— Галоши-то сними.
Снял галоши, стоял, боясь ступить на ковер, как Мигыта, который уже стоял посредине комнаты, потирая руки.
— Посиди тут,— сказал он, а сам смело подошел к высокой белой двери и постучал: оттуда сразу же отозвался молодой женский голос, и Мигыта вошел, успев подмигнуть Йывану,
«Хозяева не из бедных,— решил Йыван, оглядываясь вокруг и все еще не решаясь ступить на ковер.— Побогаче Каврия... Купец, наверное... Вон какие знакомства у Мигыты...»
Слышно было, как за дверью о чем-то говорит Мигыта, потом смех — беззаботный, легкий, нежный, словно колокольчик и голос:
— Так зови его сюда!..
Белая дверь неслышно отворилась, высунулся Мигыта и поманил Йывана.
— Будь смелее,— шепнул он.
Йыван погладил волосы пальцами и пошел к Мигыте, огибая ковер.
Когда он вошел в белую дверь, ему показалось, что он видит сон: до того все было удивительно: окна чуть не с дверь, на стене висит большая картина в золотой раме — не меньше двух аршин в ширину, а в длину три будет. А в уголке возле окна — он сразу и не заметил,— утонув в мягком кресле, сидит женщина в белом платье с высокой прической и с какой-то странной улыбкой, от которой не знаешь куда деться, в упор смотрит на него.
зря, и ответы ребят, которые он и не слышал, но от этого вдруг получается необыкновенно смешно.


— Что делать, Серафима Васильевна, в Арбанской волости все такие...
— А как же зовут таких молодцов из Арбанской волости?
— Иван,— сказал Мигыта.— Иван Ваштаров.
— Очень приятно,— сказала женщина, улыбаясь и каким-то небрежным жестом протягивая к Йывану руку. И когда он решился взять эту руку, она сказала, прямо глядя на него голубыми, как небо в ясный день, глазами:
— Серафима Васильевна.— И красные, как мак, губы ее были так необычны, что Йыван слегка опешил — он еще не видел таких царственно красивых женщин. И он, усевшись на мягкий стул, не мог оторвать от нее взгляда. «Родятся же такие!..» А Серафима Васильевна нет-нет да и скользнет по нему рассеянным взглядом, и Йыван испуганно отводит свои глаза в сторону. А Мигыта, как ни в чем не бывало, сидит, развалясь на диванчике, забросив ногу на ногу, покачивает блестящим носком сапога, подшучивает, посмеивается, и Серафима Васильевна привычно улыбается его шуточкам.
— Серафима Васильевна, а не послать ли за одной особой?— говорит вдруг Мигыта, стараясь за шуткой скрыть какое-то странное, непонятное Йывану волнение.
— Уже послала. Или вы спешите?
— Куда нам спешить, мы с Йываном — рекруты. А рекруты народ терпеливый...
Она погрозила ему пальцем и крикнула:
— Настюша!
Из-за двери, завешенной тяжелой шторой из голубого бархата, появилась Настюша в своем белом переднике.
— Это моя помощница,— сказала Серафима Васильевна.
Настюша, стрельнув глазами по собравшейся компании, слегка наклонилась.
Не покормишь ли нас, Настюша?
— Все будет сделано,— ответила Настюша и, улыбнувшись, вышла.
Йыван мало-помалу пообвык, освоился, уже поддакивает Мигыт;е, когда тот рассказывает, как их записывали в рекруты. Он все маленько искажает — и вопюосы писа-
— И вот — мы рекруты,— делая глупо несчастное лицо, заключает он.
— Завидую я вам,— серьезно сказала Серафима Васильевна и глубоко вздохнула.
— Вы — нам? Ах, и шутница же вы!..
— Никита, ты ведь знаешь, что я всегда говорю прав-
ДУ-
Что верно, то верно.
Я говорю правду, даже если она мне во вред.. Вам ничто не может повредить, Серафима Васильев-
па!.
— Перестань, мне это уже надоело.
