И, странное дело, Тойплат не только не огорчился, не поппк душой, но с еще большей силой разгорелась в нем Глухая, дикая, упорная страсть к Серафиме.
I» ту ночь он не сомкнул глаз. И когда гости разо-п| Iпек и в доме остался только один Митрич, он ходил ПО двору и глядел на светящееся окно в мезонине, где поместили ночевать лесничего. Он был уверен, что Сера - разговоры вести, а деревья в лесу не считаны, нет, не считаны... Так думает Япык, сквозь дрему покачиваясь в кошевке. И время от времени видится ему большая, сияю щая бронзовая доска с родовым знаком Тойдемов красивые, завитые буквы: «Торговый дом Япыка Тойде мова»...
94

когда хозяева провожали Митрича, он пристально, исподлобья наблюдал за Серафимой, за лесничим, за Япыком, оплывшим с похмелья.
— Ах, какая у вас шкура в санях!..— воскликнула Серафима, когда Тойплат подвел лошадь Митрича. А в санях лежала почти черная, пышная медвежья шкура.
— Это старый медведь,— сказал Митрич.
— Как чудесно! — и Серафима провела рукой по жесткой пышной шерсти.
И Митрич, с усмешечкой глядя на уныло стоящего Япыка, сказал:
— Придется, Япык Тымапиевич, добывать медведя-то, а? — И уже садясь в кошевку, в эту пышную шкуру, утонув в ней, добавил, подзадоривая: — А и в самом деле, приезжай. Есть там у меня одна берлога. Хороший мишка лежит!
«Чтоб ты сдох в этой берлоге»,— думал Тойплат, распахивая тяжелые ворота на улицу.
— А что, вот и приеду! — вдруг загорелся Япык.— Возьму да и приеду после рождества!..
«Не замерз ты еще там...— презрительно говорит про себя Тойплат и оглядывается на дремлющего хозяина.— Спит вроде, а может, и не спит — у него не угадаешь: прикроет свои глазки и сидит, маракует чего-то в своей оплывшей жиром башке, денежки, может, пересчитывает. Или вдруг скажет: «Ты давай на дорогу смотри, не оглядывайся!» Так что, поди, узнай, спит или нет. Ах, да если бы Серафима хоть слово сказала, хоть намеком, он бы долго не раздумывал... И опять мерещится Тойплату Серафима, близкая, дразняще доступная, но словно бы выжидающая какого-то момента. И на все готов Тойплат, на все. Опять он оглядывается на хозяина. Теперь-то ясно, что Япык спит — даже губу отвесил, а воротник весь закуржавел. Но рука где-то там, под шубой, на животе за револьвер держится. Но и про это знает Тойплат. Да что ему Япыков револьвер!.. Эх, Серафима, хоть слово, хоть намек — не может больше терпеть сердце Тойплата!.. И, прикрыв отяжелевшие от бахромы инея ресницы, Тойплату мерещится уже который раз видение: лежит он в сарае, в холодке, а на дворе нещадное солнце, и по этому солнцу идет Серафима в легком платье, идет прямо к нему, в сарай, все ближе, ближе и вот уже стала в воротах — платье просвечивает, и она перед ним будто нагая, и, смеясь, говорит, точно дразнит: «Где ты там? Дрыхнешь? — И переступает порог.— Да как хорошо-то у тебя тут, ой как чудесно! Надо будет как-нибудь ночку поспать здесь, а то в доме духота. Пустишь?» И серьезно, грубо отворачивая горящее лицо: «Пущу...» А она рассыпалась смехом. «Иди, говорит, тебя хозяин зовет, а я тут полежу в холодке». И только он поднялся, она и в самом деле повалилась на сено, беззвучно засмеялась, глядя на пего: неуклюжего, лохматого, с длинной, крепкой спиной. И говорит еще: «Иди, иди, Япык зовет...» И он ушел, поминутно оглядываясь на сарай. Потом он каждую ночь Ждал ее, томился, с глухим стоном ворочался на сене, да она так и не ппишла. А после петоовок пошли дожди, похо-

