https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/120x120/s_glubokim_poddonom/
Александр Юзыкайн
Медвежья берлога
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
За день перед окошком навалил сугроб, и теперь в сумерках видно было, как дымится иссиня-серый гребень. Белый свет убывал с каждым ударом ветра. И в трубе за вьюшкой не прерывался тягучий вой. Худая изба в тихие дни не держала тепла, а сегодня ее и вовсе выдуло, и надо было топить. Но Очандр словно оцепенел от тревоги и ожидания. За день он притерпелся было к тихим стонам беременной жены, лежавшей на печи, привык и к жуткому вою в трубе... Но теперь, когда время сдвинулось к ночи, в душе Очандра тронулся лед оцепенения: ведь ни метель, ни мучения Овычи не могут продолжаться бесконечно, они чем-то должны кончиться. Чем? Как?.. Зверь в ненастье таится в норе в терпеливом ожидании, и так же бы сделал Очандр — лес научил его терпеть. Но Очандр еще не слышал страданий рожающих женщин. Поражало его и то, что, мучаясь, Овыча не просит помощи. И вот он, здоровый, сильный мужчина, должен сидеть и ждать.
«Да, печь затопить»,— вспомнил Очандр.
Дрова были уже припасены, он неловко уложил их на теплый под и поджег лучину. Сухие поленья быстро занялись ровным пламенем, и он долго, с отрадой смотрел, как горит дерево.
— Очандр,— едва слышно сказала Овыча,— Очандр... Позови тетю Начий...
Он встрепенулся, стал искать в потемках шапку... Потом, увязая в сугробах, хватая потом снежный.
И бежит Очандр в другой конец деревни, раскидывая сугробы ногами. Родительский дом тускло светит желтым окошком.
Очандр гремит кольцом, кричит:
— Эй, отец! Мама!..
Наконец скрипит дверь, слышны в сенях медленные отцовские шаги.
— Кто там? Ты, Очандр?
— Где мать? Пусть скорей идет. Овыча... Овыча рожает.
— Ну, рожает — эка невидаль,— ворчит старый Миклай, гремя щеколдой.— Я уж думал, пожар у тебя...
Очандр вламывается в сени, а навстречу ему уже мать, на одном плече шубейка, другой рукой никак не попадет в рукав.
На дворе озверело крутит ветер, рвет с головы шапку, а по темной улице катятся тугие валы снега. И Очандр опять пробивает дорогу, хватает за руку мать, чтобы та не отставала.
— Да ты иди, иди,— запыхавшись, говорит она.— Я добреду...
И Очандр, почти падая на ветер, бежит, превозмогая страх перед тем неведомым таинством, которое совершается в его доме. Он распахивает дверь и, задерживая запаленное дыхание, хочет позвать жену, как вдруг на печи, в утробе которой вовсю полыхают сухие березовые поленья, раздается резкий, пронзительный крик ребенка.
Вьюга не улеглась и утром, но теперь она уже не страшна была Очандру — он знал, что делать. А делать нужно было привычное: топить печь пожарче и заботиться о еде, — в мире опять все стало определенно и привычно. Он все порывался сходить в лавку к дяде Каврию, но Овыча удерживала его, говорила, болезненно и ласково улыбаясь:
— Надо приберечь деньги для Йывана...
— Да кто это такой выискался — Йыван? — дурачился Очандр, радостно и счастливо блестя красными от бессонной ночи глазами.— Это кто, новый староста у нас
— Расти давай скорей, вместе в лес пойдем!..
Да, дорога в лес — единственная спасительная дорога у всех мужиков деревни Нурвел. Только Каврий да еще трое-четверо найдутся, кто этой дороги не знает. Вот и теперь, накануне рождества, толкнись в любой дом, спроси хозяина, если он еще не старик, не калека, нет его — он там зимует, в лесу, в тесной избушке коротает ночь, чтобы утром опять взяться за топор, за пилу... И так всю зиму, до последнего снега. И Очандру дорога туда хорошо знакома, да и теперь бы, пожалуй, он там был — а где еще? — если бы не ожидание этого вот человечка... Ну ладно, Овыча окрепнет, и надо будет собирать мешок в дальнюю дорогу. Так уж идет жизнь: все, что заработаешь в лесу за зиму, сносишь в лавку Каврия за муку, за соль, за керосин, да вот и за крышу над головой — спасибо, пустил на зиму...
