закону, который был еще с 1865 года, когда земля нарезалась оптом, а там уже шел учет ревизских душ, или по совести, то есть учитывать и тех, кто не считался ревизской душой (ревизии уже давно не было). Учитель ничего не мог сказать определенно: закон есть закон, однако и по справедливости можно, это не противоречит...
— Противоречит! По закону!
И привезли из волости писаря, толстого, в суконной борчатке, в лакированных сапогах, в очках на мясистом красном носу. И в напряженной тишине он сказал тихим ровным голосом:
— Утверждать будем наделы только законного порядка.
По закону Ваштарову Очандру сыну Миклая полагался надел в половину ревизской души — около трех десятин, которые собрались из полосы пашни у Санчурского тракта, из клина в овраге Кужу-Корем, из поляны в лу-жайном болотистом лесу за озером.
Йывяня. почему земля неровная, почему на
— Давным-давно был на земле большой поток воды и все утонуло, и были волны от бури, а потом вода схлынула, и так вот осталось неровно...
Крестный Григорий, старый николаевский солдат, освобожденный по болезни после Крымской войны, объяснял еще загадочней:
— Был, Ванюшко, на земле ледовый век, толстенные льды лежали, вот с наш дом и даже толще, так вот это его последствия.— И хмурился, словно сам хотел увидеть свою землю в таком толстом льду и не мог.— Последствия, стало быть,— добавлял он для убедительности.
Но ни великая вода, покрывшая землю, ни толстый лед не вязались с заросшими черемухой и смородиной берегами озера, с таинственным зеленым полумраком оврагов, с темными лесными увалами по краю земли... Но и то, что было совсем рядом — куст репейника с фиолетовыми цветами, васильки во ржи, сама рожь в зеленом тумане пыльцы — все это было удивительней, чем ледовый век.
Но крестный Григорий куда с большим толком поучал своего крестника, внушая ему:
— Ты, Ванюшко, меня перед богом не подводи, ведь перед богом-то я за тебя ответчик.— И учил, как надо почтительно здороваться с людьми, говоря им так: «Здоров, куда путь держите или откуда идете, чего несете».
— А еще, Ванюшко, — толковал крестный, — уважительные взгляды применяй, ни в коем случае сквернословие не допускай, ни с кем не ругайся, малых не обижай, чужое не бери.— И поднимая крючковатый прокуренный палец в небо, страшно тараща глаза на крестника, шептал: — Бог все видит и грехи наказует...
Впервые Йыван увидел «власть» осенью, со своей полосы: отец с матерью серпами жали первую свою рожь, а Йыван бегал по жнитву в маленьких лапоточках, выискивая оброненные колоски. Но колосков не находилось в короткой жесткой стерне, и он перестал искать. Вдруг видит: по тракту — пара лошадей с колокольчиками и сверкающей начищенными бляшками сбруей легко катит тарантас, на козлах ямщик, а в корзине хорошо одетый, толстый важный человек в темном.
— Давай шевелись, прокатим барина побыстрей!..
— Тятя, это кто едет? — спрашивает шепотом Йыван. Отец молчит, смотрит из-под руки, и когда тарантас
минует ихнюю полосу, объясняет:
— Это, Ванюшко, власть наша едет.
— Какая власть?
— Волостная. Волостной старшина Тымапи Япык из богатого рода Тойдемов.— И помолчав, добавляет со вздохом: — Видно, подать скоро собирать будут, вот он и объезжает...
А подать в ту осень собирали сразу за два года, развеяв у мужиков надежду на «власть сжалится». Власть не «сжалилась», и надо было платить. Казалось даже, что она люто мстит за передел и особенно мстит «землемерам». У Федора-кузнеца свели со двора двух последних овец, у Миклая Бороды сняли крышу с дома, а Рыжий Полат стоял на коленях перед Каврием, вымаливал у него денег на уплату. Ваштаровы отдали последние деньги — хорошо, что Овыча сохранила.
Собирал подать сам Тымапи Япык, волостной старшина с писарем, с урядником, с двумя могучими, угрюмыми мужиками из Арбан. Водил их по домам Шем Каврий, выбранный на последнем сходе старостой.
Дошла очередь до Тойгизи.
— Два года с него не брали как с погорельца,— сказал Шем Каврий. — Потом еще два года не брали...— И склонив голову к уху волостного старшины: — Тридцать рублей десять копеек...
— Да, все верно — тридцать рублей десять копеек,— подтвердил писарь.