лях круп лошади, да слышал легкие, дробные удары задних копыт в передок. Наконец за спиной у него грянул выстрел. Лошадь понесла еще быстрее, сани затрясло, закидало с полоза на полоз, ошметки снега из-под копыт ядрами засвистели возле головы.
96

— Эй, ты, уснул, никак? — раздался голос Япыка, и Тойплат вздрогнул, высунул голову. Лошадь шла шагом, тяжело поводя густо закуржевевшими боками. Заметно потемнело небо над бором. Где они? Куда едут? То ли дорога все, или опять сбились!..
— Скоро ли приедем на кордон? — спросил Япык.
— Откуда я знаю,—пробурчал Тойплат, отворачивая лицо от встречного ветерка.
— Да тебе же объяснял мужик!
— Чего он объяснял.., Одна, говорит, дорога...
Но и правда, говорил еще мужик, где повернуть — за каким-то ельником, да совсем забыл Тойплат в мечтах о Серафиме. И от того, что он ясно понял, что забыл, о чем говорил ему бородатый мужик в горномарийском починке, Тойплата охватил страх.
— По-русски говорил, вот я и забыл, — бормотал он в свое оправдание.— По-русски я долго не помню, вылетает...
— Чего ты там мелешь? — сердился Япык.— Вот я тебя сейчас, пустая башка!..
Тойплат обернулся, чтобы посмотреть, не собирается ли хозяин стукнуть его по спине, и тут увидел поверх Япыковой шапки на дороге, на санном следу, саженях в ста, собаку.
— Какая-то собака,— неуверенно сказал Тойплат.
— Где еще собака? — Япык заворочался и сразу увидел, что это волк. И рука уже лихорадочно шарила в сене завернутое в мешковине ружье. И лошадь уже почуяла зверей. Вскидывала голову, фыркала, косила назад.
— Гони, да не опрокинь только,— сдавленно прохрипел Япык. Он уже срывал мешковину, обнажая узкую, гладкую ложу своего нового ружья.
Тойплат не своим голосом крикнул на лошадь, и она словно все сразу поняла — санки дернулись, бубенец залился, в лицо ударил тугой морозный ветер. Тойплат — только вытянувшийся в оглоб-
И снова выстрелил сзади Япык, а потом стрелял еще и еще, точно за ними гналась бесчисленная стая. А лошадь точно выбивалась из сил. Но вроде дорога пошла потверже — только повизгивало под полозьями и слегка кидало на поворотах.
— Все,— сказал Япык непонятно о чем: то ли волки отстали, то ли все патроны истратил.
Тойплат не смел оглянуться — дорога пошла под уклон, в овраг, да наискось, и он, завалившись вправо, тянул на себя вожжи. Потом неслись внизу, по лощине, и лес по сторонам был уже глухой, темный, и бубенчик под дугой бренчал робко, точно тоже напугался и боялся разбудить новую стаю волков.
Так молча и доехали до кордона — желтые огоньки сверкнули внезапно и так близко, что Тойплат не успел обрадоваться.
На звон бубенца из-под плотных, тяжелых ворот вылетел со злобным лаем черный мохнатый пес. Лошадь встала, тяжело водя боками и пыхая на собаку клубами пара из ноздрей.
Медленно, скрипя морозно на железных штырях, отворились ворота, и малый лет двадцати пяти, в накинутом на плечи полушубке, исподлобья глянув на вылезающего из кошевки Япыка, сказал глухо и как будто недовольно:
— Здравствуйте... А батя вас вчера ждал... Ну, пошла,— пробормотал он на собаку и толкнул ее мягким валенком из-под ног лошади.
Тойплат въехал во двор, и ворота опять медленно проскрипели, затворяясь.
«Дикое место, однако»,— 'подумал Тойплат.
Когда они с угрюмо молчавшим малым убрали лошадь и вошли в хорошо освещенную десятилинейной лампой чистую избу, Япык, уже в одной легкой поддевке говорил про волков: как они напали на них и как он едва отбился.
Митрич, худой, высокий, с рыжей, острой бородкой. И усами вразлет, с приветливой виноватой улыбкой слушал Никиту и доверчиво кивал головой:

«И в самом деле так» - оглядывая толстое, жирное, могучее тело Ипь
— Силантьев, говоришь, доволен остался! Ну, погодим.— И, распахнув дверь, он вошел в сухой обжигающий и пахучий жар.
— Да, хороша у тебя баня, Митрофан Митрич.