Приходил поглядеть на внука старый Миклай, темноликий, с редкой сивой бородкой, с глубоко запавшими, спокойными и привычными ко всему на свете глазами. Он не хвалил ребенка, не делал ему «козу», а только издали взглянул на него и пожевал губами. Старик принес лубяную новую зыбку.
Очандр тут же приладил шест на крюк в матице, повесил на ремень зыбку, Овыча постелила в отогревшемся, сильно и хорошо запахшем рогожей маленьком лыковом ложе, положила туда сына и отступила в сторону. Старик первый качнул зыбку, шест скрипнул, Йыван открыл глаза и серьезно, внимательно поглядел на деда.
— Ой, ой,— сказал старик,— лубяной дом, а какой строгий хозяин в нем!..
На другой день к вечеру в дом без стука вошел коренастый плотный мужчина в лисьем малахае, в шубе и белых, как у станового, бурках.
Это был сам Каврий.
— Вон оно что! — сказал с нарочитым изумлением Каврий, увидев зыбку.— А то гляжу и гадаю: по какому такому случаю целыми днями труба дымит? Ну, ну, ладно...
И потянулись для Овычи нескончаемо долгие дни ожидания. Она, и без того отроду робкая и нелюдимая, теперь вообще дичилась людей и редко показывалась в деревне. Пробежит только до лавки и обратно, закутавшись до глаз платком, и боится, чтобы никто не попался навстречу
— Пускал-то я вас на жительство двоих, так ведь? Так. А теперь вас трое...
— Мы... Мы...— начал было Очандр.— Так получилось,— добавил он и виновато опустил голову.
Каврий громко прохохотал, на глазах его блеснули слезы.
— Ну, уморил ты меня, уморил, ладно, шут с вами, живите,— сказал он уже без строгости, удовлетворенный промелькнувшим на лицах своих квартирантов страхом.— Как хоть назвали? .
— Йыван,— тихо сказала Овыча.
— Хорошо.— И, блеснув на ребенка черными глазами, добавил, глядя в упор на почти незаметную грудь Овычи: — Да уж больно худ он у вас что-то, а?
Бледное лицо Овычи тронулось алыми пятнами, она прикрыла рукой грудь.
— Да сама-то ты, как худая липа,— безжалостно продолжал Каврий с улыбкой,— а куропатки твои и вовсе худы, ха-ха... Так недолго и ребенка уморить.
— Была бы у нас корова,— начал опять Очандр.
— Корова! О корове размечтался! Подумал бы сначала о жилье для себя.— Каврий обвел глазами стены избы.— Я ведь пустил тебя на время, ты об этом не забывай. Или ты, может, этот дом намерился купить у меня?
Очандр промолчал.
— Ну вот то-то и оно. А мне дом надо продавать к весне.
Каврий поднялся, надел малахай и в нем стал особенно грозен — глаза жестко блестели из-под лисьего меха. Сказал, берясь за дверную скобу:
— А за молоком приходите, ладно, так и быть. Каврий ушел. Но то, что сказал он о доме, осталось как
бы посередке избы — не обойти, с дороги не убрать, в глаза не видно, а забыть никак нельзя. Это было теперь для Очандра и Овычи самое страшное на свете — остаться без
крыши над головой. Но находилось и утешение покрыто крепким соль и сахар, за мыло для Йывана. Да и много чего другого требовалось на каждый день жизни. Когда в заветном узелке оставалось совсем мало, собрался Очандр в лес на Кокшагу.
Овыча проводила его по дороге за поле. День был тихий, серый, ровно и густо несло по слабому ветерку снег, лес впереди синел невнятным валом.