— Тем не менее это так, — не сдавался Мигыта, покачивая блестящим сапогом.
— Все дело в том, что я женщина, — сказала Серафима Васильевна.— А у женщины очень ограниченные возможности...
— Нам мало того, что все достойные мужчины града Царева у ваших ног?
— Царев!.. — презрительно сказала Серафима Васильевна.— Единственно интересные люди в Цареве — это ученики реального училища...
— И городского! — вставил Мигыта.
— В городском великовозрастные болваны, как я понимаю.
— Не все, не все! — захохотал Мигыта. — Есть исключения!..
Но Серафима Васильевна махнула рукой и продолжала:
— Да был еще Антон Иванович, но, к сожалению, не выдержал...
При этом имени Мигыта натужно хохотнул и умолк. Глубоко вздохнув, о чем-то задумалась и Серафима Васильевна. Где-то в глубине дома раздался нетерпеливый звонок. Мигыта вскочил, но заметив усмешку Серафимы Васильевны, опять сел.
— Здесь?— послышался в соседней комнате женский быстрый голос. И что-то невнятно ответила там Настя. Мигыта вскочил и, не глядя уже на Серафиму Васильевну выбежал из комнаты.
— Вы В самом деле ДРУЗЬЯ С Никитой? —
— Не-ст,— сказал Йыван. — Мы вместе росли... В одной деревне,— добавил он.— Пока Никита не стал учиться в Цареве.
— Ваш отец тоже торговлей занимается?
— У меня нет отца,— сказал Йыван. — Он умер, когда мне было двенадцать лет.
— Как же вы жили? На какие средства?
— Работал,— сказал Йыван.
— Где? Как?
— В лесу, в поле, плотничал... да много ведь дела на земле...
Серафима Васильевна встала и, проходя мимо, провела вдруг рукой по его волосам.
— Вот вы какой, Иван Ваштаров,— сказала она. Тут дверь позади Йывана со стуком распахнулась,
и в комнату, шурша платьем, быстро вошла молодая высокая женщина с двумя толстыми косами.
— Здравствуйте, Симочка! — веселым, счастливым голосом сказала она, коротко обнимаясь с хозяйкой.— Да у тебя гости! Настоящие гости! Вот не ожидала.
— Познакомься, это — Иван Ваштаров.
Йыван уже смело взял маленькую, узкую и холодную руку женщины.
— Анна... Дмитриевна,— сказала женщина. На лоб ее спадала красиво подрезанная челка.— Никита, это тот самый Ваштаров, твой друг?
— Да,— сказал Мигыта.
— А я-то думала, что это мальчик, а тут настоящий мужчина, да какой еще! Красавец!..
— О, у нас в деревне есть еще получше! — опять дурачился Мигыта, выгибая свою грудь и раздувая щеки.— Ну как?
Йывану было удивительно, что женщина знает о нем, и он тоже поторопился сказать:
— Я тоже о вас слышал...
— Вот как?..— Анна Дмитриевна внезапно смутилась. Может быть, он сказал что-нибудь нехорошее? Но разве их деревня не полна странными разговорами о похождениях Мигыты со снохой Булыгина? Или это не так?
Вошла Настюша и сухо, строго сказала:
— Все готово, Серафима Васильевна.
2
Посреди комнаты, куда они вошли, стоял длинный стол под белой скатертью — как в ресторане, куда возил его когда-то дядя Каврий. И, вспомнив, как дядя Каврий обучал его есть вилкой, он осмелел даже: на столе рядом с тарелками лежали такие же вилки. «Ты не спеши,— учил его дядя Каврий.— Погляди, как делают другие люди, и делай так же». Вот где снова пригодится тот давний урок.
А Мигыта еще больше оживился и говорил, говорил без умолку. Он шутил над робостью Йывана, над его неуклюжими движениями, весело оправдываясь тем, что какой с них, нурвельских мужиков, может быть спрос, ведь они больше привычны к топору, к косуле.
