Зал утих. Сидящие на сцене собрались вокруг Силантьева. Так длилось минуты три — тягостные, тревожные и торжественные. Наконец над всеми поднялся Порфирий Петрович:
- Делянка оценивается в девяносто тысяч рублей! Эту цену дали два человека. Они же предлагают свою услугу купить все остальные одиннадцать делянок по ioii же цене.
Назовите их имена! — в медвежьем гневе рявкнул Губин. Видно, ему стало очень обидно, что счастье, так светло улыбнувшееся, перебили пакетчики.
Такую цену дают Булыгин и Лебедев,— объявил
А вечером был банкет, и в свете ярких «молний» лица людей казались бледными, бескровными. Люди уже отчетливо делились на группы, уже все забыли о лесе,
86

И в миг упавшей на зал гробовой тишине послышался тихий, спокойный, но отчетливо слышный голос Лебедева:
— Больше вряд ли можно дать...
— И я так думаю, — подтвердил свое намерение Булыгин.
И это спокойное согласие Лебедева и Булыгина как бы установило над всеми власть, и все приняли эту власть с тихой покорностью. Даже Губин больше не дергался.
— Но торг еще продолжается,— сказал бодро Елкин.— Может, кто даст больше?
— Можно устно? — воскликнул опять Губин.
— Говори, Андрей Петрович.
— Две делянки я покупаю по девяносто одной тысяче. И быстро, поймав издали взгляд Лебедева, Булыгин
крикнул:
— Тогда мы с Лебедевым откажемся от всего! Или все, или ничего!
Снова зал зашевелился. Озадачились и руководители торга. Начали они совещаться меж собой. Если откажутся Булыгин с Лебедевым, лесничество проиграет, отдав две делянки из двенадцати по девяноста одной тысяче. Проигрыш составит пятьдесят семь тысяч рублей. И Силантьев отрицательно качнул головой, а Порфирий Петрович ударил молотком и объявил покупателями всего леса Лебедева и Булыгина.
На этом и завершили торг по Аргамачинскому лесничеству.
После десятиминутного перерыва, в котором все поздравляли Булыгина и Лебедева с покупкой — кто с откровенной завистью, кто затаенной,— опять собрались по звонку в зале, и Порфирий Петрович объявил продажу делянок по Кучкинскому лесничеству. Но напряжение уже спало, торги вошли в будничное, спокойное русло, да и леса в этом лесничестве не шли в сравнение тем, что достались Булыгину с Лебедевым.
который стоял еще на земле, не зная о своей участи. Он уже превращался в тысячи рублей, в десятки, в сотни тысяч, и эти тысячи воспламеняли человеческие глаза, роднили или озлобляли души.
Антон сидел в уголке на мягком стуле. У него болела голова, тяжело, тупо ломило виски, яркий свет «молний» резал глаза, и он никого не узнавал. Он плохо понял, что здесь произошло, почему тискали его руку, поздравляли.
Теперь, когда отец оставил его и Антон был один, в его утомленной голове опять ожили робкие мысли о духовной деятельности, к которой он считал себя призванным, о красоте человеческой личности, о служении народу, о страданиях во имя его, о просвещении этих забитых нуждой миллионов... Мысли эти его были робки и словно выбирались из-под тяжелого спуда. Он видел в толпе сытых, самодовольных и важных людей, своего отца, самодовольного, важного, гордого и тихо, затаенно ненавидел его и завидовал ему.
Кто-то, тяжело сопя, сел рядом и сказал жирным неверным голосом:
— Что такой невеселый, Антон Иванович? Такой хороший день, а вы грустный? Зачем так?
Это был Япык Тымапиевич, толстый, тяжелый, с сонными улыбчивыми глазами, которые внезапно и потому как-то жутковато могли с холодным змеиным бесстрастием смотреть тебе в самые зрачки. Антон почти не знал Япыка, по слышал, как, будучи волостным старшиной, он с варварской непосредственностью присваивал то казенные деньги, то держал в кутузке мужиков за неуплату копеечной подати. И странно было, что все об этом говорили С какой-то прощающей улыбкой, словно речь шла о расшалившемся ребенке.