— Ну, дальше не ходи, устанешь, — сказал Очандр. Они постояли молча в одиночестве среди печальных
снегов.
— Как-нибудь вы тут живите,— пробормотал Очандр, а грудь его так и стискивала печаль прощания, он готов был вернуться в деревню, скажи Овыча хоть слово. Но Овыча согласно кивнула, поспешно припала к Очандру на грудь.
Где-то далеко в летящем снеге пробился вдруг веселый звук бубенчика.
— Весной приду,— сказал Очандр, прижимаясь губами к мокрому от снега шарпану на голове жены.
— Приходи,— сказала она, отстраняясь. Потом, словно ее уколола мысль об оставленном в зыбке Йыване, повернулась и почти побежала к мутно темневшим сквозь снег домам.
Очандр посмотрел ей вслед, закинул за спину котомку и отправился навстречу все нарастающему звону бубенчика. Наконец на дороге показалась идущая рысью лошадь. Очандр, отступив в сторону, провалился в снег по колено. И тотчас мелькнул потный бок лошади, легкие санки, в которых сидели двое — Каврий и урядник в башлыке, под которым виднелась шапка с казенной бляшкой.
По санному следу ступать было легко, и Очандр двинулся в сторону леса. Дорога ему предстояла дальняя, но он хорошо знал, куда идет и зачем, и потому на душе у него мало-помалу сделалось легко и свободно. Вскоре Очандр потерялся в ровно и густо летящем снеге.
— Не придет Очандр, правда?..— спросила Овыча, надеясь в душе, что Стапани ошиблась в известии.
— Не знаю, спроси у Атлаша сама.
— Ладно, я приду...
Когда гостья ушла, Овыча развязала узелок и пересыпала на ладонь щепотку серебряных монет. Она даже не считала, сколько тут денег. Один вид этих монеток, которые послал ей Очандр, радовал ее, и она, бренча над лежащим в зыбке сыном, лепетала ту милую немногословную песню, какую должен был, по ее разумению, понять Йыван. Потом, дав сыну нажеванный и завернутый в тряпочку хлеб, она побежала к Стапани. Стапани жила в своем доме через дорогу. Дом у нее был не лучше того, в котором жила и Овыча, но одно то, что он был свой, делало его как бы крепче и краше. Даже соломенная крыша казалась плотней и новей, и стекла в окошках блестели ярче, да и первая травка перед крыльцом была гуще и зеленей. А сам Атлаш сидел на крылечке,, на припеке яркого весеннего солнца, без рубахи, и его грудь была как старая корзина — так выпирали из-под кожи все кости и ребра. Неужели все такими возвращаются из леса? Неужели и ее Очандр придет такой же худой?..
— Здравствуй, Атлаш,— сказала Овыча, останавливаясь поодаль.
— Здравствуй,— ответил тот важно, точно купец какой. И поскольку Овыча от этого тона вовсе не смутилась и молчала, он спросил: — Ну, ты деньги получила?
— Да, получила, спасибо тебе, что принес— Она помедлила.— А сказать Очандр ничего не велел?..
Атлаш покашлял, точно был недоволен вопросом. И в самом деле, до чего в деревне неразумные бабы! Если бы велел, неужели бы он, Атлаш, не сказал? Да и какие такие слова может передать лесоруб домой? Атлаш вот уже пятнадцать лет из своих тридцати ходит в лес, а что бы он мог передать с чужим человеком для Стапани, кроме разве денег? Право, до чего неразумные бабы. Да разве деньги не могут заменить любые слова? Если бы так, зачем тогда и в лес ходить?..
Но Овыча стоит и ждет, как побитая, и Атлаш говорит ворчливо:
— Твой Очандр нанялся к купцу Булыгину гнать плот
— Не придет Очандр, правда?..— спросила Овыча, надеясь в душе, что Стапани ошиблась в известии.
— Не знаю, спроси у Атлаша сама.
— Ладно, я приду...