— Вы только взгляните, какие могучие мужественные руки! — не то в шутку, не то всерьез вскрикивал Мигыта, смешно пуча глаза.— Осторожней, Иван, ты раздавишь фамильный хрусталь Серафимы Васильевны!
А когда выпили густое, тягучее и сладкое вино из пузатых звонких рюмок, последняя робость прошла у Йывана. Он уже смело взглядывал на разгоревшееся лицо Серафимы Васильевны, подмигивал Мигыте, улыбался Анне Дмитриевне, а потом и сам рассказал, как прошлой весной, на сплаве, искупался в ледяной воде, как ему дал приказчик стакан водки — первую в жизни водку.
— Я думал, что умру,— сказал Йыван под веселый хохот.— С тех пор я не пил вина,— признался он.
— Ждет сплава, чтобы искупаться.
— А на сплаве хорошо?— спросила Серафима Василь-,евна.— Всю жизнь хочу на сплав.
— Да как вам сказать,— Йыван посмотрел на свои ладони.— После сплава они делаются как копыта у хорошей лошади...
— Покажите, — сказала Серафима Васильевна. Йыван протянул к ней руку. Она приложила к его ладони
— Твоей рукой, Никита, только деньги считать,— сказала она, смеясь.
— О, деньги — это великая сила! Как там поется, дай бог памяти? Ну, что миром правит металл. Что, не так? Ну-ка, Иван, скажи, ради чего ты работаешь? Не ради ли этих презренных денег.
— Конечно, их даром не дают,— сказал Йыван.
— А если бы давали, брал бы?
— Я беру только за работу,— угрюмо сказа Йыван, чувствуя какой-то подвох в словах Мигыты.
— А скажи,— не отставал Мигыта,— если бы встретил в лесу человека, у которого тысяча рублей, ты бы мог его... — перегнувшись через стол, прямо, пристально глядя в глаза Йывану, словно что-то хотел увидеть на самом донышке, выдохнул: — Мог бы его убить?
— Это большой грех,— простодушно сказал Йыван. — От таких не бывает добра.
— Не бывает?
— Перестань! — воскликнула вдруг Серафима Васильевна, и лицо ее было бледное, как скатерть.— Аня, вели ему перестать.— Голос ее дрожал. — Перестаньте говорить об этих деньгах!..
— Не надо, Никита,— тихо сказала Анна Дмитриевна.
Помолчали. Йывану было странно видеть такую непонятную перемену: только что весело смеялись, а глупый вопрос Мигыты все испортил. Но Серафима Васильевна внезапно встрепенулась, как-то болезненно мило улыбнулась и сказала слова, от которых зашлось сердце:
— Иванушка, выпей за мое здоровье,— сама налила ему, плеснув на скатерть, полную рюмку темно-красного вина. Он покорно ее взял, поднес смущенно к губам и выпил. Ласковый огонь медленно разошелся по телу, ногам стало жарко в чесанках, уши пылали, и он улыбался, беспомощно и счастливо. И о чем-то говорил еще Мигыта, но уже спокойно. Анна Дмитриевна, припав головой к его плечу, говорила только: «Да, да...»
Потом играла музыка — из огромной ребристой трубы рвалась с хриплым дребезжанием незнакомая песня, но Мигыта, и Анна Дмитриевна, и Серафима Васильевна согласно ПОТТПРПЯТТТ/Г
Йыван, трезвея от мысли, что не кормлена лошадь, поднялся и пошел обратным путем через весь дом.
На улице в лицо, в распахнутую грудь плеснуло свежим, крепким морозцем, запахом подтаивающего снега, сенной трухой, рассыпанной по двору. И, вспоминая свою робость и смятение, которые испытывал, входя в этот дом, он засмеялся в тихом ликовании и изумлении.
Мигытова кобылка спокойно хрупала из яслей сено, и Йыван обнял ее за теплую шею — от странного, такого внезапного счастья, которого не подозревал еще утром, кружилась голова. На краткую минуту вспомнилась вдруг своя изба, мать, Окся... Но в какой далекой дали казались они теперь! — будто вознесся высоко в небо на крыльях, а они остались там, внизу, где родная изба, где деревенька Нурвел, поле, бор... Он отрадно засмеялся, поймал отпрянувшую было морду руками, ткнулся лицом в мягкие, пахучие губы. Лошадь опять вскинула головой, Йыван засмеялся, похлопал ее по гладкой, затрепетавшей под рукой шее и вышел на волю.
