Где же тут те заветные, что должны принести счастье?! Но в благоговейной тишине отец торжественным, глухим голосом причитает над парящим блюдом. Мать стоит, застыв как изваяние, и Йыван, глядя на нее, сидит не шелохнувшись.
— Аминь,— говорит отец и садится, садится и мать. И так же вот, как этот овечий хвост, трепыхалось
сердце Йывана, когда он брал ложкой подкогыль. Но первый был с пахучим, горячим мясом. И второй, и третий... И вдруг на зубах сухо скрипнуло!..
— Мой, мой! — вскричал Йыван.— Овца!..
Мать с отцом со счастливыми, тихими улыбками смотрели на сына. Отец сказал:
— Овыча, сын наш будет удачливый на овец.— И добавил, хитро сощурясь:— А кто же будет удачлив на корову и будет нас кормить молоком и маслом?
Опять молча, сосредоточенно стали есть подкогыли из миски, и опять вскричал Йыван:
— Я, я!..
Да, и счастье на корову пришло к нему в то счастливое рождество. Только где теперь корова, где овцы, которые должны плодиться?.. И этих вот скоро придется продать, чтобы уплатить в волостное правление подушный налог...
— У, заразы! — в сердцах сказал Йыван на смирно стоявших в углу овец.
изрублена, а посередке, где особенно часто попадало топором, образовалась яма — много переколол отец дров... Па мутном небе пробились первые, робкие звездочки. Тянул холодный ветерок с северной стороны. Да и земля под ногами была уже холодная, и скоро Йыван замерз, надо было что-то делать. Однако идти домой не хотелось. Да и какая-то жгучая обида точила Йывана. На кого? Он и сам не понимал, на кого: может быть, на того человека в штиблетах и кителе со светлыми пуговицами, может, на горькие слова матери... Может, на всех людей — ему казалось, что все они сейчас сидят в тепле, у всех есть отцы и добрые матери, только он один сирота...
Осторожно поднявшись в сени, Йыван нашарил в углу пилу и топор, крадучись, боясь ненароком звякнуть, вышел на улицу — мысль направить пилу, наточить топор на точилке у дяди Демида обрадовала его. Но дяди Демида не было дома — он еще не приехал с поля. Тогда Йыван пошел к крестному. Крестный лежал на печи, а крестная, бабушка Парасковья, пряла при свете лучины кудель.
— Ой, Ванюшко, ломает чего-то,— слабым голосом отозвался с печки Григорий Егорович.— Пятнадцать-то лет солдатской службы сказывают себя...— Он было полез с печки, да заохал, застонал и остался там лежать, говоря:— К погоде, видать, ломает, к дожжу...
Йыван, погремев в сенях с пилой, опять вышел на улицу. Через дорогу светились окна большого дома, где жил дядя Каврий. В жилых комнатах верхнего этажа свет горел яркий, а в нижнем, с маленькими оконцами, где помещались лавка и недавно устроенная Каврием мастерская для шитья шапок и картузов, свет был тусклый, еле заметный.
Йыван еще ни разу не был в этом доме дальше лавки,— иногда мать его посылала за керосином, да и мысли не было побывать, поглядеть, как живет дядя Каврий, самый первый человек в Нурвеле. Но теперь его вдруг неудержимо потянуло к этому красивому дому, к этому яркому свету — словно мотылька из ночной темени.
— На, держи,— сказал дядя Федор. — Хорошая пила много силы бережет. — Все видел?
— Видел,— сказал Йыван,— теперь умею.
Уток — так счету, говорят, нет, и каждую осень бьет по пятьдесят гусей. А хлеба собирает в урожайный год по тысяче двести пудов, а то и больше. А лавку взять — чего только там нет!.. В саму Казань за товаром ездит дядя Каврий. Недаром на окнах лавки железные прутья поставлены, а стены по низу кирпичные, как в городских домах. Есть что хранить дяде Каврию...