Когда гостья ушла, Овыча развязала узелок и пересыпала на ладонь щепотку серебряных монет. Она даже не считала, сколько тут денег. Один вид этих монеток, которые послал ей Очандр, радовал ее, и она, бренча над лежащим в зыбке сыном, лепетала ту милую немногословную песню, какую должен был, по ее разумению, понять Йыван. Потом, дав сыну нажеванный и завернутый в тряпочку хлеб, она побежала к Стапани. Стапани жила в своем доме через дорогу. Дом у нее был не лучше того, в котором жила и Овыча, но одно то, что он был свой, делало его как бы крепче и краше. Даже соломенная крыша казалась плотней и новей, и стекла в окошках блестели ярче, да и первая травка перед крыльцом была гуще и зеленей. А сам Атлаш сидел на крылечке,, на припеке яркого весеннего солнца, без рубахи, и его грудь была как старая корзина — так выпирали из-под кожи все кости и ребра. Неужели все такими возвращаются из леса? Неужели и ее Очандр придет такой же худой?..
— Здравствуй, Атлаш,— сказала Овыча, останавливаясь поодаль.
— Здравствуй,— ответил тот важно, точно купец какой. И поскольку Овыча от этого тона вовсе не смутилась и молчала, он спросил: — Ну, ты деньги получила?
— Да, получила, спасибо тебе, что принес— Она помедлила.— А сказать Очандр ничего не велел?..
Атлаш покашлял, точно был недоволен вопросом. И в самом деле, до чего в деревне неразумные бабы! Если бы велел, неужели бы он, Атлаш, не сказал? Да и какие такие слова может передать лесоруб домой? Атлаш вот уже пятнадцать лет из своих тридцати ходит в лес, а что бы он мог передать с чужим человеком для Стапани, кроме разве денег? Право, до чего неразумные бабы. Да разве деньги не могут заменить любые слова? Если бы так, зачем тогда и в лес ходить?..
Но Овыча стоит и ждет, как побитая, и Атлаш говорит ворчливо:
— Твой Очандр нанялся к купцу Булыгину гнать плот
Тут вывернулась на крыльцо, звеня почкамо, Стапани и с ходу встряла в разговор:
— А ты думала, Очандр придет пахать землю? Да разве наших мужиков заставишь эту работу делать? Что твой Очандр, что мой Атлаш — только в бор норовят улизнуть, а мы тут ломай за них спину!..
— Ну ладно, запри свою поганую сороку,— сказал Атлаш, стараясь держаться строго и важно, словно брал в пример какого-то лесного начальника.— Овыча пришла ведь не тебя слушать. Поди лучше принеси мне ковшик пива.
— Вот купец! — зазвенела опять Стапани.— Принес около десяти рублей, а строит из себя купца!..
Однако скрылась в сенях, и слышно было, как она там еще ворчала и стучала по кадушке.
— Ну баба, распустилась тут вовсе за зиму без надзора. Покою от нее человеку нет, хоть станового зови.— Так выговаривал Атлаш, и видно было, что эти слова доставляют ему удовольствие — ведь говоря так, он утверждает в доме, где не был полгода, свою хозяйскую власть. И Овыча хорошо понимала, что таится за ворчанием Атлаша, и ей подумалось, как придет скоро и Очандр, и так же будет ворчать, боясь и не умея сказать нежные, ласковые слова.
— А как он,— робко говорит Овыча,— здоров?
— Если бы больной был, давно бы у тебя на печи лежал,— ответил Атлаш.
Не успела миновать пасхальная неделя, которая, правда, для Овычи была такой же будничной, как и все другие, как Каврий обошел всех своих должников. Не миновал он и Овычи: велел ей завтра выходить в поле.
Весна в этом году выдалась сухая, без дождей, земля быстро просыхала. И старики, глядя в небо, вспоминали засухи прошлых лет. Но весной об этом никто всерьез не думает, потому что человек живет надеждой только на лучшую долю.