— Ой, люблю баню, люблю. Если готова баня, пойду,— решительно заявил Япык.
— Со вчерашнего вечера дожидается дорогих гостей,— опять мягко, угодливо сказал лесничий, точно робея перед Япыком и уступая ему главное место в этом доме. И Япык попал в этот тон, как в ловушку, и громче, властнее сделался его голос, он опять стал вспоминать, как гнались за ним волки, как он отбивался от них и расстрелял все патроны. И рассуждал уже про волков, про их повадки, точно всю жизнь то и делал, что стрелял их. А когда, накинув на плечи шубы, шли по тропе к стоявшей в конце огорода бане, рассуждал про баню.
Баню марийцы считают лечебным местом. Они в больницу, как другие народы, не ходят, нет. В горячем сухом пару с веником да как пойдешь — шып-шоп-шыве-шыве, шып-шоп-шыве-шыве,— вот тебе и всякие больницы.
— Ой, как баню люблю. А у тебя хорошая баня?
— Да ничего, ничего, сам господин Силантьев был, не обижался...
— Ну, тогда ладно. Баня дороже всего. Она тело очищает, легче станет дышать после нее, боли ослабляет. А пожилой после нее почувствует себя молодым. Все тело, и сердце, и легкие, и руки-ноги будто обновятся. У меня, как схожу в баню, поднимается настроение жить, работать, словно вновь родишься.
И уже в тепле предбанника, в свете керосиновой коптилки, раздеваясь, словно торопился все сказать, а Митрич только молча улыбался и поддакивал.
— Марийская женщина, богатая или бедная, в бане рожает. Вот и я сам в бане родился,— хвастливо говорил Япык. — Только ребенок явится на свет, только пупок ему обрезали, хлесь березовым веником! Вот он сразу и выгонит всякую хворь. Вот как Япык родился. С тех пор я баню и люблю. Как чуть какое нездоровье в теле чувствую, сразу баню топить. Нет, баня — это рай на земле...
Если вам понравится, Япык Тымапиевич,— ответил тот,— буду считать себя очень счастливым.
— Если скажешь, что сам Япык парился, никто не посмеет хаять! — И засмеялся: — Лыт-лыт-лыт!..
А баня Митрофана Митрича и вправду славная: большая, светлая, топится по-белому. Пол, полати и лавки надраены песком.
— В такой баньке сутки можно мыться, — сказал Япык.— Да и в Цареве такой бани не найдешь.— Потрогал печку, котел, склонился к липовому лагуну, понюхал: — А тут что у тебя?
— Пивко медовое...
— Это хорошо.
Из большого пивного лагуна под крышкой Митрич зачерпнул ковшом и плеснул под заслонку на камни. Послышалось долгое шипение, и горячий пар белым туманом медленно окутал баню. И сладким дурманом ударило в голову сидящего на полатях Япыка.
— Что ты плеснул? — спросил Япык.
— Что, не нравится?
— Очень приятный запах, поэтому говорю.
— Ну, тогда очень хорошо, а я думал, не понрави лось.— И со своей мягкой, виноватой улыбкой объяснил:
— Специально медовую барду приготовил для бани. Заквасил разных трав. Поэтому такой душистый запах. Очень приятно для тела. И дышать сразу легче. А до веника выпейте вот это, очень будет хорошо, — сказал хозяин, протягивая ковш.
Япык принял ковш и выпил все. И прохладная свежесть разлилась по телу.
Митрич еще раз плеснул на камни. Япык, взяв в обе руки по венику, откинулся на спину, задрав толстые белки» йоги, и начал хлестать себя. И бил крепко, сильно, Пыхтел, просил еще жару. Наконец устал.
— Что, довольно? — спросил снизу Митрич.—А то /каплите, попарю.
— Давай...
Митрич взял свежий веник и, взмахнув, хлестнул по