Антон впервые так близко видел Япыка, все его мясистое лицо с жестко-улыбчивыми глазами.
Поздравляю,— сказал Япык с вкрадчивой лестью, которая была как гипноз, и Антон против воли своей улыбнулся и ответил машинально: Спасибо...
не помянуть добрым словом Булыгина,— и рукам ловко, и глаза не устают... И вот уже было только собрался Тойгизя дунуть, уже ладонь к срезу стеклянной трубочки приставил, как бубенец так явственно сбрякал, да и совсем рядом, под окошком.
88

Антона вдруг поразила странная мысль: он не чувствовал сейчас отвращения к этому человеку, которое испытывал от одних рассказов о нем! Глаза Япыка смотрели на него влюбленно и ласково, как на сына, и Антон тоже улыбнулся слабой, покорной улыбкой.
— Хороший день сегодня бог послал нам, — говорил Япык, не отпуская растерянный, покорный взгляд молодого Булыгина.
— Хороший,— согласился Антон.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 1
К вечеру и вовсе разметелилось, по ветру густо понесло крупный снег. Деревья вокруг зимовья расшумелись, расходились, и по всему лесу разнесся страшной монотонности шум.
— Гуж-ж-ж, гуж-ж-ж!
Ямаш, ходивший на ночь бросить сено лошадям, уже собрался толкнуть дощатую дверь в зимовье, как вдруг в шуме леса ему почудился звук бубенчика. Прислушался, повел ухом. Так и есть: по просеке кто-то ехал. И, войдя в зимовье, где уже укладывались спать, он сообщил:
— Кто-то едет.
— Да кто может ехать,— лениво ответил Карасим.— Тебе померещилось.
— Нет, я слышал бубенчик.
— Наверно, какой-нибудь начальник. Это они любят ездить с бубенчиками,— сказал Тойгизя.— Да небось мимо.— Он говорил, а руки его сами собой плели лапоть. И сейчас Тойгизя торопился закончить, оставалось только пропустить лыко лишь в пятке, и он искоса поглядывал, как раздевается Ямаш; как он повалится на нары, надо будет задуть лампу: мужики сердятся, когда зря керосин
— Придется выйти встретить,— Тойгизя уже накинул на худые плечи серый кафтан и хотел было выйти, но дверь открылась. И в зимовье ввалился толстый мужчина в тулупе.
— Хозяева дома? — сказал он, еле ворочая языком.
— Здесь,— ответили ему несколько голосов.
— Проходите, будете гостем,— приветливо пригласил Тойгизя, однако что-то заставляло его пристально вглядеться в лицо человека.
— Йыван, нужно дров подбросить в печку,— подсказал Очандр сыну.— Пусть горит, тепло кости не ломит.
Йыван поднялся с места. Открыв дверцу печи, пошевелил горящие угли. Потом накидал туда мелких березовых полешек. Дрова с шумом загорелись. В это время в избу вошел еще один мужчина, помоложе, в красном нагольном полушубке. Он помог толстому человеку снять тулуп, под которым оказалась еще черная шуба. Потом молодой посмотрел на всех, кто был в комнате. Его глаза остановились на дяде Тойгизе.
— Хозяева, — мягко, просительно сказал он, принимая, видно, Тойгизю за старшего в артели.— Не хотелось бы оставить лошадь на морозе. Есть у вас какой-нибудь сарай?
— Как же оставить коня на воле, когда есть стойло,— ответил ему Тойгизя.— Пойди и поставь к нашим лошадям да закрой ворота.
Все поняли, что это ямщик, а толстый — хозяин. Он все еще не снимал своей казенной шубы и лисьей шапки, сидящей по самые глаза, точно все еще не решил, что же делать дальше: остаться ли здесь, поехать ли дальше.