Татттнхт v Каввия много, десятин десять, и Рыжий ну легко — земля песчаная, сухая, только когда на деревянные крючья бороны набивается недозревшая солома, которую вывезли на поле с навозом, лошадь начинает фыркать и тяжело водить боками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Медвежья берлога
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
За день перед окошком навалил сугроб, и теперь в сумерках видно было, как дымится иссиня-серый гребень. Белый свет убывал с каждым ударом ветра. И в трубе за вьюшкой не прерывался тягучий вой. Худая изба в тихие дни не держала тепла, а сегодня ее и вовсе выдуло, и надо было топить. Но Очандр словно оцепенел от тревоги и ожидания. За день он притерпелся было к тихим стонам беременной жены, лежавшей на печи, привык и к жуткому вою в трубе... Но теперь, когда время сдвинулось к ночи, в душе Очандра тронулся лед оцепенения: ведь ни метель, ни мучения Овычи не могут продолжаться бесконечно, они чем-то должны кончиться. Чем? Как?.. Зверь в ненастье таится в норе в терпеливом ожидании, и так же бы сделал Очандр — лес научил его терпеть. Но Очандр еще не слышал страданий рожающих женщин. Поражало его и то, что, мучаясь, Овыча не просит помощи. И вот он, здоровый, сильный мужчина, должен сидеть и ждать.
«Да, печь затопить»,— вспомнил Очандр.
Дрова были уже припасены, он неловко уложил их на теплый под и поджег лучину. Сухие поленья быстро занялись ровным пламенем, и он долго, с отрадой смотрел, как горит дерево.
— Очандр,— едва слышно сказала Овыча,— Очандр... Позови тетю Начий...
Он встрепенулся, стал искать в потемках шапку... Потом, увязая в сугробах, хватая потом снежный.
И бежит Очандр в другой конец деревни, раскидывая сугробы ногами. Родительский дом тускло светит желтым окошком.
Очандр гремит кольцом, кричит:
— Эй, отец! Мама!..
Наконец скрипит дверь, слышны в сенях медленные отцовские шаги.
— Кто там? Ты, Очандр?
— Где мать? Пусть скорей идет. Овыча... Овыча рожает.
— Ну, рожает — эка невидаль,— ворчит старый Миклай, гремя щеколдой.— Я уж думал, пожар у тебя...
Очандр вламывается в сени, а навстречу ему уже мать, на одном плече шубейка, другой рукой никак не попадет в рукав.
На дворе озверело крутит ветер, рвет с головы шапку, а по темной улице катятся тугие валы снега. И Очандр опять пробивает дорогу, хватает за руку мать, чтобы та не отставала.
— Да ты иди, иди,— запыхавшись, говорит она.— Я добреду...
И Очандр, почти падая на ветер, бежит, превозмогая страх перед тем неведомым таинством, которое совершается в его доме. Он распахивает дверь и, задерживая запаленное дыхание, хочет позвать жену, как вдруг на печи, в утробе которой вовсю полыхают сухие березовые поленья, раздается резкий, пронзительный крик ребенка.
Вьюга не улеглась и утром, но теперь она уже не страшна была Очандру — он знал, что делать. А делать нужно было привычное: топить печь пожарче и заботиться о еде, — в мире опять все стало определенно и привычно. Он все порывался сходить в лавку к дяде Каврию, но Овыча удерживала его, говорила, болезненно и ласково улыбаясь:
— Надо приберечь деньги для Йывана...
— Да кто это такой выискался — Йыван? — дурачился Очандр, радостно и счастливо блестя красными от бессонной ночи глазами.— Это кто, новый староста у нас
— Расти давай скорей, вместе в лес пойдем!..
Да, дорога в лес — единственная спасительная дорога у всех мужиков деревни Нурвел. Только Каврий да еще трое-четверо найдутся, кто этой дороги не знает. Вот и теперь, накануне рождества, толкнись в любой дом, спроси хозяина, если он еще не старик, не калека, нет его — он там зимует, в лесу, в тесной избушке коротает ночь, чтобы утром опять взяться за топор, за пилу... И так всю зиму, до последнего снега. И Очандру дорога туда хорошо знакома, да и теперь бы, пожалуй, он там был — а где еще? — если бы не ожидание этого вот человечка... Ну ладно, Овыча окрепнет, и надо будет собирать мешок в дальнюю дорогу. Так уж идет жизнь: все, что заработаешь в лесу за зиму, сносишь в лавку Каврия за муку, за соль, за керосин, да вот и за крышу над головой — спасибо, пустил на зиму...