— Ну, любезный, где деньги? Казна ждать не может,— сказал Тымапи Япык.
— Нету у меня денег, — ответил Тойгизя, твердо глядя на волостного старшину (вообще в деревне заметили, что как у Тойгизи стали жить эти два мальчика, он как бы воспрял духом, даже взгляд изменился).
— А что же у тебя есть? — строго спросил Тымапи Япык, задетый больше этим смелым взглядом, чем самим
®TRfiTOM.
Тойгизя вдруг улыбнулся — он и сам не знал, чему он улыбнулся. Может быть, ему вспомнилось, как желал ему меньший мальчик полный двор скотины, сотни гусей, сотни уток, много-много курицей...
— Ты чего ухмыляешься? — взревел волостной старшина.— Нет, вы посмотрите, он еще ухмыляется! Дать ему двадцать пять палок!
И повалили Тойгизю на бревна, спустили штаны, задрали рубаху. Но палки подходящей не было, и Тойгизя лежал на бревнах — двое сидели на его ногах, двое держали за руки.
— Где палки? — спросил Тымапи Япык.
— Я послал, сейчас будут,— быстро ответил Каврий. Вскоре Рыжий Полат приволок несколько свежих ивовых палок — сам недавно ходил за ними для загороды.
— Ну, что я сказал! — крикнул Тымапи Япык, наливаясь нетерпением. И подхватывая его крик, Каврий приказал:
— Полат! Кому говорю!
Рыжий Полат, маленький, щуплый мужичишка с хитрыми быстрыми глазками, боком подошел к бревнам, наклонился, не глядя, поднял вицу.
— Ну! — скомандовал Каврий.
И Полат, зажмурив глаза, взмахнул рукой, вица свистнула, Тойгизя дернулся, и наискосок по белой его спине проступила багровая полоса. Унай бросилась было к мужу, но кто-то из волостных схватил ее за волосы, она упала.
И опять скомандовал Каврий — тихо, почти шепотом. И Рыжий Полат, закусив губу, ударил другой раз. Но поодаль на дороге уже собралась вся деревня, уже слышался глухой ропот, уже кто-то крикнул:
— Самого бы так похлестать...
Япык грузно обернулся, и ропот тут же стих.
— Смотрите у меня! — сказал он, грозя пальцем.— Каждый будет так бит за неуплату казне!
Но только он отвернулся, как опять зароптала толпа.
После двадцатой палки Тойгизя уже не дергался, и Япык смилостивился.
— Ладно, хватит,— сказал он и махнул рукой.
— Вот так у меня! И чтобы через две недели ты рассчитался с казной.
Однако через неделю Тойгизя ушел из деревни. Ушел ночью, и об этом знала одна Овыча — Унай приходила к ней проститься. Овыча их провожала за деревню. Тойгизя со старшим мальчиком тащили легкую тележку с поклажей, Унай шла сзади, ведя за руку младшего.
За деревней остановились проститься. Тойгизя наказывал:
— А мою купчую бумагу на дом ты отдай Очандру, как он придет. А если хотите — живите. Может, я приду, может, нет — кто знает. Не пропадать же добру. А с ним я рассчитаюсь,— тихо и так твердо добавил Тойгизя, что у Овычи мурашки по спине пробежали.— Я это ему не прощу никогда.
Овыча так и не поняла, Каврию ли грозил Тойгизя, или Тымапи Япыку, или обоим вместе, но спросить не решалась.
Потом они обнялись с Унай, и Унай опять вспомнила про то, что Мичуш с Йываном родились в один день, что Йыван очень похож на Мичуша. Ночь была темная, безлунная, и тележка сразу скрылась в этой темноте, и платок Унай тотчас пропал — только колеса еще поскрипели, удаляясь...
К тому времени, как Йывану пришла пора идти в школу, в хозяйстве Ваштаровых завелась первая живность — пять куриц. Однако в ларе, стоявшем в сенцах, уже держался хлеб до масленицы, а Овыча думала о телке. Но с октября Очандра уже нет в деревне — он уходит в бор, и редкие его приходы домой (рождество, масленица) бывают сами по себе праздником, так что потом, когда он опять уходит, Овыча с Йываном каждый вечер вспоминают дни, когда ачай1 был дома.
Со сплава, за который платили лучше, чем за все другие работы в бору, Очандр приносит деньги, которыми оплачивали подать.
Когда Йывану шел девятый год, мать отвела его в школу — трехклассная земская школа была в селе Нырьял, за две версты от их деревни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40