В печурке растрещались дрова, пошипливала вода В котле. Йыван, подняв крышку, бросил туда горсть смородиновых листьев.
Теперь немного погреемся, — сказал хозяин в раз-думке и присел на чурбачок против печки. — Маленько потеплело, слава богу, а то хоть ложись и околевай...—

Он встал, оделся, налил в кружки ча*х м. , ~ ~
товый к услугам.
Гости сняли шубы и сели за стол. Молодой достал из котомки хлеб, вареное мясо, соленое, в ладонь толщиной, сало. Молча пили, ели.
90

— Дядя, вы откуда? — спросил Йыван, подойдя к нему поближе.
— Из Царева,— буркнул человек. Видно было, что ему привычней спрашивать, чем отвечать.
— А куда ехать собрались? — сказал Тойгизя.— По такой погоде нельзя далеко ездить...
— На Большую Кокшагу,— громче добавил человек. Даже показалось, что он злится.
И мужики присмирели, притихли. Все поняли, какой человек явился к ним в гости: на Большую Кокшагу, в казенные леса ездят только богатые, большие люди.
Светила на столе лампа, покачивалось на черном потолке светлое кольцо, трещали дрова в печке, и ветер завывал за стеной...
— Далеко отсюда до кордона? — спросил человек, не поднимая головы.
— Да верст десять...
— У вас лошади устали и поэтому сюда заехали, да? — сгорая от любопытства, спросил Йыван.
— Лошадь не устала, дорогу на кордон потеряли. Вдобавок лошадь стала: гони не гони — не трогается с места.
— Наверно, волка почуяла, — сказал Тойгизя.— За два-три километра чует лошадь дикого зверя.
— И мы так подумали. Потом повернули лошадь назад, и она понеслась. Верст пять на скаку летели, чуть не опрокинулись...
Вошел ямщик в красном полушубке.
— Кажется, повернуло на мороз, — сказал он, протягивая руки к печке.
— Хорошо все там сделал? — спросил его строго хозяин.
— Все.
— Ружье прибрал?
— Прибрал.
— Ну и ладно...
— Попробуйте лесного чая,— позвал гостей Карасим.
— Теперь можно и отдохнуть, — умиротворенно сказал хозяин.
— Ложитесь вот здесь, — показал Очандр на свободное место на краю нар. Многие мужики уже спали — их сморила усталость и дума о завтрашней работе. Не спали еще только Очандр да Тойгизя, куривший возле печурки.
Легли. Очандр увернул огонь в лампе и тоже лег.
— А сами вы кто будете? — спросил вдруг из темноты Тойгизя.
— Аль вы меня не знаете? — приподнявшись на своей постели, сказал хозяин.
Тойгизя не нашелся, что ответить. Ему и в самом деле были знакомы и черты, и голос этого человека. Но в полутемной комнате он не может его хорошо разглядеть, а довериться предчувствию своему боится. Раньше Тойгизя многих знал в Царевококшайске: и богатых, и бедных, и чиновников, и начальников, а в последнее время понемногу все забывалось. Иные старики и с жизнью распрощались, а те, что бегали раньше босиком, выросли, изменились.
— Если даже Япыка Тымапиевича не знаете, то и на свете не нужно жить,— назидательно сказал ямщик сытым голосом и зевнул.
— Волостного старшину? — робко спросил Тойгизя.
— Япык Тымапиевич долго служил старшиной, это правда.
Тойгизя привстал и посмотрел на лежащего старшину. По лицо Япыка не было видно, .а только толстое, большое тело под шубой, из-под которой до колен высовывались ноги в валенках...