Приходил поглядеть на внука старый Миклай, темноликий, с редкой сивой бородкой, с глубоко запавшими, спокойными и привычными ко всему на свете глазами. Он не хвалил ребенка, не делал ему «козу», а только издали взглянул на него и пожевал губами. Старик принес лубяную новую зыбку.
Очандр тут же приладил шест на крюк в матице, повесил на ремень зыбку, Овыча постелила в отогревшемся, сильно и хорошо запахшем рогожей маленьком лыковом ложе, положила туда сына и отступила в сторону. Старик первый качнул зыбку, шест скрипнул, Йыван открыл глаза и серьезно, внимательно поглядел на деда.
— Ой, ой,— сказал старик,— лубяной дом, а какой строгий хозяин в нем!..
На другой день к вечеру в дом без стука вошел коренастый плотный мужчина в лисьем малахае, в шубе и белых, как у станового, бурках.
Это был сам Каврий.
— Вон оно что! — сказал с нарочитым изумлением Каврий, увидев зыбку.— А то гляжу и гадаю: по какому такому случаю целыми днями труба дымит? Ну, ну, ладно...
И потянулись для Овычи нескончаемо долгие дни ожидания. Она, и без того отроду робкая и нелюдимая, теперь вообще дичилась людей и редко показывалась в деревне. Пробежит только до лавки и обратно, закутавшись до глаз платком, и боится, чтобы никто не попался навстречу
— Пускал-то я вас на жительство двоих, так ведь? Так. А теперь вас трое...
— Мы... Мы...— начал было Очандр.— Так получилось,— добавил он и виновато опустил голову.
Каврий громко прохохотал, на глазах его блеснули слезы.
— Ну, уморил ты меня, уморил, ладно, шут с вами, живите,— сказал он уже без строгости, удовлетворенный промелькнувшим на лицах своих квартирантов страхом.— Как хоть назвали? .
— Йыван,— тихо сказала Овыча.
— Хорошо.— И, блеснув на ребенка черными глазами, добавил, глядя в упор на почти незаметную грудь Овычи: — Да уж больно худ он у вас что-то, а?
Бледное лицо Овычи тронулось алыми пятнами, она прикрыла рукой грудь.
— Да сама-то ты, как худая липа,— безжалостно продолжал Каврий с улыбкой,— а куропатки твои и вовсе худы, ха-ха... Так недолго и ребенка уморить.
— Была бы у нас корова,— начал опять Очандр.
— Корова! О корове размечтался! Подумал бы сначала о жилье для себя.— Каврий обвел глазами стены избы.— Я ведь пустил тебя на время, ты об этом не забывай. Или ты, может, этот дом намерился купить у меня?
Очандр промолчал.
— Ну вот то-то и оно. А мне дом надо продавать к весне.
Каврий поднялся, надел малахай и в нем стал особенно грозен — глаза жестко блестели из-под лисьего меха. Сказал, берясь за дверную скобу:
— А за молоком приходите, ладно, так и быть. Каврий ушел. Но то, что сказал он о доме, осталось как
бы посередке избы — не обойти, с дороги не убрать, в глаза не видно, а забыть никак нельзя. Это было теперь для Очандра и Овычи самое страшное на свете — остаться без
крыши над головой. Но находилось и утешение покрыто крепким соль и сахар, за мыло для Йывана. Да и много чего другого требовалось на каждый день жизни. Когда в заветном узелке оставалось совсем мало, собрался Очандр в лес на Кокшагу.
Овыча проводила его по дороге за поле. День был тихий, серый, ровно и густо несло по слабому ветерку снег, лес впереди синел невнятным валом.
— Ну, дальше не ходи, устанешь, — сказал Очандр. Они постояли молча в одиночестве среди печальных
снегов.