Тихая, безнадежная зависть внезапно защемила все существо Йывана, стоящего перед домом дяди Каврия на охолодавшей земле, до какой-то судорожно-горькой спазмы стиснула грудь. Неужели, неужели в его доме никогда не будет гореть лампа со стеклом? Неужели и взаправду посмеялась над ним судьба, подложив те самые счастливые подкогыли?.. Неужели вечно будут его дразнить и взрослые и ребята «Кайык-иге»? Неужели вечно будет хлестать еловой ветвиной по спине этот дикий и злой Янлык Андрий?
Вот и мастерскую открыл дядя Каврий, посадил своих дочерей — двойняшек Унай и Пинай шить шапки разные и картузы, да еще говорят люди, что какую-то сиротку в дом взял, девочку по имени Сандай... Йыван еще не видел ее ни разу. Однако интересно, как это шьют шапки?
Йыван тихонько подходит ближе и заглядывает поверх белой занавески, видит большой длинный стол, на столе какие-то суконные лоскуты, картонки. А вот и Унай сидит, выстригает чего-то большими ножницами, а сама улыбается. Чему она улыбается? А вот эта маленькая черноглазая девочка и есть, наверно, та самая сиротка Сандай,— она чего-то говорит, а Унай улыбается...
Тут Йыван увидел еще и какую-то железную машину на столе и потянулся к окошку, чтобы получше рассмотреть, да вдруг пила задела о топор и зазвенела. Йыван, словно заяц, стрельнул прочь.
В доме кузнеца Федора тоже горел огонек, и Йыван,
— Ачай, Кайык-иге пришел!
— Цыц у меня! — гаркнул дядя Федор. Потом грубо-иато-ласково сказал: — Проходи, Ванюшко, сказывай, какое дело.— И погрозил своему сынишке толстым, черным пальцем.
Йыван стоял потупившись. И обида на прозвище, которое он никак не думал услышать в этом доме, жгла его каленым железом, и в голосе дяди Федора ясно слышалось снисхождение к сироте — все это вместе словно бы смяло его, пришибло, поставило ниже всех людей. Он готов был убежать вон, куда угодно, только чтобы его не видели. Куда-нибудь в темный угол, в баню, в сарай к своим овцам...
— Так чего молчишь, Ванюшко? — нетерпеливо спросил Федор, но в голосе его уже не слышал Йыван тех обидных жалостливых ноток.
— Научи, дядя Федор, пилу поправить...— буркнул Йыван.
— Что ж, это можно. Где пила-то?
Йыван сбегал за пилой. Кузнец посадил его на табуретку поближе к лампе, а сам сел рядом и взял пилу, посмотрел: зубья мелкие, все уже съеденные напильником.— Вот так берешь,— неуверенно сказал кузнец, примеряясь напильником.— Этот зуб так...
Ему было трудно объяснять — слова задерживали движения, делали их неуклюжими, и кузнец сказал:
— Одним словом, гляди.— И напильник только заиграл в его руках, а пила в ответ поскрипывала да постанывала. Йыван смотрел, как ловко работают руки кузнеца, как легко ходит напильник, и ему уже казалось, что он научился, что и сам бы сумел.
— Дядя Федор, я попробую,— несмело попросил он. Но кузнец грубо сказал:
— Погоди, успеешь.
И прошел напильником по всей пиле, потом в другую сторону, перевернул пилу на другой бок, и опять замелькал напильник. Мелкая серебристая пыль копилась в провисшем между колен кожаном кузнечном фартуке и с жатвой, и с молотьоои, и вот посуху убрали картошку.
— Поросенка бы теперь купить!..— мечтает по ту сторону телеги Овыча.— Поговорю, пожалуй, с дядей Каврием...
174

— Теперь тебе много надо уметь, теперь ты хозяин, а в крестьянском хозяйстве много всякого дела. А вообще-то, Ванюшко, я вот чего скажу. Надо тебе какое-либо ремесло осваивать. Пропадешь без ремесла.