— А вывозка какова? — спросил Япык.
— Вывозка — лучше не надо. Три версты2 и все бором. Про вывозку что говорить... Силантьев и то головой качал: кому, говорит, попадет только это золотое дно!..
100

— Ну и баня, ну и баня у тебя! — едва ворочал он языком.
— Если понравилась, слава богу,— ответил Митрич.
5
А дома их ждал накрытый стол. Но Япык сначала полежал на приготовленной ему мягкой пуховой постели. К нему неслышно подошла хозяйка в цветастом долгом платье с ковшом в руках.
— Что это? — спросил Япык.
— Настой малинового сока на меду,— сказала она глухо, опустив глаза.
Япык взял ковш и, выпив, крякнул:
— Очень вкусный. Так приятно прохладил горло.
— На здоровье,— кротко сказала хозяйка.
Наконец он поднялся и сел за стол под иконами. Теперь можно о деле поговорить. У Митрича сразу стало серьезное, озабоченное лицо. А глаза у Япыка сделались маленькие, настороженные, как у зверька. Да, лес теперь в цене. Береза, липа... Нет, Япыку не нужен лиственный участок. Сосны много купили, правда, кое-что есть. Елка есть хорошая...
— А дуб? — спросил Япык.
— Дуб-то?.. Да как вам сказать... Мы с Силантьевым смотрели одну делянку. Ничего дубок...
— Ну, я тебе верю, Митрофан Митрич.
— Специально для тебя оставил, — тихо, как бы между прочим, сказал лесничий.— Осенью тут шныряли люди с Волги, но я им не дал. Почему посторонним давать? А ты человек свой.
— Да, свой,— подтвердил Япык серьезно.
— Я тоже так рассуждал: зачем тут чужие будут, если у нас есть и свои?
— Спасибо тебе за это, Митрич, — сказал Япык благодарно, а сам подумал: «Хитрый лесничий». А мысли его уже бежали дальше: сколько дать? Дашь мало, обидится, тебе хуже сделает — это они могут, лесничие.
А он знает толк в этих делах.— И вдруг Митрич странно усмехнулся, будто вспомнил что-то.— Толк-то знает,— сказал он,— а вот на мишку идти испугался, руками замахал, лицом побелел: нет, нет, и не говори лучше!.. Ну да что,— опять буднично, просто и приветливо сказал Митрич, поглаживая особенно красный в свете лампы клин бороды,— слабак.
— Да они только в управлениях своих сильны,— значительно подтвердил Япык. — Куда им на медведей, на зайцев-то не могут. Это ведь дело нешуточное — медведь или волк...
— Ну, кто на волков ходил, тому медведь не страшен,— ввернул Митрич.
— Да, волки, может, пострашней будут, чем медведь в берлоге,— сказал Япык важно.— Особенно если стая волков. Тут надо крепкие нервы иметь.
— И крепкую руку.
— Да, да, крепкую руку.— И Япык, сжав пальцы в кулак, слегка пристукнул по столу. Глаза Япыка уже горели искренним, наивным самодовольством, и Митрич с удивлением увидел, как беззащитна душа этого хитрого Япыка перед лукавой лестью. И, налив в рюмки, он сказал:
— Надо выпить за настоящих охотников.
— Выпьем, Митрофан Митриевич.
— И пусть поможет им бог.
— Бог-то бог, сам будь не плох, а?
— Ваша правда, Япык Тымапиевич. Это вы очень верно сказали, очень верно.
И опять было лестно Япыку слушать о себе такие слова.
Выпили и вновь заговорили о лесе, о том, в какой цене он, как хорошо в прошлую путину Губин и Булыгин продали деловой пиловочник. Ну что такое сосна рядом с дуБОМ? Нет, об этом и говорить не стоит. А на Япыковой делянке такой дуб, какого на всей Кокшаге нет. Не думал ли еще Япык Тымапиевич поставить лесопилку?
— Не только думал... Я, Митрофан Митриевич, про завод думаю. Так вот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40