— Как-нибудь вы тут живите,— пробормотал Очандр, а грудь его так и стискивала печаль прощания, он готов был вернуться в деревню, скажи Овыча хоть слово. Но Овыча согласно кивнула, поспешно припала к Очандру на грудь.
Где-то далеко в летящем снеге пробился вдруг веселый звук бубенчика.
— Весной приду,— сказал Очандр, прижимаясь губами к мокрому от снега шарпану на голове жены.
— Приходи,— сказала она, отстраняясь. Потом, словно ее уколола мысль об оставленном в зыбке Йыване, повернулась и почти побежала к мутно темневшим сквозь снег домам.
Очандр посмотрел ей вслед, закинул за спину котомку и отправился навстречу все нарастающему звону бубенчика. Наконец на дороге показалась идущая рысью лошадь. Очандр, отступив в сторону, провалился в снег по колено. И тотчас мелькнул потный бок лошади, легкие санки, в которых сидели двое — Каврий и урядник в башлыке, под которым виднелась шапка с казенной бляшкой.
По санному следу ступать было легко, и Очандр двинулся в сторону леса. Дорога ему предстояла дальняя, но он хорошо знал, куда идет и зачем, и потому на душе у него мало-помалу сделалось легко и свободно. Вскоре Очандр потерялся в ровно и густо летящем снеге.
— Не придет Очандр, правда?..— спросила Овыча, надеясь в душе, что Стапани ошиблась в известии.
— Не знаю, спроси у Атлаша сама.
— Ладно, я приду...
Когда гостья ушла, Овыча развязала узелок и пересыпала на ладонь щепотку серебряных монет. Она даже не считала, сколько тут денег. Один вид этих монеток, которые послал ей Очандр, радовал ее, и она, бренча над лежащим в зыбке сыном, лепетала ту милую немногословную песню, какую должен был, по ее разумению, понять Йыван. Потом, дав сыну нажеванный и завернутый в тряпочку хлеб, она побежала к Стапани. Стапани жила в своем доме через дорогу. Дом у нее был не лучше того, в котором жила и Овыча, но одно то, что он был свой, делало его как бы крепче и краше. Даже соломенная крыша казалась плотней и новей, и стекла в окошках блестели ярче, да и первая травка перед крыльцом была гуще и зеленей. А сам Атлаш сидел на крылечке,, на припеке яркого весеннего солнца, без рубахи, и его грудь была как старая корзина — так выпирали из-под кожи все кости и ребра. Неужели все такими возвращаются из леса? Неужели и ее Очандр придет такой же худой?..
— Здравствуй, Атлаш,— сказала Овыча, останавливаясь поодаль.
— Здравствуй,— ответил тот важно, точно купец какой. И поскольку Овыча от этого тона вовсе не смутилась и молчала, он спросил: — Ну, ты деньги получила?
— Да, получила, спасибо тебе, что принес— Она помедлила.— А сказать Очандр ничего не велел?..
Атлаш покашлял, точно был недоволен вопросом. И в самом деле, до чего в деревне неразумные бабы! Если бы велел, неужели бы он, Атлаш, не сказал? Да и какие такие слова может передать лесоруб домой? Атлаш вот уже пятнадцать лет из своих тридцати ходит в лес, а что бы он мог передать с чужим человеком для Стапани, кроме разве денег? Право, до чего неразумные бабы. Да разве деньги не могут заменить любые слова? Если бы так, зачем тогда и в лес ходить?..
Но Овыча стоит и ждет, как побитая, и Атлаш говорит ворчливо:
— Твой Очандр нанялся к купцу Булыгину гнать плот
— Не придет Очандр, правда?..— спросила Овыча, надеясь в душе, что Стапани ошиблась в известии.
— Не знаю, спроси у Атлаша сама.
— Ладно, я приду...