Йыван молчал. Ему уже не терпелось бежать домой и порадовать мать наточенной пилой. Но дядя Федор сказал вдруг нечто такое, что задело внимание Йывана.
— Слышал я, будто в Нырьяле хочет земство открыть столярную мастерскую на зимнее время, а мастером будто бы подряживается Кришин Александр Степанович из Арбан. Хороший мастер, я его знаю. Вот бы тебе, Ванюшко, в ученики к нему, а? Тут не много, версты три, зиму бы шутя пробегал. Я бы и своего определил, да мал еще...
— А возьмут?
— Так что же, надо будет поговорить, думаю, что возьмут — отчего не взять... А матка-то отпустит?
— Отпустит,— уверенно сказал Йыван.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1
Последний воз картошки везли уже в сумерках. Йыван едва плелся, не чуя под собой ног, и если бы не держался рукой за телегу, так сел бы на дорогу, кажется, да и уснул тут — ведь с раннего утра в поле без отдыху. Но это было все, это был конец, и завтра можно будет досыта отоспаться на полатях.
— Это же, Ванюшко, который у нас будет воз? — опять спрашивала уставшим, но счастливым голосом мать, шагавшая по другую сторону телеги,— Никак, десятый?
— Десятый,— уже который раз подтверждал Йыван, едва шевеля языком. У него не было сил радоваться хорошему урожаю и хорошей, сухой осенней погоде — уже конец сентября, а еще дождика крепкого не видали. И лист еще держится на деревьях, и еще настоящего заморозка не было. Невиданно хорошая осень словно бы старается для них» с матерью. Иначе как бы они управились
Йыван молчит. Глаза слипаются, ноги опинаются на ровном месте, однако и в темноте мерещится ему прущая из земли картошка...
— Тогда можно тебя и в учение к столяру отдать...— долетает до него голос матери, но обрадоваться у него не хватает сил.
Не помнит, как дошли до дому, как свалили картошку по лотку в подполье. Теперь надо было отвести лошадь дяде Каврию. И мать уже стала разворачивать ее на дорогу, как во двор вошел длинный человек в сапогах. Йыван узнал в нем учителя Бурова.
— Бог в помощь,— сказал учитель. — Я к тебе, Йыван.
Йыван очнулся, слез с телеги. Подошла мать. Учитель сказал:
— Я от вас уезжаю, мне нужны три подводы, две я нашел, а третью лошадь Каврий дает, а в ездовые тебя советовал нанять...
Йыван молчал — до него еще не доходил смысл учительских слов. Молчала выжидательно и мать. Тогда учитель добавил:
— Каврий говорит, что тебе лошадь доверяет, а положу тебе за ездового рубль тридцать копеек.
— Поедет, поедет! — живо сказала мать.— А куда ехать-то?
— Ехать-то не близко, в Моркинскую волость, в деревню Гарь, верст сто с лишком.
— Ладно, ничего, поедет,— опять сказала мать, будто боялась, что учитель может раздумать.— А когда ехать?
— А завтра поутру и ехать.
2
«Сентября 30 дня. Миклай Борода и Роман Егорович на своих подводах и я проводили учителя Бурова. Расстояние примерно 110 верст. Приехали домой на восьмой день. Грузу пудов 20 на подводу на моем мебель разная туч, ему вспоминалась ночная переправа через быструю Илеть, но уже без того панического, ознобом дерущего страха, который он тогда пережил: лошадь пугливо сошла в воду, воз мебели на изломе берега заскрипел, веревки на-
176

лапти надо обуваться много уходит время, а сну мало. Деревня Большая Гарь русская староверская табачников не любят не пускают. Темно ночь моросит дождь ходил по окошкам сам учитель вдова нас пустила две дочери да сама. Утром встали рано лампа была у хозяйки и был керосин. Учитель пошел к местному учителю и он ему помог в части квартиры школа в середи деревни. Мы пошли только к вечеру разгружать вещи. Борода Миклай и Роман Егорович получают расчет по пять рублей 25 копеек, мне за ездового 1 рубль 30 копеек дает учитель Буров книжку называется Сердца влюбленных. Поехали домой река Илеть переехать засветло едем дальше. Миклай Борода и Егор Романович на моем подводе сидят говорят у Шем Каврия овсу много лошадь сытее нас пускай везет. Доехали до татарской деревни Кульбаш один татарин нас пустил ночевать двор неплохой изба немаленькая и самовар согрел. Утром встали не рано чайку да горячих картошек накормил и денег взял по 10 копеек с человека запрягли помазали и поехали. Домой привез 1 рубль 20 копеек...»