На высоком крыльце кто-то стоял. Он сначала подумал, что Настюша — резко белел передник. И шел по убитому снегу двора, опустив голову.
Так и поднимался по ступенькам, а сердце стукало, как молоток.
На пороге, привалившись спиной к косяку, стояла Серафима Васильевна. Глаза ее казались большими и черными, резко темнели полные губы на белом от сумерек лице. С минуту они смотрели друг на друга. Он был не в силах отвести глаз, дыхание пресекалось. Вдруг она крепко схватила его за руку и повела в глубь сеней, потом куда-то вверх по узкой заскрипевшей на весь дом лесенке. Платье шелестело перед его лицом, бешено стучало сердце. Наконец она остановилась, щелкнул ключ в замке, заскрипев на давно не мазанных петлях, отворилась дверь.
Он видел полукруглое окно, в котором далеко-далеко угольно дотлевала полоска неба. Здесь было холодно, как на дворе, пахло овчиной, пылью нежилого помещения.

Утром, уже спокойно лежа на перине в полутемной от штор по окнам комнате, слушал, как она говорила.
— ...Смотрю: двое на санях тулупом закрыты. А валенки-то вроде его, Япыка. А на других санях медведь. Я сначала-то и не разобрала. «Пьяные, что ли?» — говорю. Отдернула я тулуп-то — господи!..
— Их через наше зимовье везли,— сказал он угрюмо.— Я видел...
Но не слышит ни его, ни себя, а только будто смотрит на что-то далекое, и страшно ей, и открыться не может, словно что-то такое видит, чего никогда не видела, не подозревала даже, а оно вот открывается ей теперь. И вот говорит она, тихо, почти в шепот, сама себе:
— Через три дня похоронила обоих, обоим кресты железные, одинаковые... И что же?.. Над одним смеялась, с другим играла, неразумная, их вот нет, а я живу, и одна на всем белом свете — брат как ушел с полком в тот год, как меня замуж отдал, на японскую, так и пропал. А я живу. За что мне милость такая? Разве стою я этой милости? Разве не я сгубила их?.. Или для наказания какого оставлена? И веришь ли, ночью спать не могу. Чуть закрою глаза, так кто-нибудь из троих и станет в дверях. Я — в крик. Настюша прибежит, я ухвачусь за нее, плачу, не отпускаю. Вот она меня и спасла. Молись, говорит, молись. О чем молиться-то, Настюша? А она и сама не знает или сказать боится. Поглядит эдак на меня — а я девчонка совсем, много ли, семнадцать годков, побледнеет, руками замашет: молись! Упаду на колени: прости меня, господи, прости, скажи, как жить, чего делать?— а больше и не знаю ничего. Или сказать боюсь вслух — не знаю, страшно чего-то. Как взгляну туда, вверх, по-за лампадку-то, как будто в душу заглянет кто, и я опять бух да бух... И вот, помню, в канун пасхи пошли мы с Настюшей в церковь на вечерню. Хорошо было уже, тепло, трава первая, пахнет так — поздняя в тот год пасха была. Пришли, помолились, а в тот день проповедь была, батюшка что-то говорит, я не внимаю, на свечи гляжу, шк они горят... Вдруг как водой холодной окатит-
свои лучи после полудня, усрамилась земля, сотрясшись в основании своем, осрамилась сама смерть, дав свободу восстать из гробов многим телесам усопших, но люди, люди! Ах, они не усрамились!.. Задрожала я, за Настю ухватилась, она меня вывести хочет, а я — нет. Сердце стучит, страшно, я стою, жду — вот сейчас! А что сейчас, и сама не знаю. И словно пощадил в чем-то меня батюшка, в другую сторону смотрит и говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40