Когда гостья ушла, Овыча развязала узелок и пересыпала на ладонь щепотку серебряных монет. Она даже не считала, сколько тут денег. Один вид этих монеток, которые послал ей Очандр, радовал ее, и она, бренча над лежащим в зыбке сыном, лепетала ту милую немногословную песню, какую должен был, по ее разумению, понять Йыван. Потом, дав сыну нажеванный и завернутый в тряпочку хлеб, она побежала к Стапани. Стапани жила в своем доме через дорогу. Дом у нее был не лучше того, в котором жила и Овыча, но одно то, что он был свой, делало его как бы крепче и краше. Даже соломенная крыша казалась плотней и новей, и стекла в окошках блестели ярче, да и первая травка перед крыльцом была гуще и зеленей. А сам Атлаш сидел на крылечке,, на припеке яркого весеннего солнца, без рубахи, и его грудь была как старая корзина — так выпирали из-под кожи все кости и ребра. Неужели все такими возвращаются из леса? Неужели и ее Очандр придет такой же худой?..
— Здравствуй, Атлаш,— сказала Овыча, останавливаясь поодаль.
— Здравствуй,— ответил тот важно, точно купец какой. И поскольку Овыча от этого тона вовсе не смутилась и молчала, он спросил: — Ну, ты деньги получила?
— Да, получила, спасибо тебе, что принес— Она помедлила.— А сказать Очандр ничего не велел?..
Атлаш покашлял, точно был недоволен вопросом. И в самом деле, до чего в деревне неразумные бабы! Если бы велел, неужели бы он, Атлаш, не сказал? Да и какие такие слова может передать лесоруб домой? Атлаш вот уже пятнадцать лет из своих тридцати ходит в лес, а что бы он мог передать с чужим человеком для Стапани, кроме разве денег? Право, до чего неразумные бабы. Да разве деньги не могут заменить любые слова? Если бы так, зачем тогда и в лес ходить?..
Но Овыча стоит и ждет, как побитая, и Атлаш говорит ворчливо:
— Твой Очандр нанялся к купцу Булыгину гнать плот
Тут вывернулась на крыльцо, звеня почкамо, Стапани и с ходу встряла в разговор:
— А ты думала, Очандр придет пахать землю? Да разве наших мужиков заставишь эту работу делать? Что твой Очандр, что мой Атлаш — только в бор норовят улизнуть, а мы тут ломай за них спину!..
— Ну ладно, запри свою поганую сороку,— сказал Атлаш, стараясь держаться строго и важно, словно брал в пример какого-то лесного начальника.— Овыча пришла ведь не тебя слушать. Поди лучше принеси мне ковшик пива.
— Вот купец! — зазвенела опять Стапани.— Принес около десяти рублей, а строит из себя купца!..
Однако скрылась в сенях, и слышно было, как она там еще ворчала и стучала по кадушке.
— Ну баба, распустилась тут вовсе за зиму без надзора. Покою от нее человеку нет, хоть станового зови.— Так выговаривал Атлаш, и видно было, что эти слова доставляют ему удовольствие — ведь говоря так, он утверждает в доме, где не был полгода, свою хозяйскую власть. И Овыча хорошо понимала, что таится за ворчанием Атлаша, и ей подумалось, как придет скоро и Очандр, и так же будет ворчать, боясь и не умея сказать нежные, ласковые слова.
— А как он,— робко говорит Овыча,— здоров?
— Если бы больной был, давно бы у тебя на печи лежал,— ответил Атлаш.
Не успела миновать пасхальная неделя, которая, правда, для Овычи была такой же будничной, как и все другие, как Каврий обошел всех своих должников. Не миновал он и Овычи: велел ей завтра выходить в поле.
Весна в этом году выдалась сухая, без дождей, земля быстро просыхала. И старики, глядя в небо, вспоминали засухи прошлых лет. Но весной об этом никто всерьез не думает, потому что человек живет надеждой только на лучшую долю.
Татттнхт v Каввия много, десятин десять, и Рыжий ну легко — земля песчаная, сухая, только когда на деревянные крючья бороны набивается недозревшая солома, которую вывезли на поле с навозом, лошадь начинает фыркать и тяжело водить боками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40