На западе посветлело, край тяжело плывущих над землей осенних туч медленно заблестел, и Йыван засмотрелся туда сквозь забрызганное дождем окошко. Экономные плотные записи в тетрадке отца доставляли ему какую-то тихую отраду, и когда он писал, его не точили обиды и за кличку, и за худую одежду, и за то, что приходится много работать и мало бегать с ребятами. Словно бы обида эта, перешедшая на бумагу, спадала с души, словно бы она принимала на себя насмешки сверстников и слезы Йывана, очищала белый свет. И проходила горесть, и снова можно было и бежать на улицу или заниматься работой. Вот записал он про свою поездку за сто десять верст, и словно бы стало легче, словно бы он чьей-то доброй, понятливой душе выговорился и про бессонные ночи на случайных ночлегах, и про скудную еду под недобрыми взглядами чужих людей. И про то невысказуе-мое, тяжкое ощущение сиротства в этом безжалостном мире, где все — копейка, копейка, копейка...
Теперь он Смотрел на резкие, пламенеющие края тянулись, черная вода забилась под колесами, норовя повернуть телегу, а невидимый Миклай Борода с того берега кричал: «Поперек держи! Поперек!..»
3
— Слышно, Ванюшко, — говорит однажды мать, придя из деревни,— многие уже ушли в лес готовить дрова...
Йыван молчит. Мать видит, как опечалился сын, нахмурил брови, зубы сжал. Она знает почему: в понедельник назначен первый день учебы в Нырьяльской столярной мастерской, и собрался он туда бежать с прошением от самого деревенского старосты дяди Каврия, или как там подписано — Гаврилы Ивановича Шалаева. Ну это по документам так, а по-деревенскому, по-своему он Шем Каврий. Потому кличут его Шем Каврий — он черный и затаенный. И хочется Овыче, чтобы научился Йыван, дело освоил — как же мужику без дела?— да ведь с дровами-то как? Ведь ни полена дома. Падут холода, чем обогревать избу? Одна бы — ладно, как-нибудь, а то маленькая Окся, ей тепло нужно.
— Ну что ж,— вздыхая, говорит Овыча,— придется на смех людям баню раскатать на дрова, а потом и двор...
— И так смеются, — бормочет Йыван, меняясь в лице,— и так проходу нет...
— Что же нам с Оксей делать?..
Йыван молчит, хмурит лоб, но Овыча видит, с болью в сердце видит, что опять уговорила сына. Но ей-то что делать? Ей-то как быть? У нее уже поясница трещит от работы, уже все руки вытянула, уже как старуха стала сама: лицо серое, глаза запали, потухли... Вон Стапани Кривая и то ее жалеет. Говорила вчера у колодца: «Ой, соседка, да тебя и не узнать... Что ты с собой делаешь-то?..» А что она делает? Работает она, ради куска хлеба бьется. Временами и саму оторопь берет: куда делась жалость к детям? Йывана не приласкает, не приголубит никогда, Оксю бросит на весь день, и сердце не ворохнется, словно окаменело говорила в дороге, ободряя сына:
— Сегодня суббота, завтра воскресенье. Вот эти два дня походим, сколько наготовим, и ладно, а в понедельник побегай, учись ремеслу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40