— А ты сам откуда? — спросил Тымапи Япык, увидевший, должно быть, привставшего Тойгизю. Но тот сделал вид, что не расслышал, ничего ему не ответил, быстро подошел к столу, нагнулся к лампе и задул дай праздник на всякий день, да и только! Сядет в санки в раскинутую Тойплатом белую романовскую шубу, крикнет звонким, удалым тонким голоском: «Ну, пошел!» — и лошадь, точно только и ждет его, срывается с места, Тойплат бежит, валится боком в передок, а Серафима хо-
92

часов в десять, при полном свете ясного дня отъехали от зимовья: до кордона было не больше двадцати верст.
Выехали на просеку, по ней легко попали на аргама-чинскую дорогу, потом свернули на проселок, ведущий через лес к горномарийскому починку. Теперь даже странно было, как они вчера пропустили эту заметную отворотку. Да и то правда — лошадь несла вскачь, где уж тут следить за дорогой, когда кошевка чудом не перевертывалась па раскатах...
Сейчас все было иначе: и ровнее, глаже дорога, и золотисто-зеленый осинник не то что не страшил, но веселил душу своей доброй прозрачностью... Тымапи Япык задремал, согревшись в волчьей дохе.
Лошадь бежала бодро. Тойплат тянул заунывно-веселую мелодию и не заметил, как проехал эти шесть верст — показался горномарийский починок: низкие маленькие дома тонули в снегу, а дымы из труб были похожи на приветливые флаги.
Посредине деревни встретился мужчина с окладистой бородой и топором за поясом на спине, и Тойплат спросил по-русски, как доехать до кордона. Размахивая руками, мужик по-русски же объяснил.
«Так, правильно!» — весело отметил про себя Тойплат, обернулся на спящего хозяина и понужнул лошадь.
За деревней свернули направо — едва заметная, рыхлая дорога вела через поле к близкому, темной стеной стоящему бору. Сытый, рослый гнедой мерин легко взбивал сильными ногами рыхлый снег, колокольчик под дугой звонко бренчал, и потому трудность пути еще не замечалась. Мелькнули возле кошевки и первые сосны. Дорога стала вроде бы получше, да и ветерок не задувал, не морозил левую щеку Тойплату, не заворачивал направо чистый, рассыпчатый хвост мерина. Да и под уклон пошла дорога — сосны только замелькали. Хорошо! Любит Тойплат быструю езду на крепкой хозяйской лошади. Правда, ему больше нравится возить не Япыка, а его молодую жену Серафиму Васильевну — та и вовсе не при- хочет, стукает по его спине: «Медведь проклятый, все ноги отдавил!..» И от одних этих слов сердце рвется из груди Тойплата: так близка, так доступна кажется ему эта молодая, разбитная и веселая жена вечно хмурого, жирного и сердитого Япыка... А вот недавно, в октябре, Япык делал какой-то праздник, созвал гостей со всего Царева, даже и лесничий Митрич, к которому они теперь едут, был. И до поздней ночи в доме шло веселье. Тойплат ходил по двору, сердце его сжигала зависть и ненависть: он видел в окно, как Серафима танцует с усатым воинским начальником, как смеется каким-то его словам, а у того глаза сладкие, котовьи. Такие же котовьи глаза видел он и у краснобородого лесничего, когда тот с Серафимой о чем-то говорил за столом... Но смертельным ударом по сердцу Тойплата, уставшего ходить, огорченного и злого, были внезапно громкие слова:
— А ты — милая кошечка!
Тойплат, сидевший возле крыльца на деревянных козлах, замер. На крыльце в лунном ясном свете блестели погоны на плечах воинского начальника и резко, как снег, белело платье Серафимы.
— За один твой поцелуй можно жизнь отдать! — игриво сказал воинский начальник, и Тойплат увидел, как офицер ловко охватил Серафиму. Тойплат попятился, полено под ногой стукнуло.
— Кто там? — испуганно крикнул воинский начальник.
— Это наш Тойплат,— стюкойно сказала Серафима и рассыпалась беззаботным веселым смехом, точно уже знала греховные мысли Тойплата и потому не боялась его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40